День Победы – единственный наш праздник –
выстраданный, несомненный, честный, истинно народный.
Памяти Отца
ЦЫГАНОВА Юрия Петровича
(1923-1994 гг.)
боевого офицера
участника Великой Отечественной войны
©
Отец родился 14 апреля 1923 года в Саратове. До войны жил с матерью в Сталинграде. Оттуда и ушёл на войну после окончания десятилетки. Сначала были ускоренные офицерские курсы зенитчиков. Войну начал лейтенантом, командиром батареи. Воевал на Ленинградском фронте, участвовал в снятии блокады Ленинграда. Это был настоящий боевой офицер – сбил 8 немецких самолётов.
Однажды, когда неожиданный прорыв немцев посеял панику, и пехота оголила «передок», он, знавший зенитку, как свои пять пальцев, приказал развернуть стволы – и бойцы ударили по врагу как из пулемётов. Командование представило его к ордену, но узнав, что он израсходовал весь Н.З. – влепило выговор. На войне как на войне.
После освобождения Риги, судьба его резко изменилась. В освобождённом городе солдаты обнаружили цистерну спирта. После передовой у них был временный отдых. Спирт растащили по всем подразделениям дивизии. Принесли его и к отцу – командиру батареи. Отец сначала попробовал сам (рисковал сначала собой, как и положено настоящему офицеру), и только потом разрешил выпить своим бойцам.
Хочу напомнить, отцу был двадцать один год, а его некоторым подчинённым – за сорок. Они относились к нему по-отечески и звали Усы (чтобы казаться старше отец отпустил тогда знатные усы). Надо сказать, отец был невоенный человек – командовать не умел и не любил, у него со всеми были приятельские отношения. Поэтому, быть может, и остался лейтенантом до конца войны.
Спирт оказался отравлен. Началась массовая гибель личного состава во всей дивизии. Отец очнулся в мертвецкой. Он чудом выжил, и когда вернулся в свою часть с ещё одним выжившим командиром батареи, старшиной Воротниковым – их арестовали как единственно виновных в гибели солдат. Приказ шёл из Москвы – найти виновных и устроить показательный суд. Виновными сделали «умерших» командиров – все видели как отца и старшину грузили с трупами в машину.
Собрались офицеры со всего фронта. Боевые товарищи, понимая невиновность своих фронтовых друзей, подготовили документ о заслугах, да и сам офицер к тому времени стал не тот, что был в 41-м – он себя почувствовал уже солдатом-победителем, и участвовать в этом московском фарсе они не желали.
Уже бывших лейтенанта и старшину обвинили в преступной халатности, повлекшей массовую гибель личного состава. Поскольку суд был показательный, обвинитель вынужден был спросить, есть ли дополнения к суду. Тогда его товарищи предъявили документ: «Заслуги перед Родиной» – у лейтенанта 8 сбитых самолётов, у старшины – 6. А это было совсем немало для батареи из 2-х зениток. Суд удалился на совещание. Совещались долго, очевидно, связываясь с Москвой. По сценарию их должны были расстрелять.
Сначала приговор так и прозвучал: «приговорить к расстрелу», но после паузы (которая отцу показалась вечностью): «…учитывая заслуги перед Родиной – заменить 10 годами заключения». Ночь они провели в камере смертников, а наутро их перевели в Рижскую тюрьму. Отец и старшина просидели 9 месяцев – их полностью оправдали, вернув звания и награды. В партии отец восстанавливаться не стал.
Окончание войны отец встретил в Рижской тюрьме. Вернувшись, поселился близ Москвы, в поселке Сетунь. Здесь и женился на очень красивой восемнадцатилетней девушке. Моя мама Тамара Ивановна прожила с ним почти пятьдесят лет. Родила ему двух детей – дочь Таню, мою старшую сестру и меня.
Он хорошо рисовал, и цель его была – поступить в какой-нибудь художественный вуз. Сначала он без труда поступил в полиграфический институт. Но тут его друг Андриан Борцов сообщил, что открылся какой-то новый необычный вуз МИПИДИ. Первый набор на монументальное отделение вёл Дейнека. Это был харизматичный, властный человек и большой художник. Он набирал студентов, невзирая на оценки, – единолично. То есть буквально пальцем показывал: этого, того и этого. Были приняты Васнецов, Милюков, Рублёв, Мерперт, и другие замечательные в будущем художники. Отец был в их числе.
