- Расскажи мне всё, Сойка! Ты мне можешь всё-всё рассказать!
Валя обняла подругу. Зоя молчала и дышала, будто курила, каждый вдох - как затяжка густого дыма.
- Соечка, не молчи! Ну, не молчи! Ты поговори – тебе легче будет. Ты помнишь, какая ты была? Я помню! Ты сейчас, как книга закрытая, Соечка. Всех сторонишься. Но меня–то зачем, Соечка?
- Я раньше к людям стремилась. Помню, как всем всё рассказывала. И какие книжки читаю, и какие стихи пишу. И про музыку. А петь…, помнишь, как я пела? Я сама себя слышу, чувствую силу голоса – свою силу, и мне так радостно. Радостно… Я иной раз по улице иду, и никто не знает, как я пою, но чувствую, стоит мне запеть, и они поймут. Они не знают, а я знаю. И мне так хорошо чувствуется! И, кажется, я всё могу. Я столько всего хотела узнать, попробовать, сделать. Чтобы люди меня ценили, дорожили мной.
Я же пела только дома - для себя больше. Запою – и слышу, как хорошо. Смотрю на него, жду, и почти уверена, ведь не может он не восхитится, что я у него такая. А он мне: «Не вой, голова болит». Как пощёчина. Он же видел, как мои глаза гасли. Не мог не видеть. А потом, говорит: «У тебя голос такой, пронзительный – уши закладывает». И я уже тогда стала бояться. Понимаешь, если он так думает, то значит, и другие могут. Мне было горько. Когда я где-то начинала теперь петь, то с напряжением в людей всматривалась. Такими, знаешь, страшными глазами. И от этого хуже, наверно, получалось.
Собираю я наши чемоданы, думаю про море. Вышла на балкон, слышу: воробьи как-то стрекочут: громко так и с задором. Я подошла к нему и в шутку говорю: «Слушай, а может, мне устроиться на отдыхе петь где-нибудь?», в смысле подработать. А он мне: «Успокойся, петь ты не умеешь!». Я чуть не задохнулась от обиды. Я не умею петь? Я столько времени занималась этим, училась, выступала. Но даже если я не умею петь… Даже если так. Ведь была тысяча способов возразить мне! Я ожидала, что он скажет: «Мы же едем отдыхать, а не работать». Или: «Там всё местные заполонили». Или…… да всё что угодно! А он… он сказал самое обидное!
- Да перестань ты, Соечка, у тебя голос – ей богу, лучше я не слышала. Зачем ты его слушаешь? Веришь ему? Ты меня слушай!
Зоя вздохнула и сказала:
- Всё не то, Валя. Мне плохо не из-за него. Чувствую, жизнь прошла, и я всю себя растратила. Я как копилка с выбитым дном, из которой высыпали медяки. Стою – красиво, а внутри пусто. И никогда больше не наполнится…
- Соечка, всё проходит, какие наши годы?
- Ты Валюша не такая. Ты всегда была весёлая, лёгкая и сейчас порхаешь. Всё молодишься, а я… Эх… Иной раз сгорблюсь, как древняя старушка. И мне так комфортно, понимаешь.
Валя стала у окна и заговорила:
- Я помню, когда Ванька был маленьким, мы на лето сюда приехали. И я его спать укладывала вон там, под яблоней. Муж её спилить хотел, но я не позволила. Там, наверное, под травой до сих пор колеи от нашей колясочки. Я боюсь смотреть, вдруг их там нет, столько ведь времени прошло. Знаешь, я очень хорошо помню: маленький Ванечка в таком смешном чепчике с желтыми горохами. Дремлет, а я качаю его колясочку, и всё вокруг теплое и светлое. Помню тёплый ветер на своей коже. Тень от яблоневой листвы - кружевами. И жужжание мух, и стрекотание кузнечиков в грядках. А я сижу: молодая-молодая мама. Не душе покой, груди тяжёлые от молока. Дремотно так…
Валентина распахнула окно. Казалось, она пытается увидеть то, о чём сейчас говорит:
- Флоксы в тот год стояли какие-то пожухлые. И лёгкий тёплый ветер качал наше дерево. Я даже помню, что был такой листочек с крапинкой, прямо у меня над головой. Я его находила взглядом и разговаривала с ним. Смешно…
И вот я, когда здесь, всегда думаю, вернуть бы те ощущения, но всё не получается.
