Борис Пинаев, Мария Пинаева. На исходе души. Текст 6
ЧЕРТОПОЛОХ
Освобожденье от страха, свобода... Если б вы знали, как просто. Но я бессилен объяснить что-либо прямо сейчас. Вы не будете слушать. Всему своё время. А пока что собака купается в луже, цыгане смеются, цветёт чертополох. Я иду по бревну через реку над зелёной водой.
За душной стеной чертополоха – изба старой Домны. Глухой бревенчатый забор, расколотый тополь. Чем живёт там она за чертою бессмертия? Или я чего-то не понимаю... Когда-то здесь сажали белую капусту на началах кооперации. Еще при царе Горохе. Особенно хороша она в лунном прозрачном сиянии. В призрачном и прозрачном. Полюбуйтесь при случае. Чертополох, горох и капуста... Винегрет. Этот колючий и красный куст не имеет смысла, но если кругом лишь капуста... Впрочем, он лечит нелепый страх. Иногда. Столовая ложка на ночь. Но не страх Божий, бесстрашный страх.
Мы живем на горе у кромки молодого леса, над гладкой равниной. В год активного солнца здесь звенят комары, так что собака не хочет выходить на прогулку. Приходится в сенях разводить дымокур. Это такое ведро с прохудившимся дном, поставленное на сковородку. Если набить его шишками и поджечь - валом валит едкий дым.
Мария говорит: напиши про деда. Дед мой Михаил Гаврилович драл бересту на растопку с полена зубами. До глубокой старости. За неделю до смерти сидел в ознобе у печки со мной на коленях. Потом, когда уже мертвого обмывали на стуле, он со мной разговаривал, только со мной, потому что взрослые не слышали ничего. Но я не помню – о чём. Всем детям при старом режиме дал образование, и они ушли из деревни. Потом гражданская война, нэп и погром. Только младшенькая – моя мать – не успела хорошенько выучиться и приютила его с бабушкой после обобществления коров...
Михаил и Александра. Помолитесь о них. В 30-м году уже не было сыпного тифа, а потому старики Марковы-Бусыгины по добру по здорову сели в степановы соседские сани и уехали за двести вёрст в город – к сыну Ивану. Мир не без добрых людей. А потом – к моей матери.
Сын Иван Михайлович, малолетний глупый бунтовщик, бегал через Архангельск в Канаду, чтобы вернуться в 17-м году. С энфиземой лёгких. Перешёл финскую границу и вернулся домой. Бунт его завершился великим исходом тридцатых годов, сам себя и стариков выгнал из отчего дома. Так ли? Того ли хотел, что получилось? Душа тосковала, томилась-маялась и чего-то ждала. Без креста лишь тоска и томление духа? Дед потом смеялся: спасибо совецкой власти, избавила от деревенской каторги... Попросил положить к нему в гроб медную икону Богородицы - единственное, что было. Все померли в Щучьем у синего озера на исходе свирепой войны. Давно нету кладбища. Огороды.
…А в дождь хорошо и без дыма. Садимся в сенях вдвоем и смотрим в открытую дверь. Вода, мокрые доски крыльца, трава, изгородь, лес. Не надо бы нам расставаться, душа моя. (Маша потом спросила: "Правда? Я твоя душа?")
Ну да… Помнишь, мы пели с тобой, а потом, через месяц, стояли у холодной реки осенью? Да? 64-й год. Вечер, туман. Это было недавно, Мария, не прошло и семнадцати лет. Но всё впереди, и мы еще встретимся навсегда – там, в городе, в Белом Граде. Я приду пешком, налегке, в это время транспорт уже не ходит. Да помогут мне ангелы в хожденье по мукам. В мытарствах.
Рэ, глаз Хора, Урей, утренняя звезда. Он проявляет активность, подымаются травы, тучами летят комары. Когда умирает царь, ядовитый Урей бежит с его лба, если не знать ритуал. И тогда наступает хаос, страну покидает Маат. Великая Правда. Куда-то уходит... Изверженье. Потоп. Море горячего света. Это змея и не змея: око, звезда и закон. Свет, поток золотых корпускул, темные полосы волн. Черное и белое, Ньютон и Гюйгенс. Все они так любопытны. Пытают природу, натуру, естество.
Естествоиспытатели. Распните её, скорее. В мученьях она откроет все свои тайные тайны-секреты. Только зачем они вам… В игры играть с компьютером, бомбить город Нагасаки?
А мы с Ионой играем в шашки. Сын с дочерью спорят, чья очередь идти за молоком, но у них даже банка еще не помыта и не выставлена на забор для просушки.
О ЗАРЕ
Иона анализирует: видел я все дела, что делаются под солнцем, и вот – всё это тщета и ловля ветра... А то, что здесь и средь этого мира, есть падение изгнание и потеря крыльев. Он как-то по-новому переводит Библию и Платона. Поросёнок… Новатор.
