Время… Оно может быть длинное, долгое, далекое, близкое, быстрое, тягучее, короткое, тягостное, тяжелое, горькое, паршивое, проклятое, голодное, бедное, опасное,предвоенное, военное,послевоенное, мирное, светлое, богатое, радостное, революционное, традиционное, праздничное, победное, трубное, славное, легендарное, эпохальное, прошлое, прошедшее, настоящее, будущее… Каждая эта временная ипостась для отдельного человека своя.
И как быстро бежит время, когда тебе за пятьдесят: при этом - чем дальше от пятидесяти, тем с большим ускорением оно мчится. Ночи становятся бесконечно длинными, но существуют они сами по себе, отдельно от суточного времени.Ночь может наступить утром. Вместе с ночами приходит длинная тяжкая бессонница и приводит воспоминания, в которых родные, близкие, чужие люди, когда-то встретившиеся и оставшиеся в памяти; события, которые все еще живы. Эти люди и события приходят не в хронологической поледовательности, не по своей важности или исключительности, а спонтанно. Все эти воспоминания, люди, события составляют мое прошедшее время.
* * *
Бабушка по матери, наверное, во многом определила мои взгляды на жизнь, себя и людей, с которыми меня сводит или сводила жизнь. У нее была тяжелая жизнь: мужа призвали в армию – осталась с тремя детьми мал-мала меньше, парализованным свекром и хромой свекровью. Служил Семен, ее муж, в Польше, там умудрился отбить жену у полковника, они родили двух детей – но жить он там не смог. Вернулся домой очень больным, вскоре умер. Ей еще не было тридцати, когда она осталась вдовой теперь уже с четырьмя детьми. Хозяйство состояло из огорода, коровы и лошади. Случилась революция, потом коллективизация, которую она не поняла и не приняла. В колхоз она не вступила - боялась за лошадь и корову, которых не минуемо, свели бы в общее хозяйство. Что стало с лошадью и коровой – не помню, по детской глупости, я ее слушала, но часто - не слышала. Власть она никогда не осуждала и не обсуждала:
- Вся власть от Бога.
В тридцатых годах сын женился на «городской». Бабушка переехала в город, очень близкий к ее селу. С продовольствием в России всегда было непросто, и она сама рассказывала: когда-то еще до войны поехала в Воронеж (а это 60 километров от нашего городка по железной дороге) за продуктами, возвращаясь назад, опоздала к поезду, а ходили поезда тогда очень редко с многочасовыми интервалами. И пошла она пешком по шпалам - решила, что не только не надо праздно сидеть и ждать следующего поезда, а на этом еще и можно и сэкономить деньги – не надо покупать билет. И самым большим разочарованием было то, что поезд ее нагнал где-то в пяти – десяти километрах от города.
В войну бабушка перешла жить к своей младшей дочери, именно перешла – перевозить было нечего: кроме сменной пары белья, у нее ничего не было. У мамы было двое детей, сын родился в конце августа 41–го года. За всю жизнь с бабушкой, я никогда не слышала, что б она повысила голос или с кем-то выясняла отношения. Даже, когда в доме были разборки, она никогда не принимала участия в них. Бабушка была не многословна, но не замкнута. Да и молчание ее было легким. Уважением соседей пользовалась безмерным: к ней приходили за советом, ей изливали наболевшее, ее просили рассудить спорные ситуации. К ней обращались уважительно – Марья Яковлевна; тогда, как было принято среди ее сверстников, друг друга звали или по имени, или только по отчеству.
Не помню день, когда началась война, но отлично помню, как мы с ней провожали ее единственного сына на фронт. Мобилизовнные в военной форме шли строем на вокзал окруженные плотной толпой провожающих. Не было слез, рыданий, только помню ее упрашивающий голос:
- Смотри, смотри, вон дядя Ваня! Смотри!
Бабушка, наверное, чувствовала, что больше его не увидит. Вспоминая сына, она непременно приговаривала:
- Ваня говорил: будет у меня последний кусок хлеба – разделю пополам.
Суть и значение этой фразы я поняла только много позже – в преклонном возрасте.
Самым главным человеком во время войны был почтальон. Его ждали с тревогой и надеждой, но писем от дяди Вани не было, скорее всего их не было вообще. И потом после войны она до самой своей смерти ждала его или какой-нибудь весточки о нем. Она пешком обошла наверное все Черноземье: иногда приходили слухи, что кто- то вернулся – и на каждый слух она шла: а вдруг этот кто-то видел или слышал о ее Ване. Я не запомнила лица дяди Вани, и в доме не было его фотографий. Но…
О, ирония судьбы! «Благодаря» немецкой аккуратности и пунктуальности спустя почти 65 лет после окончания войны, я его нашла, вернее узнала время его смерти и место захоронения. Он умер 7 января 1942 года от тифа в лагере № 321 местечко Ёрбке и похоронен там же в Южной Саксонии на братском кладбище. К сообщению был приложен нагрудный документ – карточка пленного с фотографией, и я его вспомнила! Теперь есть и его фотография.
* * *
Сколько помню маму, она всегда - за машинкой: шила, перешивала, - себе, людям, или для продажи на рынке. Надо же было семью кормить. Основными клиентами мамы были женщины из окрестных деревень. В послевоенные годы в наших краях очень долго были модны плисовые пиджаки. Шила их мама из лоскутов, привозимых из Москвы или Подмосковья мешками. Позволить сшить такой пиджак могла далеко не каждая женщина. Расчет чаще всего был натурой: денег у колхозников не было никаких – в колхозе платили трудоднями, которые должны были оплачиваться осенью. Оплата, если и была, то была мизерной: как говорили, работали за палочки. Жили в селе только благодаря огороду и скотине. Женщины приносили молоко в больших трехлитровых бутылках, которые по старинке назывались четвертями. Носили четверти в специальных сумках: два матерчатых мешка, соединенные лямкой. Лямка лежала на плече, а само ношение называлось «назад – наперед»: спереди – бутыль и сзади - бутыль. Нам отливали, как правило, литр. Это молоко предназначалось только детям. Рассчитывались с мамой также мукой домашнего помола или зерном. Зерно мололи на жерновах. У нас тоже были жернова. Поскольку хлеб был по карточкам, а муки в продаже даже не было и по карточкам, из этой муки пекли домашний хлеб, лепешки. Бабушка пекла удивительно вкусный подовый деревенский хлеб. Близким по вкусу хлебу из детства был в Ленинграде круглый хлеб до 90-х годов, теперь рецептура хлеба очень изменилась – чисто ржаного хлеба не стало: технология выпечки ржаного хлеба сложная и трудоемкая. Несколько позже, когда провели денежную реформу, отменили карточки, в магазине можно было свободно купить сколько хочешь буханок хлеба, потом появился и белый хлеб, и даже «плюшки», мука.
Первый день после реформы – нам очень повезло. Бумажных денег у нас не было, менять было нечего, и реформа родителей не волновала. Но в столе в ящике лежала мелочь, в дорефроменное время это были не деньги, а «сущие пустяки», но мелочь не выбрасывали. И вот настало наше время: на эту мелочь, которая по достоинству увеличилась в десять раз, мы купили две, а может и три буханки хлеба.
Хлеб, из которого в случае необходимости можно насушить сухарей, мука, пшено, соль и мыло были мерилами осложнений международных отношений. Как только было что-то не так, а не так было почти постоянно, – в магазинах исчезали прежде всего продукты. У нас долгое время в сарае стоял мешок с солью.
