Предыдущая: http://www.proza.ru/2010/04/27/1395
«Русь! Чего же ты хочешь от меня?..
что глядишь ты так, и зачем все, что
ни есть в тебе, обратило на меня
полные ожидания очи?..»
Н.В.Гоголь.
Узнав у милиционера где расположен госпиталь и как мне найти коменданта, я распрощался со своими попутчиками, пересек небольшую площадь и двинулся по городу, жившему как казалось обычной мирной жизнью. Работали мастерские, парикмахерские, магазины. По улицам взад и вперед сновали велосипедисты, подводы, машины. В дороге меня дважды останавливали мужчины из сил гражданской самообороны с красными повязками на рукавах. Проверив красноармейскую книжку и комсомольский билет, а затем и, увидев пакет, они указали мне путь к Бобруйской крепости.
Крепость окружали рвы и высокие земляные насыпи, густо поросшие травой и кустарником. Коменданта в ней не оказалось и, дежуривший на посту лейтенант, объяснил, что мне необходимо обратиться к коменданту вокзала.
На вокзале было малолюдно, перрон пустовал также, как и железнодорожные пути. В депо одиноко торчал на поворотном круге старенький паровоз. Комендантом вокзала оказался щуплый франтовато одетый лейтенантик. В тесном помещении комендатуры он нервно крутил ручки нескольких стоящих перед ним телефонов, кричал, надрываясь, «алло!» и, срывающимся в фальцет голосом, убеждал невидимую телефонистку, что ему позарез нужна связь с Минском, Новобелицей, Жлобиным, Осиповичами, или хотя бы, на худой конец, с блок-постами. Все его потуги пропадали даром, телефоны глухо молчали и лейтенантик матерился, угрожая засудить всех связистов за халатность и разгильдяйство. Поперву он не заметил моего вторжения в свои владения, настолько его поглотили заботы о телефонах. Увидя меня, он зло швырнул на рычаг безмолвную трубку, спешно оправил на себе изрядно помятую гимнастерку и, строгим командирским голосом, спросил:
- Кто таков?
- Рядовой Александр Каргинов! Следую в Минск с пакетом из Новогрудка! – громко и четко отрапортовал я, беря под козырек.
- Документы!
Предъявляю свои бумаги. Лейтенантик долго и придирчиво изучает их, затем, как-бы нехотя, возвращает назад.
- Связь с Минском прервана. Пассажирские поезда не ходят, но через каждые 3 – 4 часа на Минск идут воинские эшелоны, так что я вас отправлю.
Разговаривая со мной, лейтенант напряженно прислушивался к аппаратам и, стоило одному из телефонов звякнуть на последнем издыхании, как он хватал трубку и, прижимая ее к уху, в сотый раз убеждался, что связи нет. Видя, что коменданту не до меня, я вышел из комендатуры на привокзальную площадь и только хотел сесть на скамейку, чтобы позавтракать и пришить где-то оборвавшийся хлястик шинели, как вновь попал в руки самооборонцев. Даже не дав мне смыть паровозную копоть и побриться, они предложили следовать с ними в сторону крепости по уже знакомой мне дороге. По пути я возмущенно убеждал их, что в крепости уже был, что коменданта в ней нет, что вместо него – лейтенант и так далее. Видимо мои доводы их убедили, потому что посовещавшись, они повернули к комендатуре вокзала.. На обратном пути я молчал. Молчал и тогда, когда вновь увидя мою грязную небритую физиономию, отчитывал самооборонцев лейтенантик. Только взглянув в зеркало, я понял, что весь мой вид не мог не вызвать подозрений. В нескольких местах закопченое черное лицо мое было оцарапано, с 20 июня я был небрит, а не умывался с момента начала войны. Пилотка и шинель с оторванным хлястиком, который болтался у меня сзади наподобие хвоста, были грязны и помяты, а сама шинель пузырем топоршилась из-под вещмешка на спине. Тут же, в комендатуре, начал приводить себя в порядок подручными средствами. Наконец я принял более или менее человеческий облик и смог спокойно позавтракать.