На 4 курсе он написал картину «Стасов, среди русских художников». Надо сказать, жили тогда бедно и тесно, о мастерских только мечтали. Не было и нормального жилья. Писал он картину фактически на диване в маленькой комнатке. Однако картина получила признание и участвовала на Первой Всесоюзной выставке, которая проходила в Третьяковской галерее. Его работа висела рядом с профессорами Дейнекой и Шухминым (Шухмин вёл его курс).
Картину выдвинули на соискание Сталинской премии, но узнав, что её написал студент – с премией решили повременить. (Картину впоследствии приобрёл Музей реконструкции Москвы). Репродукцию картины печатали в журналах и даже преподавали в вузе как образец современного искусства, среди других новых имён. Отец в одночасье стал человеком известным.
Защитив диплом с отличием – роспись драматического театра в Калинине (ныне – Тверь), он продолжил заниматься станковой живописью, проработав в Живописном комбинате 15 лет. Работал он много, легко. Его этюды до сих пор потрясают своей виртуозностью и какой-то невероятной подлинностью. Если это Крым – то чувствуется та южная атмосфера, характерная именно для тех мест. Если это Кавказ – то это Кавказские горы, а не Урал; если это тайга, то её не спутаешь с нашими подмосковными лесами. Многие работы его находятся в музеях России и Москвы.
Потом с заказами в Живописном комбинате стали возникать проблемы. Друзья уговорили его перейти в Монументальный комбинат (тогда КДОИ). В соавторстве с Влащиком, они сделали большую работу – мозаика в Самарканде. В этой работе я принимал участие как исполнитель. Надо сказать, это была не первая моя работа с отцом. Он приучал меня к ремеслу с ранних лет. В 14 лет я уже ездил с ним в командировку в какой-то украинский городок, и делал с ним мозаику на фасаде школы. После армии я много работал с отцом. Крупные горельефы из бетона, резьба по дереву, витражи, мозаики, и пр. Это была настоящая школа. С его подачи я стал художником. В творчестве я был абсолютно не похож на отца и это его радовало. Он говорил, что сын не должен повторять отца – у каждого свой путь.
Вскоре, после перехода в Монументальный комбинат, он стал главным художником Фонда. Сейчас этой должности нет, поскольку нет самого Фонда, но тогда это был ответственный пост. В его подчинении было несколько комбинатов и домов творчества. Везде была своя специфика и свои проблемы, но Юрий Петрович умело их решал. При этом он никогда не забывал о творческой работе. Сделал множество заказов, и постоянно писал этюды.
Большинство заказов проходило через его «ведомство», но… отец был абсолютно бескорыстным человеком. Заказы его были незначительные, даже в мастерскую он ездил через весь город полтора часа, так и не «благоустроив» себя.
За всю жизнь он не сделал себе ни одного каталога, не думал ни о званиях, ни о регалиях. Это его качество – абсолютное равнодушие к «мирским» благам – наполняло жизнь вокруг него каким-то светом. Он жил как бы вне той жизни, что у других людей называется материальное благополучие, карьера. Для него всё это были мелочи жизни, не стоящие внимания.
Он говорил и думал только о «высоком». Всю жизнь писал философский труд, в котором пытался разгадать тайну мироздания. Мы спорили о Христе, о зарождении жизни, о тайнах вселенной. Эти разговоры научили меня мыслить, и я узнавал мир подспудный, сокровенный – не тот, о котором рассказывало нам радио, и преподавали в школе.
Он был щедр во всём. И в деньгах, и в отношениях. Он дарил свои работы легко: «Нравится – забирай». Он дарил себя, причём это было его абсолютно естественное состояние. Его любили многие просто так, как любят свет, чистый воздух. Многие художники говорили мне: «У тебя уникальный отец. Это – Человек». Кстати, когда его освобождали из Рижской тюрьмы, зеки, провожая его, из окон кричали тоже самое: «Усы, ты – Человек!».
Я и сам понимал это, хотя в быту жить с ним было необычайно сложно. Он был труден, нелогичен – я никогда не мог предугадать его действий. Это вносило диссонанс в наши отношения. Его было легко обмануть, поэтому он как бы провоцировал меня на постоянную душевную работу.
Он воспитывал меня своей жизнью, не читая нравоучений.