* * *
Весь дом держался на бабушке: ни разу не видела, что бы бабушка сидела: всегда в делах – стирка, огород, внуки, скотина (когда разрешили в маленьких городах держать скот), очереди за хлебом. Очередь, как правило на рассвете, а может быть даже ночью, занимала бабушка, а потом уже приходила на смену я. Она даже спала стоя, прислонившись к печке и скрестив руки на груди: в темной до пола юбке, просторной кофте деревенского покроя, всегда в темном, но не в черном, платке,ноги всегда в валенках,потому что постоянно мерзли. На лице выделялись печальные глаза, глубоко посаженные и всегда - задумчивые. У нее, как и у мамы, никогда не было отпусков, выходных. Бабушка редко садилась за стол есть (теперь я понимаю почему – еды не хватало), особенно если это было что-то некаждодневное, ну допустим, жареная картошка, и всегда был один ответ, которому мы дети верили:
-Я уже поела, ешьте, ешьте!
Была бабушка совершенно безграмотной, поэтому, наверное, грамотных людей она в прямом смысле боготворила. Позже уже в пятидесятые годы под Стокгольмским воззванием о безусловном запрещении атомного оружия она, как и многие ее сверстники, подписалась крестиком: помнили недавно прошедшую войну и боялись возможной новой войны.
Бабушке очень хотелось, что б ее многочисленные внуки учились. С учебниками в сороковые годы было очень сложно: их не хватало, стоили они страшно дорого: она копила свою пенсию за потерю сына (официально он числился пропавшим без вести) мне на учебники, тем более ей всегда хотелось, чтобы у меня были учебники новыми. Купить их можно было только на рынке «из-под полы». Мы шли с ней на рынок, ей очень нравилось покупать книги. Она тщательно просматривала учебник: чтоб не было, загнутых страниц, не пропечатанных или смазанных страниц. Особое отношение у нее было к книге по чтению, которая была в яркой обложке, с картинками. Тогда она называлась «Родная речь». Я хорошо училась и была предметом ее гордости. Уроки – святое дело. Если говорилось, что надо учить уроки, то все домашние обязанности отменялись для меня, и, разумеется, перекладывались на нее, наверное, с моей стороны были и спекуляции.
Среди домашних работ была и такая – ходить в поле собирать колоски. За речкой когда-то была роща, за годы войны она была вырублена и теперь беспорядочно поднималась молодая поросль. Это болотистое место, поросшее неказистым кустарником, называлось прозаически - «Кусты». За «Кустами» шло учебное хозяйство местного сельхозтехникума. Поля учхоза засевались пшеницей, рожью, просом. На эти уже убранные поля городские жители ходили собирать оставшиеся на поле колоски, хотя почему-то этого делать было нельзя. Специальные люди, назывались они объезщиками, верхом на лошадях, разгоняли сборщиков. Ходили собирать колоски и мы с бабушкой. Обидно было, когда что-нибудь наберешь, а надо высыпать и убегать.
Бабушка не была религиозной: в церковь, которую у нас в городе открыли в 1943 году, кстати одну оставшуюся к этому времени не разрушенной большевиками, практически не ходила, но в бога верила. В конце жизни в пятидесятых годах сходила, да сходила – прошла пешком от нашего города до Киева, в Киево - Печерскую лавру.
Если все-таки есть связь между «этим» и «тем» светом, то бабушка должна быть спокойна и довольна: мечта ее жизни, чтобы внуки были грамотными, осуществилась. Все ее внуки (а их целая дюжина) не только грамотны, а две трети из них имеют высшее образование.
* * *
Война в памяти осталась пятнами: какие-то яркие, какие-то серые - но страшных мрачных картинок не сохранилось. Мы с мамой на сборном пункте, на той же улице, где мы жили. Отец в солдатской форме, на голове – пилотка, за спиной вещмешок. Я прыгаю, бегаю вокруг родителей и сильно сбиваю ноготь на большом пальце ноги, от боли ору. Отец снимает вещмешок, развязывает его и дает мне большой кусок сахара…
За Воронеж шли бои, но в нашем городе еще не стояли советские войска, людей на улицах не было. Со страхом и тревогой ожидали военных сообщений. Все, кто могли, старались уехать из города, боялись, вдруг немцы будут здесь. На слуху было незнакомое слово – эвакуация. Бабушка, видно боясь прихода немцев и насилия, и надругательств, сказала маме:
- Я умирать буду дома. Ты с детьми уходи.
Мама была очень красивой яркой женщиной: в ее облике сочетались одновременно иконописная красота, стать, простота, непосредственность и хитринка деревенской женщины. У нее были роскошные черные волосы. Если она их укладывала вокруг головы, то было впечатление, что на голову надета шляпа с огромными полями. Такую прическу было очень тяжело носить, и она чаще всего ходила с волосами, заплетенными на две косы и перекинутыми наперед. Видно, такие прекрасные волосы у нее были от бабушки: та еще до революции отрезала косы и продала их, этих денег бабушке почти хватило на покупку коровы.
Был жаркий июльский или августовский день. Мама с узелком на левой руке, на руках брат, я держусь за подол платья, мы отправляемся в эвакуацию. Доходим до второй бабушки, она живет в конце города на выезде из него. У нее было несколько кустов малины, и она разрешает мне «пойти в малину». В воздухе стоял знойный терпко - сладкий, густой, но какой-то, особенный запах – запах сохнущей травы, прелой листвы, земли, малины, яблок и ко всему этому временами примешивался специфический запах легкого сухого степного ветерка. Все вместе создавало неприятную и непонятную тревогу, беспокойство и волнение. Я этот запах слышу иногда и теперь, но обязательно и только летним жарким днем. Этот запах может появиться в лесу, саду, поле и даже на огороде. Сразу становится не по себе: тревожно - грустно, не люблю этот беспокойный щемящий сердце запах. Взрослые о чем-то поговорили, и мы… пошли домой.
С июля 42-го года почти до конца января 43-го года Воронеж удерживали гитлеровцы. Бои за Воронеж были ожесточенными, город или отдельные его части переходили несколько раз из рук в руки. Город был фактически разрушен полностью. В какое-то уже послевоенное время мы с бабушкой были в Воронеже, ездили за продуктами. Как я помню, город был сплошные руины и вдоль улиц, чтобы скрыть эти страшные разрушения и завалы, шли бесконечные фанерные щиты. Эти развалины Воронежа и других наших городов – предтеча теперешних фильмов ужасов. Мне думается, что старшее поколение не любит эти фильмы потому, что мы ужасов насмотрелись в свое время.
Вскоре у нас расквартировали прифронтовые силы, в больнице и других больших зданиях открыли военные госпитали. Через наш город на восток гнали гурты скота: коров, овец, табуны лошадей. Сопровождавшие, как сейчас сказали бы, «люди кавказской национальности», жили в семьях. Уважительные, внимательные к старым и малым, по вечерам вместе с нами ужинали, вернее мы с ними: они делились с нами своим пайком. Потом кавказцы пели незнакомые грустные песни. Особенно запомнился один молодой кавказец, необычно для нас одетый: в бурке, на голове папаха. Он все танцевал перед бабушкой, все считали, что лезгинку. Для нас – это был концерт.
