Ему было хорошо известно, что Сашка Егоров, живший в доме напротив, именно из-за нее покончил жизнь самоубийством.
После того, как она ушла от него к какому-то важному чиновнику, забрав вместе с собой их дочь.
Брат Сашки зашел к нему домой с намерением пригласить его на свою свадьбу, и, войдя в незапертую дверь, обнаружил вначале предсмертную записку, а уж потом и его самого, лежащего в ванной со вскрытыми венами на обеих руках.
Глядя на нее, как она гордо несет себя, как высоко держит подбородок, грациозно проплывая по тратуару бок о бок со своим новым избранником, он задумывался, а помнит ли она вообще о первом муже и испытывает ли хоть малейшие сожаления по поводу его смерти?
По странному стечению обстоятельств, она жила в соседнем квартале, и водила свою дочь в ту же школу, в которой учился и его сын.
Он часто встречал ее и исподволь задерживал взгляд на ее высокой фигуре и красивом лице с типично кавказскими чертами.
"Либо кабардинка, либо аварка или ингушка, " - гадал он, пытаясь угадать ее национальность.
Непонятно почему его тянуло с ней познакомиться.
Тип ее сложения был далек от того идеала, который нашел приют в его подсознании, поэтому, ни о похоти, ни о любви здесь не могло быть и речи.
О мести - тоже.
Сашка не был его другом и, хотя ему было по-человечески его жаль, однако он понимал, что в войне между мужчинами и женщинами, и те, и другие, всегда используют запрещенные приемы, точно нанося удары в самые уязвимые места, поэтому глупо обвинять женщину в том, что она поступила в соответствии с общепринятым кодексом.
Она и разговаривала так, что, хотя и была несколько ниже ростом, но немного приподнимала подбородок, словно была на голову выше собеседника и роняла фразы чуть свысока, будто делала то ли уступку, то ли одолжение, а сам же факт разговора с ней - являлся как бы некой милостью и снисхождением.
Эта надменность не раздражала его, напротив, ее высокомерие и было тем магнитом, который притягивал нечто тёмное в нем.
Она была удивлена не только тем, что он запросто подошел к ней на улице, словно на велосипеде объехав все ее "но", но и его непринужденно-прохладной манере общения, которая, вроде бы и располагала к нему тут же, однако и сохраняла необходимое расстояние, не внося в знакомство некие пошлые ноты фамильярности.
Позднее, она призналась ему, что боролась с искушением его "отшить", хотя бы потому, что никто не осмеливался до сих по пор подойти к ней на улице, но любопытство и желание дождаться хотя бы одного ляпа с его стороны, с тем, чтобы сделать это с чистой совестью, мешали ей, по ее словам, это сделать.
Ошибки его она так и не дождалась.
Они стали встречаться.
Он многое для себя уяснил, когда услышал историю о том, как утрата ею девственности совпала с ее изнасилованием и, хотя "герой" прибежал тут же к ее родителям, на коленях испрашивая двух вещей: прощения для себя и позволения стать ее мужем, рана нанесенная ей была настолько глубока, что, даже тогда, когда она рассказывала ему об этом, на дне ее черных глаз вспыхивали огни ярости, окаймленные влагой, подступивших к берегам век, неожиданных слёз.
Уже шли приготовления к свадьбе, когда она наотрез отказалась выходить замуж, чем навлекла на себя как гнев отца, так и неодобрение матери.
С тех пор она с ними не общалась, хотя отец и разыскал ее в другом городе, прислав к ней общего родственника с деньгами и устным прощением.
Поблагодарив посланника за добрую новость, она отказалась от денег и сказала, что ни в чьем прощении не нуждается.
И в дальнейшем, слушая, с каким плохо завуалированным пренебрежением она отзывается о всех мужчинах, он понял, что свою миссию на этой планете она, похоже, видит в бесконечной вендетте всем представителям мужского пола, которые будут встречаться ей на пути, или, будучи привлеченные яркостью ее окраски, рискнут попытаться заманить в свои сети.
Он не торопился прикасаться к ней.
Даже когда почувствовал, что она ждет этого от него.
Во-первых, он сам не до конца понимал зачем он ввязался в эти отношения, а во-вторых, он хотел замочить как следует ее высокомерие в маринаде своей вежливости и, удерживая дистанцию, максимально оттянуть неизбежное.