Эшелон прибыл с большим опозданием. Смеркалось. Комендант вокзала усадил меня в вагон вместе с какой-то женщиной с грудным ребенком на руках и очень просил присмотреть за ними до Минска. Я помог ей устроиться с узлом и чемоданом в углу между полками и открытой дверью вагона и, пока было еще довольно светло, решил поужинать. Развязав свой вещмешок, я вынул из него котелок с маслом, сахар и хлеб. Она тоже последовала моему примеру и к моей провизии добавились деревенское сало и вареная картошка. Поев и убрав остатки еды, женщина принялась кормить ребенка, а я подошел к двери и, закурив, разговорился с ехавшими в вагоне. Это были призывники из Казахстана. Сообщение о начале войны застало их уже в пути. Они беззаботно шутили, смеялись, пели казахские и русские песни под аккомпонемент гитары. Мягко перебирая пальцами струны, приятным тенором запевал смуглолицый скуластый парень с раскосыми глазами. Войны небыло. Для них, для него, ее не было... Все мирно и тихо... И нет войны. А для меня – она есть! Есть! Вот она – рядом совсем! Я видел и слышал ее, а они – нет. Они только знали, что началась война, но знать это – одно, а видеть ее – совсем другое... Поэтому им было позволительно петь и смеяться. Их веселье было безмятежно, они еще умели шутить...
Кто-то легко поранил руку и на почти незаметную царапину сердобольные друзья вылили полфлакона йода, а затем принялись забинтовывать «рану». Объект столь нежной опеки, дурачась, истошно вопил, отбрыкивался, ругался, а ему в ответ слышался чей-то голос с сильным южным акцентом:
- Нэ ори, дурак! Тэбэ нада, нада завязат, пока нэ «пройдет агония»!
И всё это в шутку, со смешками и прибаутками!
Женщина с младенцем попросила тишины. Ей нужно было уложить спать ребенка. Свесив ноги с вагона, я смотрел вслед удаляющегося от меня города, не предполагая, что в нем мне придется побывать еще дважды.
Завязался разговор. Узнав, что я побывал под бомбёжками, многие бросили свои дела и возле меня возник небольшой кружок. Вопросы так и сыпались. Рассказал все как было, видимо интересно рассказывал, потому что в числе слушателей незаметно оказались все пассажиры вагона. Когда закончил, кто-то сзади спросил:
- А теперь, драпаешь?
Стало обидно. Меня посчитали либо за болтуна, либо за труса. И все же, надо было что-то отвечать.
- Зачем же так сразу и «драпаешь»? В Минск я еду. По делам войсковой части. А вы куда? – задал я встречный вопрос.
- В Брест-Литовск для прохождения действительной военной службы. Говорят, что туда дорога через Минск.
- Куда??? – опешил я, не веря собственным ушам.
- Куда, куда! На кудыкину гору! Глухой, что-ли? В Брест-Литовск, тебе говорят!
В сгустившихся сумерках я не мог видеть лиц своих собеседников, а они, в свою очередь, не видели моего. Может это и хорошо, потому что в первый момент лицо мое наверняка выражало столь сильное недоумение и растерянность, что при свете дня наверняка вызвало бы громовой хохот.
- Ребята, не может быть... Не может быть, вы путаете... – голос у меня неожиданно сорвался, осип. – Не может этого быть, Брест-Литовск... Там же немцы!
- Может, не может! Говорю, туда едем, значит туда! У нас на это предписание есть, так-то!
- Но, послушайте, - робко попробовал я возразить своим оппонентам. – Наши отступают по всему фронту и по дороге в Бобруйск, мне не встретилось ни одной, слышите, ни одной части, следующей в сторону фронта! Возможно, отпор будет организован на старой границе, но и в этом случае, пункт вашего назначения останется далеко на западе от рубежа ведения боев!
- И всё же, мы – едем! – оборвал мою тираду невидимый собеседник. – А вот ты и тебе подобные, сеют панику среди честных людей! По всему фронту отступаем! Да знаешь ли ты, что такое Красная Армия?!
«И от Москвы до британских морей
Красная Армия всех сильней!»
- пропел он. – Слыхал, наверное, такую песню? Да мы фрицев в два счета в бараний рог скрутим! Русские прусских – всегда бивали!
- Слышал, слышал. И песню слышал и поговорку знаю... – вздохнул я удрученно, чувствуя, что спорить в сложившейся ситуации бесполезно.
Посидев минут десять молчком, я вернулся к женщине с ребенком, примостился рядом с ними на солому и мгновенно уснул.
...Кто-то сильно стукнул меня по плечу. Открываю глаза. Поезд стоит. Кругом звенящая тишина. Ночь. В лицо бьет ослепительный луч карманного фонарика.
- Встать! – сухо, как выстрел, звучит команда.
Медленно с неохотой поднимаюсь на ноги. Чувствую, как одновременно несколько рук обшаривают шинель, вещмешок, гимнастерку. Из нагрудного кармана вынули документы.