В войну для населения, на нашей улице точно, не знаю, как на других, проводились регулярно, то ли – посиделки, то ли политинформации или собрания, не в названии суть, но это была востребованная форма общения. Мама с удовольствием ходила на них и брала меня с собой. На этих собраниях проходили громкие читки сначала газет, а потом читали, наверное, популярные в то время рассказы, стихотворения. Эти собрания проходили постоянно в доме единственного мужчины на нашей улице у Петра Сергеевича. В маленькой комнатушке стояли две узкие кровати и очень большой обеденный стол, кому не хватало места за столом, сидели на придвинутой вторым рядом длинной скамье, горела уютно керосиновая лампа, подвешенная к потолку. Домик был очень низкий, поэтому лампа была чуть приподнята над столом, зато хорошо освещались книги, газеты. Вот тогда я услышала впервые стихотворение К. Симонова « Жди меня» и даже помнила его наизусть, так как это стихотворение читалось каждый раз как молитва или как заклинание, женщины плакали. Все надеялись, что они действительно своей верностью и ожиданием спасают любимых и родных. Еще помню, они плакали над рассказом А. Толстого «Русский характер».
За нашим огородом в большом двухэтажном доме и большой окрестной территорией разместили концлагерь для пленных немцев (для нас все были немцами). Все это пространство оцепили высоким из колючей проволоки забором с вышками, но собак не было. Видно, у пленных был не очень жесткий режим: они свободно ходили по домам – просили милостыню, женщины жалели их - что-то им подавали. Хорошо помню одного из пленных: высокий, худой, в рваной грязной шинели, под шинелью какие-то лохмотья, вместо ботинок – на ногах, что-то оставшееся от них, с подошвами, подвязанными веревками. Мама дала ему картошку, он съел ее со шкуркой, стоя, а может, сесть и не предложили, и долго – долго благодарил на своем языке. Когда мама подавала что-то немцам, то всегда говорила:
- Может, и мой так же ходит, и ему кто-то подаст.
И оказалась права - отец попал в плен под Смоленском. Повезло, вернулся один из трех ближайших родственников, ушедших на войну: не вернулись брат отца и брат мамы.
Мама часто спрашивала меня, помню ли я отца, я всегда отвечала:
- Да…, у него рубчик.
В юности отец, со слов матери, был отчаянным парнем. Он любил кататься на лошадях, и была одна очень строптивая лошадь – не любила наездников. Несмотря на запрет подходить к ней, отец все-таки сел на нее. Лошадь его сбросила и копытом рассекла левую щеку от внешнего уголка глаза до рта, остался большой рубец. Видно об этом часто говорила мама, и я автоматически повторяла на вопрос об отце его отличительную черту – рубчик. Брат родился в начале войны и не знал, не понимал, что такое отец:
- Мам, а я тоже помню отца, он… лохматый как медведь!
Наверное, все, кого призвали в армию в одно и то же время из наших краев, оказались под Смоленском, а потом почти все в плену. Никаких вестей от отца не было. И вот в апреле 45-го года как-то просыпается мама и говорит:
-Сегодня мы получим письмо от отца.
И пересказывает сон. К нам на чердак прилетела белая голубка, и мама лезет на чердак – посмотреть, что она там делает. Видит гнездо, а в гнезде лежит кипенно-белое яйцо.
Я хорошо запомнила сон и даже интонации пересказа, а пересказывался он несчетное число раз. Все поддержали маму в толковании сна. И действительно, в этот день или в другой, близкий к этому день, мы получили письмо от отца. Отец писал, что он был в плену, а сейчас в Красной Армии, и указал адрес полевой почты, на который ему писать.
Май 45 года. Все ждали ПОБЕДУ со дня на день. И вот в ночь на 9 мая к нам в окно постучали:
-Победа! Включайте радио, будет важное сообщение!
Видно, у кого-то был приемник, и он «поймал» сообщение о капитуляции Германии, о том, что будет важное сообщение. Конечно, никто не спал, все ждали Левитана, не сомневались, что именно он объявит о Победе. Суровый торжественный голос Юрия Левитана всех приковывал к радио, когда слышалось:
- ГОВОРИТ МОСКВА! РАБОТАЮТ ВСЕ РАДИОСТАНЦИИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА! …
Далее шло сообщение от Информбюро, и непременная в конце сообщения фраза:
- ВЕЧНАЯ СЛАВА ГЕРОЯМ, ПАВШИМ ЗА СВОБОДУ И НЕЗАВИСИМОСТЬ НАШЕЙ РОДИНЫ.
Левитан не информацию приносил людям, он приносил в дом надежды, ожидания, горечь от слов, что наши войска отступили на ранее заготовленные позиции, а это значит, опять лишения,похоронки. Вот, наконец, необычно рано в радио что-то зашуршало, затрещало, и долгожданное:
- ВНИМАНИЕ! ГОВОРИТ МОСКВА!...
Это – ПОБЕДА! Первое послевоенное утро. После ночного дождя пахло свежей зеленью, было очень тепло. Несмотря на раннее время, женщины нарядные не шли - бежали в центр (людям присуща соборность – в радостные и горестные дни хочется быть вместе), где уже собралось много народу. Женщины выплясывали под тут же сочиненные частушки, играла гармонь. Гармонист - единственный мужчина сидел на табуретке, рядом лежала его деревянная конусообразная с какими-то кожаными ремнями нога. Женщины пели, плясали, смеялись, плакали, рыдали. Мир, первый мирный день. Скоро должны вернуться те, кого так долго ждали. И начнется новая жизнь, конечно лучшая. А ведь гибли люди и после 9 МАЯ. У моего сокурсника отец погиб именно 9 мая в Праге.
Отец писал, что его демобилизуют скорее всего в ноябре – декабре 45-го года. Стояла холодная бесснежная то ли поздняя осень, то ли ранняя зима. Мама получила телеграмму – сегодня приезжает отец. Мы с мамой идем на вокзал. Прошел указанный литерный эшелон с возвращающимися с войны солдатами – отец не приехал. Маленький привокзальный зал ожидания битком забит народом. Мы не уходим – ждем. Приходят и уходят поезда, а мы ждем. И вдруг – через толпу спиною к нам пробивается солдат, и мама как закричит:
-Вася-я-я-я!!!
Как по спине мать смогла узнать отца, которого не видела почти пять лет? – удивительно.
Оказывается, их литер задержали в Воронеже и отправили на запасной путь. А дом – то рядом. И отец пересел на местный поезд. Через некоторое время литер отправили, а местный поезд задержали. Только поздно ночью пришел поезд, на который отец пересел.
Когда мы с мамой пошли встречать отца, бабушка – мать отца наказала строго, как встретим - сказать ему:
- Мы ждали – ждали, все жданочки поели!
Я настолько, видно, устала, а может, растерялась от встречи, но все заготовленное забыла. Помню только, как отец подбросил меня вверх – это было так здорово! Домой мы ехали на телеге, хотя везти было нечего – у него был небольшой фибровый чемоданчик, но хотели скорее попасть домой. Когда мы появились в доме, там было очень много народу, хотя уже была глубокая ночь. Вернулся с войны он совершенно седым.
* * *
Отец много раз рассказывал о войне, плене, обычно, когда приходили гости, а приходили часто: всем хотелось посмотреть на вернувшегося живым с войны, с которой мало кто вернулся, спросить о своих. К сожалению, в памяти осталось немногое, детей отправляли спать. Помню, отец рассказывал, как они обманули немцев.