Он чувствовал, что интересен ей и, как бывалый охотник, затаив дыхание, инстинктивно тянул с выстрелом, подпуская животное всё ближе к себе, снижая до минимума вероятность возможного промаха.
Только тогда, когда она начала испытывать раздражение и написала ему в телефонном сообщении, что-то насчет того, что она совсем неожидала найти в нем такую аморфность, и что его вялый дух ее разочаровывает, он понял, что пора открывать парашют.
Они бродили по безлюдному осеннему пляжу и он с улыбкой наблюдал за тем, с каким ненужным, пересоленным изяществом, она переступает через прибрежный известняк и эпизодические останки выброшенных на сушу рыб.
Разбавленная свинцом прозрачная голубизна неба, алюминиевая линия горизонта и мутная, тяжелая синева вод, смыли с ее лица маску, надетую дома, в самом конце нанесения макияжа.
Чтобы услышать друг друга им приходилось повышать голос, так как истеричные вопли деливших улов альбатросов заглушали собой даже шум начавшегося прибоя.
Она покачнулась в его сторону и его рука нечаянно коснулась ее бедра.
То выражение растерянности, кротости, которое на миг показалось на ее лице, вдруг сделало ее похожей на заблудившегося ребенка, и он почувствовал, как волна смешанной с жалостью нежности к ней, внезапно захлестнула его дух.
Когда он целовал ее, то ощущал дрожь во всем ее теле.
Она вжалась в него вся так, что он почувствовал каждый изгиб ее плоти, и, схватив его ладонь, впилась в нее пальцами, а зубами - в губы.
То целуя его, то кусая, она задыхалась от охватившего ее возбуждения.
Сдерживая раздражение от внезапной боли и ощутив характерный привкус крови на своих губах, он лишь спокойно заметил:
- Любишь жесткость или решила меня съесть?
Она только яростно сверкнула в ответ антрацитами своих зрачков, молча и с вызовом глядя ему в лицо.
В ответ, он сжал ее в объятиях так, что у нее всё поплыло перед глазами и, взглянув на него помутневшим взором, она, сдавленным голосом, произнесла:
- Расcчитывай силу, медведь....у меня какие-то темные пятна пошли и искры по углам...
Испытав нечто вроде раскаяния и удивившись странному коктейлю из сострадания и ненависти к ней, он наконец осознал почему она так притягивала его.
Ему хотелось покорить ее.
Нет, не сломать, не разрушить в ней нечто, а именно приручить, растопив ее льдистую снежность, сделать ее зависимой и выбить из ее рук этот дурацкий щит амазонки, который она ни на секунду не выпускала, удерживая перед собой.
- А ты не пускай мне кровь из губ, вампиресса.
- Что поделать, если она у тебя такая вкусная? Не отказывать же себе в удовольствии?
- Хочешь делать со мной всё, что хочешь, я так понимаю?
- Да. Я этого хочу.
- Тогда будь готова к тому, что и я буду делать с тобой всё....всё, что захочу, - он произнес последние слова медленно, почти что по слогам.
- Этого не будет никогда. Либо будет так, как я желаю, либо не будет ничего.
Он улыбнулся и, развернувшись, молча пошел прочь.
Она какое-то время провожала взглядом его удалявшуюся фигуру, но затем, крикнула ему вслед:
- Ты просто испугался меня.
И чайки подхватили ее фразу, залившись воплями весьма напоминающими смех.
Он полуобернулся и, перекрикивая птичий хохот, заметил:
- Ты представляешь угрозу лишь для своего мужа. Если я и боюсь чего-то, то точно, это те вещи, о которых ты не имеешь понятия.
Спустя неделю, она не выдержала паузы и первой позвонила ему:
- Если ты решил уйти, то почему не попрощался?
- Настолько скучно, что даже изменила своим правилам?
- Мне почти всегда скучно. Особенно в праздники.
- Это из-за пустоты, вероятно. Ты ощущаешь себя одинокой?
- Доктор, а пустота и одиночество - синонимы? Вы сможете меня вылечить от этих болезней?
- Помнится мне, больная, вы упоминали о любовнике, который ради вас бросил жену. У вас уже возникло к нему привыкание или срок его действия, как лекарственного средства, уже истёк?
- Да хватит! Я знаю, что ты чемпион олимпийских игр по изысканному хамству. Нечего играть передо мной мускулами. Приезжай.
Он ехал к ней в смрадном транспорте, провонявшем людским потом и перегаром.