- Фамилия?!
- Каргинов Александр.
- Куда следуешь?
- В Минск. С пакетом к начальнику танкового училища.
- С пакетом? – в голосе допрашивающего появляются нерешительные нотки.
- Покажь пакет! – требует он.
- Пакет не вам, а начальнику училища. Фонарь опустите, слепит, - прошу я. – И объясните же, наконец, в чем собственно дело?
- Давай, вытряхивайся из вагона, и пошли! Там тебе все объяснят! И не вздумай учудить чего-нибудь! Мигом пристрелим при попытке к бегству!
Чьи-то усердные тычки с боков и сзади заставляют меня направиться к двери.
- Мои вещи, - неожиданно оборачиваюсь я назад и при свете фонарика, освещающего изъятые у меня докуметы, вижу склонившееся над ними лицо одного из моих недавних слушателей в офицерской фуражке и трех незнакомых мне красноармейцев. Краем уха слышу заданный шепотом вопрос:
- Этот, не ошиблись?
- Нет, - слышится знакомый голос. – Он самый! Паникер!
- Не бойсь! Не забудем твое барахло, слезай! – а это уже ко мне.
Я все медлю.Следует резкий толчок в спину, и я лечу из вагона в черную пропасть ночи. Падаю на насыпь и, чудом удержав равновесие, все же остаюсь на ногах. Вслед за мной, прямо на голову летят мои вещмешок, чемодан и шинель. Красноармейцы тоже спрыгивают, один из них машет фонариком в сторону машиниста и поезд тут же трогается с места.
- Пошли!
- Куда?
- Туда, куда надо! Вперед иди!
- Какое же это вперед, когда назад?! – спрашиваю я, глядя с тоской, как за поворотом во тьме растворяется силуэт последнего вагона.
- Молчать! Топай, куда сказано, диверсант проклятый!
- Да я не диверсант, я...
- Заткнись! Шлындай вперед и сопи в две дырки, поrуда тебе не расквасили рыло!
Приходится подчиниться. Часа два идем вдоль путей, пока не достигаем станции Бобруйск-товарная. Заходим в уже знакомую комендатуру. Конвой, передав мои документы в дежурку, удобно располагается на скамье в предвкушении удовольствия поприсутствовать на допросе «диверсанта». В дверях собираются любопытные. Слышно, как какой-то доброхот поясняет зевакам, что поймали немецкого парашютиста, переодетого в красноармейскую форму.
Наконец нас вызывают и я нос к носу сталкиваюсь с давешним молодым лейтенантиком – комендантом вокзала. Он изумленно пучит на меня глаза, затем, подойдя к столу за которым сидит тучный усатый майор, что-то быстро ему говорит, энергично жестикулируя руками. Вдруг оба они начинают громко хохотать. Лейтенантик, сквозь смех, с трудом выдавливает:
- Диверсант! Ха-ха-ха! Точно сказано: заставь дураков богу молиться, так они лбы расшибут! Ну, уморили! Во, дают!
На меня накатила ярость. Тут времени потерял почти сутки, а им – весело! Ржут! Еле сдерживая себя, я прошипел:
- Не смешно это. Плакать надо, а не смеяться! Лучше бы подумали о том, куда вы отправили эшелон с новобранцами! Они же призывники! У них нет ничего! А вы их – к немцам... Волку в пасть!
То-ли лейтенант засомневался в правильности своих действий, то-ли страх за судьбу посланной им в неизвестность женщины с ребенком, а возможно мой обозленный вид и внушительный рост на него подействовали, но смех разом оборвался. Отвернувшись от меня, он принялся оправдываться перед майором.
- Понимаете, товарищ майор, ну, что я могу сделать? – от скороговорки лейтенантик буквально задыхался. – Связи с командованием нет уже двое суток, Осиповичи, в сорока километрах, и те не отвечают! Нет у меня права изменять направления следования воинских эшелонов, пусть даже с призывниками! Кто даст мне такое право??? Моё дело – обеспечить беспрепятственное следование к месту дислокации, согласно предписанию, иначе под трибунал пойду!
- И так пойдешь! – буркнул я.
Хорошо, что мою последнюю реплику пропустили мимо ушей. Лейтенантик нервно бегал взад и вперед, а майор хмуро смотрел на нас обоих, нервно барабаня толстыми короткими пальцами по грязной столешнице, испещренной засохшими чернильными пятнами.