Жили пленные в бараках. Работали с раннего утра допоздна в поле, убирали хлеба, брюкву, свеклу. Практически их не кормили. Но они не умирали в том количестве, в каком немцы считали, они должны были, по их понятию, умирать. Немцы упорно и долго дознавались, в чем дело: заключенных всегда обыскивали по возвращению с работ, а потом еще раз в бараках – ничего не находили. Как пленные проносили зерна – не помню, а вот как хранили – запомнила. Очень большой стол в бараке, по распоряжению немцев, они делали сами, но когда они его делали, то сделали стол с двойной крышкой. Зазор между крышками был очень маленький и в это пространство прятали принесенное зерно, а ночью его съедали. Много позже, когда мне пришлось заполнять анкету для отдела кадров предприятия, куда меня распределили после окончания университета, из военного билета отца, я узнала: освободили отца и его сопленников 2 апреля 1945 года. Было это в городе Людвигфене, где этот город – ни в одном справочнике я не нашла, возможно допущена была в первоначальной записи описка. Освобождали их американцы и предлагали поехать жить в США, так как считали, что в СССР их ждет Сибирь. Некоторые согласились, отец категорически отказался, как он говорил, ему очень хотелось вернуться домой, и конечно он боялся за жену, детей, мать, родню. Тогда уж точно за его поступок отвечала бы семья. Об американских солдатах отец всегда говорил с большим уважением.
Отца дважды расстреливали - один раз, по роковой ошибке, наши . Он стоял на месте расстрела, но в последние минуты до расстрела прибежал посыльный, который бежал и орал благим матом:
-Не стреляй!!! Не стреляй!!!
Посыльный добежать успел. Но отец поседел одномоментно, а было ему всего 26 лет. Второй раз - немцы, но тоже в последний момент этого не случилось, за что хотели расстрелять и почему этого не сделали – не помню. Очевидно, в Подольском военном архиве эти факты отмечены и теперь, может быть, можно с этими документами ознакомиться. Плен и освобождение из плена американцами отцу дорого обошлись. Дело не только в том, что он дипломированный бухгалтер не мог поступить на работу на совершенно мирный в послевоенное время городской механический завод, но это ставило на него клеймо человека неполноценного. Со времени возвращения, и даже спустя некоторое время после смерти Сталина, почему-то обязательно ночью, раздавался характерный стук в окно. Стучали всегда костяшками руки и, наверное, стучал один и тот же человек - стук всегда был одинаков. Это был страшный стук, мы – дети еще не понимали что и почему, но видно тревога матери передавалась и нам, мы долго боялись этого стука, а уж запомнили этот стук на всю жизнь. Отец уходил, мать не ложилась больше, к тому же у нее начиналась медвежья болезнь. Под утро отец возвращался, на некоторое время в доме устанавливался покой, но страх жил. И когда мимо нашего дома по каким-то своим делам проходил следователь КГБ Хвостов (фамилия созвучна, но изменена), а его вызывали только к нему (может он вообще был один в городе следователь КГБ), у мамы тут же начинался понос. Даже произнесенная вслух его фамилия у мамы вызывала нервную дрожь.
* * *
В 1946 году наши места поразила сильнейшая засуха: с мая до осени не выпало ни одного дождя. Стояла страшная жара, солнце было белое, высокое, как бы выгоревшее от этой жары, с каким-то металлическим блеском, неласковое чужое тоже белесое небо. Земля потрескалась, трещины были глубокие и длинные, и стала по цвету необычной для наших мест – она была серая с беловатым налетом, видно, выступала соль. Дул сухой отвратительный ветер, листья на деревьях были жухлые серовато – грязные, закрученные в трубочку. Каждое утро начиналось с надежды, что появиться хотя бы облачко, но ожидания были тщетны. Поскольку в городе действовала карточная система, то какой-то хлебный минимум выдавали, но все время хотелось есть. В ходу было лакомство - жмых, его сосали и эта сладковатая, вкусно пахнущая жареными семечками масса, утоляла голод. Утверждали, что села вымирали семьями. Сельские жители тех лет были самыми обездоленными и бесправными: у них даже не было паспортов, а куда податься без паспорта. Правда, можно было завербоваться на торфоразработки, или всесоюзную комсомольскую стройку, если объявлялся так называемый оргнабор, а еще - Армия. Призыва в армию ждали родители, у которых были проблемы с сыновьями, юноши – это был путь выбраться из села: армия давала профессию. К тому же, отслужив, прямо сразу же после службы, можно было поехать работать на какую-нибудь стройку, а строек в то время было великое множество. Паспорта сельским жителям стали выдавать только в 1974 году и то, сначала без права поступления на работу в городах.
* * *
Самая запоминающаяся часть жизни – школа. Когда вернулся отец, я училась во втором классе. В школе было очень мало детей, у которых были отцы. Меня распирало от гордости, что у меня он был. Училась я хорошо, даже очень, но если меня за что-то хвалили, я всегда говорила:
- Это папа подсказал!
Хотя отец практически в мои тетради не заглядывал, разве только расписывался в дневнике, а уж устные задания не проверял никогда.
Тетрадей не было, писали, кто на чем. Я уже ранее отмечала, что отец приехал с небольшим чемоданчиком, в нем были: стопка писчей бумаги, несколько листов копировальной бумаги и неизвестный мне дотоле предмет – логарифмическая линейка. Ее я часто приносила в школу и показывала, что если ей пользоваться, то и таблицу умножения учить не надо. Бумагу отец аккуратно линовал, потом сшивал так, что полученную тетрадь можно было легко перелистывать. У этой тетради был один большой недостаток – она промокала, и поэтому приходилось писать только на одной стороне листа, и к тому же листы прокладывать, например, газетой, а лучше картонкой, иначе все отпечатывалось на следующем листе. Чернила были жидкие в стеклянной чернильнице, и хорошо, если это была чернильница - непроливалка. Писали мы тонкими деревянными ручками со вставным пером. Любимое перо – «86-е», им можно было выписывать тонкие волосные линии и писать с нажимом, что было очень важно на уроках чистописания. Резинкой, или как теперь говорят, ластиком пользоваться категорически запрещалось, даже, когда писали еще карандашом: плохо написал – перепиши. Непременным предметом среди письменных принадлежностей была промокашка. К старшим классам появились авторучки, но они тоже заправлялись чернилами, к тому же некоторые авторучки текли.
Учителя были все замечательные, любили свое дело, и я думаю - любили детей, каждый учитель или учительница - уникум. Пишу про некоторых из них не потому, что они самые лучшие, а потому, что они мне ближе по духу или больше была предрасположена к их предметам.
Первая учительница, Екатерина Васильевна – строгая, но абсолютно справедливая, даже с высоты сегодняшнего возраста и жизненного опыта. У нее была, наверное, собственная метода обучения: очень много писали диктантов. Помимо диктанта на слух был еще и, так называемый, зрительный диктант: когда на доске она писала предложение. Некоторое время мы должны были внимательно смотреть на доску, потом предложение стиралось, и мы по памяти писали это предложение в тетради. Учили наизусть очень много стихов, басен. Уроки арифметики всегда начинались с устного счета. Высшим проявлением ее расположения к ученику было разрешение помочь донести тетради до учительской. От зависти к этому счастливчику его обзывали – «любимчик». Наш класс был очень сильным по знаниям - основа которых была заложена Екатериной Васильевной.
Учительница русского языка и литературы в 9-10 классах, выпускница МГУ (утверждали, что она – прямая родственница А.Радищева), очень огорчалась, если в сочинении есть грамматические ошибки. Писали сочинения мы каждые семь – десять дней. Сделавший в сочинении ошибку должен был в начале урока встать и повторить слово с ошибкой в правильном написании. Например, моя подруга как-то написала слово «коммунизм» с одним «м», так недели две на каждом уроке литературы она по слогам произносила это слово. Не дай, бог, тебя угораздит написать, к примеру, « запирать, умирать» через «е». Нужно было вставать и говорить правило, что в глаголах с окончаниями на « ать» пишут всегда буквосочетание - «ира», в отличие, от «запереть, умереть» и т. д. Мало ли в русском языке правил и к ним исключений! Самым большим порицанием, если она была не довольна ответом, у нее было:
- Ступай на место, несчастный.