Поднимая лицо и встречая безразличную улыбку желтеющего в небе космического грейпфрута, он подумал тоскливо, что ползёт по жизни словно могильный червь, прорывающий свои, такие случайные, ходы в гниющей плоти этого мира и тайно грезящий о превращении в муху, но, чтобы обрести крылья - нужно умереть, а после смерти отпадает всякий смысл в полетах - они лишены всякой прелести из-за отсутствия тела.
То отчаяние, с которым он терзал ее тело, то неистовое исступление, с которым он наносил ей удар за ударом, вызывало в ней восхищение и она, лишь теснее прижималась к нему, вся раскрывалась ему навстречу, обвивая его шею лилиями своих предплечий.
- Ты ведь не любишь меня, - задыхаясь от наслаждения, зашептала она ему, - Не любишь меня совсем, мерзавец.
Он не ответил, только перевернул ее на живот и, вновь войдя в нее, оплел ее ноги своими так, что она даже не могла пошевелиться.
Ладонь его заскользила по ее шее, то гладя ее, то сжимая.
В ней бешено метнулся запоздалый испуг: "задушит!", однако он продолжал яростно двигаться в ней, зажав в кулак волосы на ее затылке и целуя ее смуглые плечи.
Животный страх, пережитый ею, ослабил в ней какие-то оковы и путы, а возбуждение от собственной беззащитности и униженности, настолько очаровало ее, что она, захватив ртом пальцы, гладящие ее подбородок и губы, принялась их сосать.
Он еще больше увеличил темп, хотя казалось, что более уже просто некуда, и, свободной рукой, до боли крепко сжал ее ягодицу, со всей беспощадностью желания разминая ее мякоть между своих пальцев, словно это было тесто.
Она выгнулась вдруг под ним дугой, замерла на долю секунды и закричала, содрогаясь всем телом.
Он пытался окольцевать ее дух изощренностью ласк отданных ее телу, но делал это не потому, что она была дорога ему, а потому что так требовала его давняя, живучая словно кошка, боль.
Выплескивать и раздаривать себя, удивляя искусностью и тончайшими познаниями в интимнейших вещах - так желал художник, живший в нем.
И в этом было что-то от подлинного чувства, с той лишь разницей, что он, открываясь и обнажаясь перед другой душой, оставляя в ней свой след, почти никогда не забирал с собой то "чужое", что могло бы усложнить его дальнейший путь тяжестью своей поклажи.
Выучившись говорить "прощай" всему самому для себя дорогому, он, утративший и исчерпавший столь многое, всегда помнил о тех, кого обжёг, и, быть может, воспоминания о них теперь заменяли ему то, что для иных было верой в Бога.
Он никогда не бросал якорь в чьё-то дно, так как когда-то оставил его где-то, вместе с огромным куском себя самого.
Прекрасно помнил где именно, однако не желал возвращаться туда мыслью, не потому что это доставляло ему муки, а потому, что поражала и не приятно удивляла собственная бесчувственность в тех местах, к каким раньше нельзя было даже прикоснуться кончиком мизинца.
Когда она затихла и обмякла под ним, опустошенно глядя на него мутным взором своих дегтярных глаз, он сполз к ее бедрам, и, раздвинув их, почувствовал языком жар ее влажной и разгоряченной плоти.
Лёжа на спине и всхлипывая от наслаждения и странной горечи, внезапно разлившейся в ее сердце, она гладила дрожащими пальцами его голову:
- Решил добить меня, да? Что-то вроде контрольного выстрела?
Он молчал, понимая, что от него и не ждут ответа.
Сосредоточившись на ее едва уловимых вибрациях, прислушиваясь к ее телу так, как Нептун слушает море, он медленно, но неотвратимо, будто опытный шкипер, лавируя между коралловых рифов, вёл бригантину ее плоти в залив наслаждения.
И, когда она в очередной раз взорвалась, он вновь вошел в нее, словно пиратский фрегат в уже захваченную гавань.
Вынырнув на мгновенье из волн восторга, она сверкнула безумным смоляным зрачком и тут же с блаженной улыбкой, снова растаяла в теплом граните его объятий:
- Какая же ты.....какая же ты великолепная......сволочь......Боже, как ты меня е..ёшь........Как сладко...., - и, возбуждаясь еще больше от собственных слов, она уже не могла остановиться, продолжая, сжимая зубами мочку его уха, шептать ему, словно в бреду, - Да! Делай со мной, что хочешь.....что хочешь...Я хочу этого....Ты слышишь?! Я хочу этого!....Войди в мою......Именно....Правильно понял...... ...................Здесь чуть тише!.....Ещё медленнее......Ах, черт тебя подери, как здорово!.......Ты хоть слово обронишь, гад? Ненавижу тебя.....ненавижу.....