Но наступает ночь, и уже некогда разговаривать. Мы спускаемся вниз – с нашей горы – на поле чертополохов. Нужно пройти мимо Домны, мимо ее распахнутого окна. На луне Геракл убивает гидру, а здесь тьма в глубоком окне, ничто не дышит и не дарит тепло. Холодный свет обнажает две наши фигуры на гладком теле земли.
- И говорю им: это да! Тут значит посевная, а вам... Нехорошо? У их две бутылки стоят, картошка... Конечно, они начальники-бригадиры и так далее... Участковый сидит... Ты пригласи по-человечески. Ничего! Посадили на пятнадцать суток, потому что диктатура пролетариата…
Это Егор Андреевич идет по бревну над черной водой и сам с собой разговаривает. Он живет рядом с Домной. Удивительно добрый человек и старый мой друг. Он помогал перекрыть крышу, перекладывал с братом печку. Когда выпьет, разъясняет мировую структуру, тревожно ведет вдоль натянутых нитей, но никогда не бывает категоричен. Любой проходимец берет его голыми руками, как зайца в половодье. Правда, потом не знает, что с ним делать. Духовная несовместимость.
Он и братья поставили дом, а старый оставили рядом, на всякий случай. Он ушел от жены к маме своей Марье Артемьевне; ведь она не изменит. Да? Но мать умерла еще в старом доме, зимой, когда мы жили и работали в городе. В память о всех давних днях, когда пели вечером о заре, она завещала нам картошку, потому что больше не было ничего.
И потом Егор не отказывал. Рубль ведро – дешевле некуда. Летом она втрое дороже. Приходи, нагребай без меня, причем деньги берет неохотно: мать, баба Лиза, давние дни... Давным-давно, в прошлом тысячелетии мама грела у печки мне одеяло. Да, Мария Михайловна? В комнате тоскливо и холодно. Сейчас мы её затопим, сейчас... Мы уже несколько лет одни. Я ложусь, совсем маленький, а мать укрывает тёплым одеялом. Так когда-то бабушка Александра… Кроткая добрая мама. Ты мне машешь рукой из окна? Пока видят глаза.
Вместе с нами в комнате жила женщина, немка, из ссыльных, работала нянькой в детдоме. Лиза, Эльза, Елизавета. Еженедельно отмечалась в комендатуре. Или раз в месяц? И вот теперь-то мне ясно, умный такой... Ясно, что затопить можно печку и улицу, развести огонь и залить водой. Если жарко и холодно... Но это ж полдела.
По выходным беру рюкзак. Это такой мешок – в переводе на русский. Но тогда тут как тут жена брата Егора. Невестка, золовка? Ох, как Егор её кроет, а куда денешься – без картошки нам трудно. Приходится стоять, терпеть, ждать, когда он преодолеет не такую уж глупую бабу. А она слышать не хочет! Я, мол, сама хочу отвезти два ведра. А она скоро кончится: гниёт и жрут ее крысы. Золовка задыхается в деревне, у нее здесь обмороки и болит голова, но пожить на воздухе хочется. Почему...
Стоят рядом три дома, и живут здесь черные цыгане в оставленной избе, Егор Андреевич и бессмертная Домна. Егор посередине. Какая уж тут символика... Каждое лето к нему приезжают из города братья с жёнами и отдыхают.
Избы стоят ниже плотины. Хорошо – пруд не получился. А то живи и всё время бойся. Но пруда нет, а бешеный поток лупит в противоположный берег, где наверху, на верхотуре живут Копа с отцом, Матрёна и тот – хромой. Правда, весёлый живет выше плотины, он не дурак. А у хромого денег куры не клюют. На 364 дома. Подумаешь... Вру, конечно… всего-то четыре улья.
Вот мы и пошли просто пройтись. Пошли погулять. Вейся-повейся капуска моя... Капуска… Известное дело – гулять: ходить хороводом, священнодействовать, пить медовуху. С бабами любезничать. И всё это сразу, единым духом! А сейчас вот просто ходим туда и сюда. Механика. Процесс перемещения плоти. Иона должен бродить по берегу, изучать. Не может ведь он ходить по двум берегам сразу. Поэтому ходит сначала по одному, а потом по другому. Что-то в этом ущербное. Вряд ли он заслуживает снисхождения. И да восплачутся в нас душеполезные помыслы. Ибо каждый хитрит и мудрствует над чужой бедой, а о своей поразмыслить не умеет.
ЗЕМЛЯ
Это, наверно, совсем не Иона. Не он же хрипит, не он раздирает ворот:
объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня... Морской травой обвита голова моя... до основанья гор я нисшёл, земля навек заградила
меня... но Ты... Ты, Господи, изведёшь душу мою из ада.
(Продолжение следует)