Ее уроки всегда были первыми, она приходила задолго до начала уроков, писала на доске длинное предложение. Потом отлавливала первого пришедшего ученика, ставила его у доски, и он начинал подробный разбор предложения: синтаксический, морфологический, по частям предложения, по частям речи, потом шел разбор слов и т.д., и т. п. Зато остальные радостно злорадствовали и зубоскалили за дверями класса. По литературе мы много заучивали наизусть не только поэтических произведений А.Пушкина, М.Лермонтова, А.Кольцова, Н.Некрасова, В.Маяковского, всех не перечесть, но и прозы из Л. Толстого, Н. Чернышевского, Н.Гоголя, А.Радищева, И.Тургенева,Т.Шевченко…
Некоторое небольшое время литературу вела молодая учительница – тоже выпускница университета. Она очень плохо видела и по этой причине, видно, никому не делала замечаний, никогда ни на кого не жаловалась, не делала записей в дневнике, что кто-то плохо на ее уроках себя ведет, хотя дисциплины на ее уроках не было никакой. Отвечать ей было легко: пользуйся шпаргалкой, но так, что бы это было похоже на рассказ, о не пономарское чтение. Так было на той части урока, пока шел опрос. Когда же она начинала рассказывать - так совпало, что в это время мы «проходили» западную литературу - в классе стояла абсолютная тишина, открывали в коридор двери, наверное, ей хотелось показать, что она тоже управляет классом, а может быть, в классе было просто душно. Все сидели, даже отъявленные «сорвиголовы», в буквальном смысле с открытыми ртами. Наверное, это был тот редкий случай, когда не хотелось, чтоб прозвенел звонок.
Учитель математики, который нас вел с 5 по 10 класс, очень поощрял тех, кто был активен на уроке, мог предложить другие варианты решения задачи, кто мог сам доказать новую теорему или объяснить новый материал по алгебре, геометрии, тригонометрии. Часто математик только формулировал теорему или задание и вызывал сильного ученика к доске доказывать сформулированное. Ученикам способным к математике у него учиться было интересно. Несильным ученикам было сложно учиться, поэтому определенная часть класса его обожала, другая часть испытывала чувства противоположные.Свое недовольство многословным растекающимся ответом математик, обычно, выражал своеобразно:
- Ну, поехал из Москвы в Ленининград через Владивосток!
В классе много было детей из окрестных сел: там учились до восьмого класса – школ-десятилеток в селах не было. Подготовка у сельских детей, чаще всего в силу объективных обстоятельств была слабее: сельские школы не всегда были укомплектованы учителями, у сельских детей было больше домашних дел, к тому же многим из них приходилось ходить пешком в школу за пять, а то и больше километров. Не знаю, как теперь, но в наше время была очень развита взаимопомощь: наиболее сильные ученики занимались с теми, у кого не получалось успевать, репетиторства тогда практически не было, в том понятии, как оно распространено сейчас. К концу учебной четверти у некоторых возникали проблемы: грозила двойка. Тогда приходилось «ходатайствовать», чтобы кого-то спросили на уроке или дали дополнительное задание на дом, обещали, что в следующей четверти он (имярек) будет, конечно учиться лучше. Математик к тому же был завучем школы и, поэтому чаще всего для решения этих вопросов приходилось ходить к нему в кабинет. Однажды, прихожу к нему в кабинет и слышу:
- Ну что, адвокат Плевако, опять с просьбой?
Ушла в большом расстройстве: ну, адвокат, ладно – я знала, кто это такой, но - Плевако - страшно было обидно. Много позже читала что-то про адвоката Кони и встречаю – Плевако! Зря обиделась тогда, очевидно, это была - похвала.
Досуг в провинции организовывали сами и взрослые и дети – очень много было кружков художественной самодеятельности: в городском Доме культуры, в Доме пионеров, на предприятиях. Для детей центром притяжения был городской Дом пионеров. В Доме пионеров тоже было много всяческих кружков, причем,все кружки были бесплатными - только ходи и хоть чем-нибудь занимайся. В какое-то время там работали молодые супруги, очевидно артисты. Это был расцвет «театрального искусства» в городе. Кружковцы ставили «Золушку», пьесы Н.Островского, был кукольный театр. Сами шили костюмы, гримировались, волосы укладывали в замысловатые прически, делали нехитрые декорации. На спектакли, которые проходили на сцене клуба городской махорочной фабрики, лучшего клуба в городе, попасть было трудно. Зал всегда был полон: приходили не только дети, но и взрослые.
Туристический кружок тоже был очень популярен. Ходили за город «встречать весну» – по тающему снегу в самой разной обуви, чаще всего в валенках с калошами, проваливаясь по колено в снег, а там внизу - вода, пробирались к зарослям ив, уже стоящих в сережках, дышали воздухом, пахнущим талой водой, набухшими почками, ивовой пыльцой. Или поход к истокам нашей речки, много позже описанной в очерках Василия Пескова – «Речка моего детства» и напечатанных в «Комсомолке». Шли по бездорожью, ночевали или в стогах, или в школах, где спали просто на полу, сидели у костра – сколько романтики! Любимым времяпровождением были еще и танцы в городском саду, который был большим по территории с прекрасными тенистыми аллеями. В городе был самодеятельный духовой оркестр, который по субботам и воскресеньям играл в горсаду. Вечер танцев начинался со звучавшим на весь город популярным вальсом «В городском саду играет духовой оркестр…», к этому времени все дела должны быть закончены. Зимой в горсаду на главной аллее заливали каток, звучала музыка - крутили радиолу: все девочки чувствовали себя немножко Соней Хени – исполнительницы главной роли в трофейном кинофильме «Серенада Солнечной долины».
К сожалению, не все было так радужно. Самым неприятным, даже горьким школьным воспоминанием – был обман директора, мы считали, что он поступил не честно: не сдержал данного нам слова. Классным руководителем у нас был учитель черчения, в общем, учитель, который не относился к любимым, но и к нелюбимым – тоже. Учитель и учитель. Правда,почему-то у него была своеобразная кличка, данная не нами и не очень обидная, как мы считали, а скорее всего и ничего не считали – «Шаблон». На его уроках всегда была атмосфера свободы: кто-то рисовал или чертил, кто-то сдавал выполненное задание: он тут же правил или хвалил, или был не доволен работой. Учительский стол всегда был окружен толпой. Так вот, на его уроке, видно, от избытка энергии, лучшая ученица класса, наша поэтесса, дочь очень уважаемых учителей натягивает ему на голову шапку-треушку, да еще и разворачивает ее на голове. В классе устанавливается мертвая тишина: класс растерялся от этой неожиданной и необычной выходки. Учитель встает и уходит из класса. Звонок, перемена. На следующий урок приходит в класс директор – один и начинает дознаваться, кто это сделал. Никакого сговора не было, но все утверждали – не видели. Несколько дней нас по одному или группами вызывали в кабинет к директору на бесконечно продолжавшееся дознание. Наверное, нашла коса на камень. Класс молчал, а кто скажет, если все молчат. Директор грозит исключением из школы, но кого исключать? У нас был очень сильный, дружный класс, который любили все учителя. Наказание должно последовать, но какое? Директор вызывает в кабинет старосту класса и классного комсомольского секретаря и объявляет, если будем молчать – класс расформируют, идите и думайте. Собираемся на собрание и решаем: Ольга должна сама признаться, и класс не расформируют. Ольга идет к директору, раскаивается, извиняется. Директор заявляет, что на педсовете ей снизят оценку по поведению, но обещает класс оставить в старом составе. Начинаются летние каникулы, и мы уверены, что инцидент исчерпан. Осенью приходим в девятый класс, а состав класса другой – он поделен примерно пополам: класс «А» дополнен учениками из «Д», а в «Д» переведена группа учащихся из «А» . Трагедия была «вселенская». Видно, чтобы как-то смягчить удар, многие, почти все, учителя были переведены тоже в «Д». В этой акции было и положительное явление – стало два сильных дружных между собой класса. Из семи десятых классов – медалисты были только из этих классов и, аж, восемь человек! Эта школьная дружба сохранилась на всю жизнь.