Сквозь пелену острого и яркого, обжигающего восторга, он слышал тихую речь кого-то второго в нем:
- Спокойно! Не увязать в ней, не увязать в мёде ее "Я"! Не тонуть! Нельзя допустить сцепления с ее душой! Только близость! Никакого захвата и никакого смешения и смешивания!
- Ты еще про Сашку мне напомни. Я отдаю себе отчет в происходящем. Всё под контролем.
Внутренний голос не унимался:
- Да знаю я тебя, эротомана! Как раз разными вывертами тебя и можно зацепить вот так....выудить, словно карпа....
- Плохо знаешь меня, значит.
- Да ты уже рехнулся! Я плохо знаю тебя?! Я - часть тебя!
- Не часть. Частица. До подлинного моего "Я" тебе двое суток лёта самолётом.
- Пижон! - обиделся внутренний соглядатай и ретировался.
Она полулежала на подушках, расслабленно откинув на них своё разомлевшее от усталости тело, когда в матово поблескивающих морионах глаз неожиданно показались слёзы.
Она молча посмотрела ему в лицо.
А он не спешил с расспросами, ожидая, когда она сама объяснит причину столь неожиданной смены настроения.
- Ты знал Сашу?
Вопрос оказался настолько для него неожиданным, что он не смог выдавить из себя ничего и, лишь только чуть заметно кивнул, после некоторой паузы.
- Ты, наверное, думал, что я тебя не помню и что я не замечала этих всех твоих взглядов? В том числе и взглядов вслед, которые ты мне всегда бросал.....Вы были знакомыми?
- Да. Пересекались порою. Но друзьями мы не были.
- Считаешь меня бездушной сукой? Или решил отомстить мне своеобразно?
- Отомстить? - он тускло улыбнулся, блеснув белизной зубов на желтоватом, еще с лета не сошедшего загара, лице, - Тебе?!
- Ну, да. Из мужской солидарности.
- Ты одинока. И несчастна. Так за что тебе мстить? Ведь несмотря на то, что у тебя есть всё - у тебя нет ничего. У тебя есть муж, но ты его не любишь. У тебя есть любовник, а ты играешь им как кошка с мышью, потому что он совершенно тебе безразличен. Тебя любил больше жизни достойный мужчина, но ты его потеряла. Всю свою жизнь, после того прискорбного случая в юности, ты направила не в то русло и сплавила, словно лес, вниз по реке. Ты мстишь. А надо бы научиться жить, перестав жалеть себя и прекратив самоутверждаться за счет тех, кого ты поработила своими чарами.
- А ты разве не одинок? И что ты сделал со своей жизнью? - печально улыбнулась она.
- Я тоже одинок. Но это мой выбор. И жизнь свою я намеренно превратил в то, чем она является. Мне нравится жить в темноте. И зачерпывая в ладони пустоту я не страдаю, как остальные. Или мне уже кажется, что не страдаю. Моя душа натерла мозоли. Собственно, по большому счёту, мне безразлично, жив я или мёртв.
- Много красивых слов, за которыми стоит тяга к саморазрушению и месть себе самому за какую-то ошибку. Я угадала?
- Мы оба мучаемся от того, что пытаемся поймать, как щенки, свой хвост. Но чуда не случится. Любить мы уже не можем.
- А что же мы можем?! - с каким-то отчаянием почти выкрикнула она.
- Опьяняться и опьянять других.
- Это не так уж и мало, - задумчиво улыбнулась она, посмотрев на него глазами еще не почившей в ней девочки. - Скажи, ведь мы, наверное, чудовища?
- Разумеется. Мы развратники и гореть нам в Аду, - повеселев, он скорчил забавную гримасу, - В Аду, которого не существует. Зато существует огонь, который лижет наши души каждый день уже здесь. Нам ли с тобой бояться их посмертного церковно-педерастического Ада?
- Я уже не смогу без тебя, мой демон, - и она потянулась губами к его лицу.
- Время покажет, - мрачно сострил он, целуя ее.
- Какая ты, всё-таки, сволочь, - улыбнулась она нежно, обнимая его крепкий затылок.
17.05.2010г