Пока мне возвращали документы, дежурка опустела. Майора, оказавшегося комендантом Бобруйской крепости, увезла подкатившая «эмка», а конвоиры мои вышли вон сконфуженные и озадаченные и убрались патрулировать дальше. В помещении комендатуры мне отвели скамью возле плиты и пообещали отправить меня в Минск через Гомель первым же поездом, который должны были сформировать к утру. Лейтенант, все продолжая метаться по комнате, как загнанный в клетку зверь, рыкнул:
- Я с тобой бабу с дитём отправлял! Где они?
- Уехали, - с напускным безразличием ответил я.
- Куда уехали? – непроизвольно вырвалось у него.
Я злобно глянул прямо в его белёсое, гладкое как у новорожденного лицо, и с ехидцей ответил:
- А туда же, куда и все! В Брест-Литовск!
Воцарилось молчание. Оно, почти физически ощутимо, повисло в воздухе вязкой тяжелой массой. Наверное лейтенантику стало неловко за свой глупый вопрос, да и совесть его видимо стала мучить. Так в полном молчании мы провели с полчаса. Я – приводил в порядок свой внешний вид, он – яростно крутил ручки по-прежнему мертвых телефонов.
Послышался тревожный свист паровозного гудка. Выскочив на перрон, при тусклом свете фонарей, увидели, проносящийся по путям прошитый пулеметными очередями, состав. Машинист, высунувшись из окна паровоза, нам что-то прокричал, но, гремящий на стыках рельсов товарняк, не позволил расслышать ничего вразумительного. Прорываясь сквозь ночной мрак, состав унесся на восток, а со стороны крепости донеслись резкие торопливые хлопки зениток.
Начинало светать. В розовом от наступающего рассвета небе далеко от города завязался воздушиный бой. Одни черные точки приближались к другим, стрекотали пулеметные очереди, а когда объятый пламенем самолет, пьяно кружась, понесся вниз, мы с комендантом радостно переглянулись, почему-то решив, что он непременно немецкий.
Бой железных птиц завершился так же внезапно, как и начался. Наступившее утро разогнало их, зато наполнило подъездные пути жителями с нехитрым домашним скарбом. Среди них было много военных с кубиками и со шпалами в петлицах. Все они что-то кричали громкими командирскими голосами, внося еще больший хаос в и без того царящую неразбериху.На первый путь подали состав с несколькими открытыми платформами, на которые немедля хлынул народ. Военные старались взгромоздиться на них первыми, лихо закидывали свои чемоданы, узлы с пожитками, рассаживали на них жен и детей, не забывая, впрочем, и о себе. Люди кричали, ругались, давили друг друга в страшной толчее. Громко заплакал чей-то ребёнок, грянула в толпе матерщина какой-то толстой бабы с мужицким голосом и пудовым узлом за плечами. Лейтенантик-комендант вылетел на перрон в сопровождении патруля. Потрясая выхваченным из кобуры пистолетом, он проорал голосом, которого никак нельзя было ожидать от столь тщедушного человека:
- Военнослужащие! Слушай мою команду! Выходи строиться!
Толпа затихла и, изумленно уставившись на на него, никак не отреагировала, тогда разъяренный лейтенант, пальнув для отстрастки пару раз в воздух, проревел:
- Стройся по тревоге!
Пальба возымела свое действие. Офицеры соскочили с платформ и выстроились шеренгой вдоль куцего состава. На освободившиеся места тут же стали грузиться старики, бабки с какими-то молочными бидонами, женщины и дети. Поезд тро-
нулся мимо застывших по стойке «смирно» лейтенантов, капитанов, майоров. Позже я часто вспоминал этот странный строй военных в Бобруйске и задавался вопросом: что это было? Было ли это паникой, или же я стал свидетелем обыкновенного предательства? Ведь если бы комендант не ссадил офицеров, то они бы уехали, оставив беззащитными местных жителей. Главное, что он выполнил свой человеческий и воинский долг, чем моментально завоевал мои уважение и симпатию, хотя, думаю, что ему самому было на это начхать.
Меня комендант усадил на край последней платформы. Время от времени я ощупывал заткнутый за пояс брюк «голубой пакет», а как только поезд миновал мост через Днепр, усталость свалила меня, и я заснул.
27 июня я прибыл в Гомель. В тот же день немцы окружили и вошли в Бобруйск, а танки Гудериана и Гота, встретившись на подступах к Минску, овладели столицей Белоруссии.
Теперь пакет доставлять стало некуда. Необходимо было его кому-нибудь сдать. Сдать и получить расписку.
Последующая: http://www.proza.ru/2010/05/04/725