Хорошо помнится день смерти И. Сталина. В ночь, когда объявили о болезни Сталина, было очень морозно. На улицах - ни души, даже не лаяли собаки, а может, испуганный люд – как теперь будем жить - запер собак, чтоб, не дай бог, какая-нибудь собака не гавкнула, и тогда поднялся бы лай на весь город. Утром дети пошли в школу, родители на работу, никаких домашних дел, всех мучил вопрос:
- КАК ТЕПЕРЬ БУДЕМ ЖИТЬ БЕЗ СТАЛИНА?
В школе в актовом зале вдоль стен стояли учителя и учащиеся скорбно, торжественно тихо, даже говорили шепотом, а может вообще молчали. На сцене большой портрет Сталина, на авансцене много искусственных бумажных и восковых цветов. Выступали директор, учителя, что говорили - не помню. Потом все стали ждать перемен…
Школа закончена! Началась новая качественно другая жизнь. Кто-то поступил в ВУЗы, кто-то пошел работать – это, наверное, был один из первых выпусков, когда не поступивших в ВУЗы было значительно больше, чем поступивших. Но чтобы снять напряжение, было открыто много средних технических училищ – выпускники школ не болтались без дела на улицах. Ребята очень многие пошли в военные училища, быть военным было почетно.
* * *
Для меня началась студенческая жизнь: больше обязанностей, больше ответственности. Много событий произошло в это время, даже мирового масштаба. События в Венгрии в 56-м году бурно обсуждались в студенческой среде, и это дорого обошлось одному из активистов этого обсуждения. У нас был на курсе умнейший способнейший студент с активной очень лояльной гражданской позицией. Так вот он выступал на комсомольском собрании с требованием вывести советские войска из Венгрии, и это аргументировал достаточно логично, некоторые имели другое мнение. Никаких комментариев со стороны «старших товарищей» по поводу нашего обсуждения советско-венгерских событий не было, да вроде никто из руководителей-партийцев и не присутствовал на этом комсомольском собрании, тем более не было никакого осуждения этого комсомольского собрания. Но как-то так получилось, что он - лучший студент курса не только не получил «красный» диплом, но даже не был рекомендован в аспирантуру. Позже мы связали этот факт с теми дальними советско - венгерскими событиями.
В пятидесятых годах наши края посетил Н. Хрущев. Тогда, по его указанию, кукуруза была признана «царицей» полей, и наши поля тоже засевались этой пришлой «южанкой». То ли лето было плохое – и она не вызрела до нужной кондиции, то ли осень была ранняя и холодная, но во время, к приезду Н. Хрущева, ее не убрали. Тогда, не «мудрствуя лукаво», ее пригнули к земле, чтобы не было видно неубранных полей. Поэтому поводу даже центральное телевидение разродилось частушкой:
"Шел в Воронеж скорый поезд,
чуть не рухнул под откос,
для уборки кукурузы
кто-то рельсы все унес"
В университете очень был популярен туризм, но в основном местный. Перед пятым курсом мы, группа студентов – человек 10 – 12 , отправились на Кавказ. Нашей целью было – перевалить через горы и выйти к морю в районе Сухуми. Среди нас только один человек – наш руководитель и организатор этого похода, тоже студент, имел опыт горного туризма. Остальные не ведали, что это такое. На поезде доехали до Армавира, зарегистрировались в Теберде, и отправились «штурмовать» горы. Как только мы поднялись в горы, почти сразу же начался дождь, но пока он в основном шел к вечеру и в ночь. Наполнились дотоль не заметные ручейки водой, которая несла камни, все бурлило, клокотало. Ночь начиналась сразу – тьма кромешная, холодно, палатки потекли, костер разжечь не чем. Нам повезло – мы встретили в горах пастухов, они пасли коров, их было четверо, все, на наш тогдашний взгляд, не молодые. Тут же бегали огромные собаки, очень добродушные. Нас поместили в один из кошей, накормили сыром, напоминающим по вкусу «Сулугуни», тут же пастухи подоили коров, напоили парным молоком. Спали в тепле на нарах, укрытые бурками. Хорошо было - тепло, сухо, тихо! Утром отправились далее. Чем ближе к Клухорскому перевалу, тем холоднее и сильнее дождь, да еще со снегом. Холодно, даже сейчас при воспоминаниях о том путешествии. Нам опять повезло: на перевале мы встретились с группой туристов из Ленинграда, прекрасно экипированной – со спальными мешками, в штормовках. В группе были одни юноши, среди них был единственный парень из единственного в мире Педиатрического института – так он представился, большой балагур и юморист. Ребята отдали часть своих спальных мешков нам - девчонкам, спали по двое в одном мешке и мы, и они, естественно девчонки отдельно, парни – отдельно. Все было нормально и без секса - «секса в СССР не было», были чистые дружеские отношения, и мы не чувствовали себя ущербными. Вместе мы и пришли в Сухуми. Поселились в школе, прямо у моря. Теперь в нашей группе стало ребят на много больше, что охлаждало горячих сухумских парней. Спали на полу – в центре девчонки, по периметру – парни, что было не лишним: по полу бегали крысы. Одна из них укусила руководителя ленинградцев, который теперь стал фактически общим руководителем. Так вот ему пришлось обращаться в городское медучреждение, где ему назначили уколы. Туалет, вода были во дворе школы, и чтобы не произошло вдруг какого-нибудь инцидента с местными ребятами, девчонкам было приказано - если надо выйти – будить дежурного. Случайно на сухумском пляже мы встретились с парнем, который учился на нашем факультете на несколько курсов ниже. Я с ним была хорошо знакома по работе в факультетской стенгазете. Он взялся меня сопровождать на сухумский рынок за фруктами. Эти походы превратились в приятное времяпровождение. Ишхан – невысокий, очень смуглый, общительный, веселый этнический грек, постоянно проживающий в Сухуми, моя подруга – однокурсница и я - шли на рынок. Сухумский рынок – это единый организм: многонациональный, разноязычный, многоликий, многоголосый, громкоговорящий, щедрый - с обилием хороших красивых разнообразных фруктов, овощей, пряной зелени. Мы подходили к прилавку, продавцы, как правило, мужчины, и между ними и Ишханом происходил примерно один и тот же диалог. Сначала он обращался к продавцу: «генацвали», «кацо», или иначе, но обязательно на родном языке продавца, затем представлял нас как его однокурсников из России, которые приехали посмотреть Кавказ и покушать сухумских фруктов. Далее шел разговор на языке продавца – очевидно, торговались. Надо сказать, что всегда и ранее продавцы щедро добавляли гак, но теперь гак был огромным: вместе с Ишханом мы еле уносили корзинки. Природа Кавказа нас жителей равнинной практически безлесной средней полосы поразила: море, горы, лиственные леса, хвойные, альпийские луга, пещеры, горные озера, ущелья – и все на небольшой относительно территории. Все, с кем нам пришлось тогда общаться, были доброжелательны, гостеприимны, дружелюбны: от нас бессребренников они ничего не имели, да им от нас и ничего было не надо.