Он был не от мира сего. Это был тот редкий тип русского юродивого, божьего человека, которые и раньше-то встречались единицы, не говоря уже о дне сегодняшнем – времени смещённых нравственных ценностей. Он всегда говорил то, что думал, нимало не заботясь о впечатлении, которое он произведёт на собеседника. С людьми вёл себя просто, на равных – и с большим начальником, и с работягой. И внешность имел соответственную: высокий лоб, всклокоченная борода, взгляд, углублённый и одновременно детский, и какой-то «нездешний», беспристрастный как небо.
Будучи неверующим в церковном понимании, он сам, однако, походил на библейского пророка. Он, порой, ошарашивал меня своими пророчествами: «Я знаю разгадку Туринской плащаницы – вещал он, и глаза его становились отсутствующими – Христос не вознесся, он – аннигилировал! Его дух взорвал его плоть. И этот мгновенный взрыв отпечатался на ткани негативом. Так когда-нибудь взорвётся наша вселенная».
Если честно, я так до конца и не разгадал тайны своего отца…
Он не считал себя большим художником. В нашем цехе ведь как? – чуть ли не каждый индивидуум – гений. И такая оценка своего творчества тоже характерна для него. Может быть, он им и не стал, кто это знает? – только Время нам покажет, кто кем был. Хотя сегодня, глядя на его работы, не устаю удивляться и восхищаться его виртуозностью и мастерством, которыми не всякий сегодняшний «гений» может похвастаться. Его работы – не просто «реализм», в них воплотилась его самобытная светлая душа. А это дорогого стоит!
Отец постоянно ходил с маленьким этюдником и палкой, которая легко превращалась в одноногий стул. И этюдник, и чудо-палку он смастерил сам. Как фотограф он мгновенно отображал любое состояние природы: вечер, яркий день, тучка закрыла солнце… он всё успевал запечатлеть. Иногда я ловил себя на мысли, проезжая знакомые места, что вижу не реальный пейзаж, а отцовскую живопись.
Его акварели находятся в музее Революции. Но, главное, многие работы его находятся у друзей и даже малознакомых людей. Его пейзажи, естественно, висят и у меня дома. Это не просто лесок или поле – это подлинные фрагменты живой жизни, если хотите – картины божьего мира. Они органичны, соразмерны, с ними можно жить как с чем-то естественным, воздушным. Просыпаясь утром, приятно видеть работы, сделанные его рукой, тёплой и человечной. В них жива его красивая, чуткая душа.
Я когда-то обронил фразу: «В каждой картине – судьба, в каждом мазке – биография. Если ты настоящий». Отец был настоящим.
Отца не стало 6 декабря 1994 года. Умирал он долго – рак лёгких – на руках у нас с мамой. Меня поразило мужество, с которым он переносил свою болезнь. Он ни разу ни на что не пожаловался, и боролся за жизнь до конца. Свой последний натюрморт он написал за 3 дня до смерти.
P. S. А это письмо пришло на мой электронный адрес. С разрешения автора письма Александра Э., я публикую его. В нём описаны события того времени, о которых я и сам не знал, т. к. родился позже. Это письмо – уже документ ушедшей от нас эпохи.
Привет ЮРИЙ ЮРЬЕВИЧ!
Спасибо за прекрасный очерк о ЮРИИ ПЕТРОВИЧЕ, которого в нашей семье помнят, любят и ценят, А ДЕТИ ХРАНЯТ ЕГО РАБОТЫ НАПИСАННЫЕ в 50-х годах. Жили мы на той самой Сетуни, в доме 18-а. Мои родители частенько бывали в вашей квартире у соседей Волковых, где играли с Вашей бабушкой в лото. А мы с Вовкой Волковым в это время, пробирались в комнатку, где работал Ваш папа смотрели на «Стасова», а потом на «Юлиуса Фучика». Кстати, в его комнате рождался памятник Зое Космодемьянской. По-моему Иконников и ещё один скульптор нашли приют у Юрия Петровича, а моделью служил мой друг –12 летний Ваш сосед по коммуналке – Вовка который честно часами, со связанными за спиной руками, за билет в кино в клуб Сетунь и мороженное позировал скульпторам. Ещё раз благодарю за очерк. Теперь смогу и своим внукам рассказать о замечательной работе, которая есть у нас в доме и о прекрасном человеке, написавшем её.
С уважением, АЛЕКСАНДР Э.
Работы Отца можно посмотреть по адресу:
http://www.zona-u.narod.ru/