* * *
Не так давно я побывала в этих же местах – удручающее горькое зрелище. Следы войны не только в Сухуми, Гаграх, но даже в Пантелеймоновском соборе (я называю те места, в которых побывала). Некогда лояльные народы (не верю, что все отношения между нами были искусственными, напускными) превратились в недругов. Невольно вырывается:
- Что вы наделали, сотворившие развал Союза?
Разнообразный, яркий красивый ковер кавказских традиций, обрядов, костюмов, наконец, языков, говоров, личностных отношений превратился в лоскутное дырявое одеяло, сшитое неумелой портнихой, небрежно залатавшей эти дырки. О, как прав был живший еще в первой половине IV века и сосланный на Кавказ из Константинополя святитель Иоанн Златоуст и обредший там на Кавказе последний приют:
- Дайте мир Кавказу и не ищите рай на Земле – он здесь!
* * *
В пятидесятых годах было повальное увлечение космонавтикой. Престижным было учиться, работать в областях, связанным с космонавтикой. Мы с моей подругой взяли на двоих одну курсовую работу – рассчитать старт виртуальной простейшей ракеты. Долго у нас ничего не получалось: уже было израсходовано огромное количество топлива, а она никак не стартовала. Вся голова была забита расчетами: где- где мы ошибались? Расчеты велись вручную: ЭВМ уже были, но не для студентов же! Первые ЭВМ были огромными, занимали сами целые залы, а ведь к ним еще подводились коммуникации, коробки с бумагой, коробки с перфокартами… К ЭВМ допускались только научные работники, аспиранты – наш же удел – ручка и лист бумаги. После долгих и громоздких вычислений – наших творческих мук (без кавычек), она, наконец, стартовала.
После запуска в СССР первого в мире СПУТНИКА, стали ждать запуска космонавта. И как не ждали – все произошло неожиданно. В ночь с 11 на 12 апреля 1961 года мы, группа молодых людей, отправились на выходные за город. Погода была очень теплая, и полчища комаров подняли всех нас чуть свет, поэтому завтрак был ранний. После завтрака все разбрелись, кто - куда. Среди нас был один единственный парень, кто имел портативный радиоприемник, с которым он просто не расставался. Вдруг он как закричит:
- ЧЕЛОВЕК В КОСМОСЕ!!!
Мы ему не поверили, тем более он часто любил разыгрывать – это было его хобби. А оказалось, действительно свершилось: первый человек в космосе и это наш советский человек! Ю.Гагарин оказался именно тем человеком, каким мы и представляли себе космонавта: человеком обаятельным, красивым, с доброй искренней открытой улыбкой. Радость, ликование, гордость и причастность к этому великому событию уже только тем, что живешь в это время, захлестнули всю страну. Полет в космос Юрия Гагарина и Победа в Великой Отечественной войне - события почти одинаковой мировой значимости и гордости.
Вообще, начало 60-х годов оказалось очень насыщенным временем: становление в Кубе первого социалистического государства на Американском континенте, Фидель Кастро, Че Гевара, полет Юрия Гагарина, президенство Джона Кеннеди, Жаклин Кеннеди, Карибский кризис, убийство Кеннеди, строительство «хрущевок», сделавшим возможным великое переселение людей из коммуналок в отдельные квартиры. Эти имена и события заключены в очень небольшой отрезок времени, а уж если говорить об историческом времени, так это вообще мгновение. В 60-е и последующие годы очень популярна была изящная, элегантная,стильная,чарующая красотой, образованная и просто милая женщина – Жаклин Кеннеди. Это действительно была не только первая леди США, это была первая леди мира: она на много лет вперед определила стиль одежды и поведение жен первых лиц государств. Почти столь же популярна в мире позже в 80-е годы была наша Раиса Максимовна Горбачева. Она достойно вписалась в «клан» первых леди. Неодинаково отнеслись соотечественники, а особенно соотечественницы, к самому явлению, что жена первого лица государства тоже – первое лицо государства.
* * *
Для меня 60-е годы были тоже знаменательны – я вышла замуж. Замужество для каждой женщины (да, и женитьба для мужчины) – шаг значительный во всех отношениях, но мне пришлось сменить и место жительства. Я была ранее в Ленинграде, но – летом. Ленинград летом: строгая изящная графическая красота набережных, мостов, решеток парков,самих парков, дворцов, белые ночи, разведенные мосты. Совсем другое – зимой: низкое серое небо, серые здания, пасмурно с утра, в воздухе постоянная изморось, преобладающий темный цвет одежды горожан.
Мы с мужем снимали комнату на улице Толмачева, теперь, как и когда-то раньше, Караванной, в огромной коммунальной квартире с печным отоплением, центрального отопления не было в доме. В квартире проживало десять семей – девятнадцать человек: семьи были малочисленные. Половина из жильцов были коренные питерцы, были блокадники, были участники войны. Каждый из жильцов был уникален, но всех отличала необыкновенная самобытность, культура и доброта. За два года, что мы прожили в этой квартире, я ссор не видела и не слышала, хотя общая кухня была огромная: восемь газовых плит, над каждой плитой – своя лампочка, если плита не на одну семью, то лампочка у каждого своя, одна раковина. Под раковиной была большая дырка, из которой, несмотря на постоянную ее заделку, периодически выскакивала крыса, очень спокойно относящаяся к людям: "люди ей не мешали". Наше вселение все восприняли спокойно, со многими из жильцов установились очень дружеские отношения. По выходным дням кухня превращалась в большую пекарню: все пекли, а значит, все угощали. Коридор был как беговая дорожка: на ней отрабатывал старт молодой человек, увлекающийся бегом на короткие дистанции. Телефон висел на стене – один на всех, но один на всех был и туалет, что создавало по утрам определенные сложности: попасть можно было только по очереди, но как-то все утрясалось, ванной комнаты не было. Мыться ходили в ленинградские бани: большие, чистые, с просторными раздевалками. С мытьем полов в общественных местах никаких неприятностей и выяснений отношений не возникало: приходила раз в неделю женщина, которая мыла дощатые, все в дырках полы.
Было только одно действие-противодействие: в квартире жил один большой Любитель свежего воздуха. Он заходил на кухню, открывал все окна и двери (их было две) и уходил. Следующий, кто заходил, молча все закрывал. Это могло продолжаться столько раз, сколько Любитель появлялся на кухне, но, благо, он заходил на кухню редко.
Жила милая старушка-псковитянка тетя Груша, со своеобразным говором и бесчисленным количеством пословиц, поговорок, притчей – неиссякаемый кладезь фольклора. Она была блокадницей и страдала клептоманией, но очень нестандартной: заходила на кухню, и если в этот момент никого на кухне не было, а на плите варился суп, она отливала в банку только два половника бульона, доливала в кастрюлю столько же воды и с баночкой уходила к себе в комнату. Никто не шумел, не кричал, но если варился у кого-нибудь суп, то кто-то, чаще всего хозяин, неотлучно был на кухне. Все остальное, что жарилось, пеклось, варилось,парилось ее не волновало.
В квартире жили два вдовца: Ольга Михайловна и Наум Соломонович, обоим было немного за семьдесят. Она была одинока, у него в соседней комнате жила дочка с мужем и маленькой внучкой. Вся домашняя работа, включая приготовление пищи, лежала на нем, да к тому же он еще работал. Но каждую субботу на последний или предпоследний сеанс они ходили в кинотеатр, благо он был практически в этом же доме. С утра Ольга Михайловна уже озабочена предстоящим походом в кино: бигуди, маникюр и главное, чем украсить платье. Платье было одно,а украшений у нее было достаточно много: брошки, бусы,сережки. И вот надев одно украшение, она начинала к нему подбирать другие. Вариантов получалось много, и с каждым она приходила ко мне и спрашивала: как лучше так, может, вот так. Наконец, они отбывали. Однажды, уже поздно, но в квартире все были полуночниками, стучит в дверь Ольга Михайловна. Заходит, вся красная, возбужденная и прямо от двери, начинает монолог:
- Тонечка, вы только подумайте! Сидим в кино, и ко мне наклоняется Наум Соломонович, что-то говорит, я никак не пойму. Наконец, я расслышала – гусь. Оказывается, у него в не выключенной духовке остался гусь. Подумайте, сидит с женщиной... и в голове гусь!!!
Недели две Ольга Михайловна проплывала на кухне мимо Наума Соломоновича и не видела его в упор. Потом отношения возобновились к обоюдному удовлетворению.
До переезда в Ленинград с дворянами и дворянками я была знакома только по художественным произведениям. Со временем узнаю, что в нашей квартире живет Нина Александровна – выпускница Смольного института, родом из дворян, к тому же родственница Бенуа. Ко времени моего знакомства с ней, ей было много за семьдесят. Нина Александровна была высокообразованная, необыкновенно элегантная, всегда с прямой спиной, красиво посаженной головой, статная, стройная женщина, простая и легкая в общении, несмотря на очень большую разницу со мной в возрасте. Она часто приходила к нам, я тоже любила к ней ходить. Более всего меня поражало, как она, живя одна, совершала трапезу, иначе это действо назвать нельзя. Была полная сервировка стола: вилки, ножи, ложки, разные тарелки, льняные салфетки. На кухне она появлялась всегда причесанная, одетая как на выход. Свое нехитрое хозяйство вела сама. Изредка к ней приходила какая-то дальняя родственница из ленинградских Бенуа. В память о Нине Александровне у нас хранится маленькая серебряная ложечка с дореволюционной символикой, подаренная « на зубок» старшему сыну.
Конечно, не все было так гладко в отношениях, как мне казалось по молодости: люди уставали от жизни на виду, очередей, транспорта, но эта жизнь была достаточно корректной и уважительной. За семнадцать лет, прожитых в Ленинграде, мне, наверное, повезло: я ни разу не слышала, что бы очередь обзывала приехавших за продуктами в Ленинград из окрестных областей: «деревня», «понаехали», «мешочники». Практически всегда соблюдалась очередь на такси, да и на общественном транспорте был определенный порядок, особенно в центральных районах города.
Предприятие, где я работала, свою «родословную» отсчитывало от ПетраI. Традиционно была здесь очень высокая творческая и производственная культура и обстановка. Кстати, в нашем отделе работал прямой потомок того Лендера, чьи пушки выставлены у стен Петропавловской крепости. Мне очень повезло, что я там работала, хотя пришла буквально «с улицы»: когда уезжала из Воронежа, один из сотрудников дал примерный адрес, на его взгляд, предприятия, имеющего отношение к моему профилю работы. Пришла я туда не в очень благоприятное время: на предприятии шло плановое сокращение, но мой внешний вид произвел на начальника отдела кадров, очевидно, впечатление неординарное – молодая женщина в котиковой шубке, в сером пушистом оренбургском платке, валенках, а в тот год в Ленинграде была очень холодная зима. Он со мной поговорил, вызвал, как оказалось, моего будущего начальника, поговорили уже с ним. Потом они без меня переговорили и резюме: вас возьмем, если вы подождете – не этично брать на работу во время сокращения. Мое провинциальное происхождение в Ленинграде никогда никого не волновало, более того, если кто-то бывал в Воронеже в командировке, всегда подчеркивали, что очень хороший город, даже чем - то похожий в отдельных местах на Ленинград. Это были комплиментарные заявления, но приятные.
На предприятие часто приглашались большие ученые, творческие работники, они читали лекции по разной тематике. Обычно, очень большой актовый зал заполнялся полностью. Запомнилось выступление одного из высокопоставленных ленинградских военных ученых, который в далекие шестидесятые годы предсказал сценарий югославских событий, во что тогда не очень верилось. Очень интересны были сообщения ученых Пулковской обсерватории, поразила фраза, что мы – человечество в целом – можем представлять гастрономический интерес для пришельцев из космоса. Лекция видного ленинградского ученого врача – психолога В. Бриля с демонстрацией массового гипноза – для меня была откровением.
В Ленинграде родились два сына. Появление в семье детей – это новая эра семейных отношений, которые изменяются коренным образом – отныне все подчинено интересам детей, но это необременительно, и составляет смысл и основу жизни.
* * 8
Потом, когда пришлось переехать в Москву, первые впечатления от встречи с новым коллективом достаточно долго были несколько другими – очень отличными от ленинградских. Несмотря на то, что я приехала пусть из северной, но столицы и на работу шла по рекомендации моего бывшего предприятия, а не по какому-то частному протеже или личному блату, отношение было подчеркнуто не благостным, хотя мне были устроены строгие «смотрины», еще на моем старом месте работы. Москва – город административный со своей иерархией коллективных и личностных отношений, поэтому к «чужакам» относятся очень настороженно и ревностно. Для приезжих Москва - город жесткий и, пожалуй, зачастую достаточно жестокий, но это скорее не исключение, а удел городов – мегаполисов. Потребовалось определенное время, чтобы все «устаканилось». Вживание в московскую жизнь – большой и сложный процесс, который тоже называется емким словом - ЖИЗНЬ.
* * *
Значительным событием в стране, а уж для Москвы тем более, была Олимпиада–80: новые современные стадионы, олимпийская деревня с ее инфраструктурой, необычной для нас, новые красивые автобусы. Во время Олимпиады Москва была чистой, нарядной, спокойной, в магазинах появились всяческие продукты: сосиски, различные сорта колбас, финский сервелат – мерило зажиточности того времени, сливочное масло в различной фабричной расфасовке и многое другое. Одним словом – коммунизм. Олимпийское зрелище было яркое, победы наши внушительные, это был большой праздник. Закрытие Олимпиады, которое в основном москвичи, да и вся страна, смотрели по телевизору, поразило всех. Мы гордились страной, так успешно проведшей всемирную Олимпиаду.
Приход к власти М.Горбачева – вера и надежда всей страны на преобразования. Так хотелось преобразований, и они начались, но нужно сейчас и все сразу… Процесс начатой перестройки оказался долгим: но переделывать всегда труднее, чем делать заново, тем более трудны изменения в общественной жизни.
Появился Новый Лидер, который обещал все изменить и изменить быстро, безболезненно. Новый Лидер делал много демонстративных заявлений, продекларировал отмену всех льгот, преимуществ чиновникам всех рангов,"прикрепился" к районной поликлинике, "ездил" на общественном транспорте.Начались шумные многочисленные шествия в поддержку Нового Лидера и "иже с ним". К сожалению, большая часть действий оказалась популизмом. Благие намерения демократических преобразований свелись к дележу большого государственного богатства среди небольшой «могучей» кучки людей, неизвестно как попавших в этот круг избранных Новым Лидером. Есть, конечно, и положительные изменения, но их надо искать днем с огнем. Самая правильная и точная оценка действий Нового Лидера дана его же сподвижником:
- Хотели как лучше, получилось как всегда.
Мне же кажется, что самая большая беда нового движения крылась в том, что Новый Лидер очень любил Власть и себя в этой Власти, все остальное для него было вторичным.
И пока Власть будет первой и основной ценностью государственного лидера, то все будет определяться мудрым изречением великого Екклесиаста:
- Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.
НО …. ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ, и когда - нибудь это продолжение тоже станет прошедшим временем.