Однажды села, дурёха, под яблоню, глаза закрыла и руки вытянула, как если бы коляска передо мной была. Вдруг Ванька: «Мам, ты чего?!». А я и не заметила, что вся в слезах.
- Надо было тебе второго рожать, – сказала Зоя.
- Вторые дети вырастают, как и все прочие. Не в ребёнке ведь дело.
Зоя подошла к подруге. Они стояли, обнявшись, в свете луны. Их ночные сорочки казали пронзительно белоснежными на фоне летней ночи. Валентина неожиданно встрепенулась:
- Пойдём на озеро!
- Ты что, какое озеро, ночь на дворе! – сказала Зоя.
- Что мы, старые дуры, сопли развесили? Ты спать хочешь?
- Вообще-то, нет, – ответила Зоя.
- И я теперь не усну. Пойдём прямо так, тут же до озера рукой подать.
- В ночнушках?
- Ну да, как истинные леди!
Они спустились по сырой от росы тропинке к озеру. Осторожно вошли в воду.
Мерцало озеро, мерцали небеса. Вода казалась тёплой, как парное молоко.
Сначала женщины плавали тихо, переговаривались шепотом. Вдруг Валентина подплыла к подруге и спрашивает:
- А что, Зоя Константиновна, вы водорослей всё ещё боитесь.
- А что это у вас, Валентина Николаевна, рожа такая бандитская?
Валентина победно подняла над водой пучок скользких растений, Зоя отпрянула и ушла под воду с головой. Потом вынырнула и шлёпнула ладонями по воде, окатив Валю блестящими искрами лунного света. Они плескались, как дети, и смеялись. Сначала тихо. Потом все громче, свободнее.
Валя тихонько стала напевать: «Нiчь яка мiсячна».
-Ты что? - зашикала Зоя.
- А что такого! Помнишь, как мы пели?
Зоя улыбнулась и её голос, чистый и звонкий, полетел над озером. С каждым новым словом ей становилось всё легче и светлее на душе.
Утром Зоя села в свою машину и поехала домой. Там её ждал муж, собранные чемоданы и билеты в тёплые края. На прощание она сказала Вале:
- Спасибо тебе. Знаешь, вчера в озере, мне было так хорошо. Даже не высказать как! Сказали бы мне, что я птица и могу летать – и я бы поверила. Понимаешь?
- Понимаю, – улыбнулась Валентина.
На том они и расстались. Валентина постояла немного, глядя на свою яблоню, потом на клумбы. Решила для себя, что сегодня надо обязательно прополоть цветник, кое-где подвязать веточки, и обязательно нарвать большой букет. Она поставит его на кухонном столе – и будет ощущение праздника. С такими мыслями она зашла в дом.
На кухне сидел Ванька. Его белокурые волосы, порядком отросшие за лето, топорщились немыслимыми вихрами. Он был похож на ну очень свободного художника. Валентина уже предчувствовала, как тяжело ей будет убедить сына снова принять опрятный вид.
- Привет, мам!
- Здравствуй, сын! Завтракаешь?
- У нас тёть Зоя была? – спросил Ванька.
- Угу, – кивнула Валя.
- Одна, без мужа?
- Угу.
- Крута! Сама за рулем, значит. Мам, когда ты у меня на права сдашь, а?
- Сын, не приставай, а? – Валентина села на соседний табурет. – Расскажи лучше, как вчера погуляли?
- Да всё нормально… Мам, а ты не знаешь, никто новый сюда не приезжал?
- В смысле?
- Да, вчера, когда с Илюхой шли домой, слышали на озере какие-то девчонки плескались. Незнакомые.
Валя встала, подошла к плите. Стоя спиной к сыну, она делала вид, что сосредоточено насыпает заварку в чайник. Безразлично бросила:
- Вроде никого новых не было. Точно уверен, что не знаешь их?
- Да точно мам, точно.
- Как они хоть выглядели? – по-прежнему не глядя на сына, спросила Валя.
- Ну... Пока мы до озера дошли, их уже не было.
- Если ты никого не видел, почему вообще решил, что на озере кто-то был?
- Так от них шума было на всё озеро! Смеялись, визжали. Пели даже что-то. Не слабо так пели! Мне даже понравилось…
Валентина сосредоточено насыпала сахар в сахарницу.
- Откуда ты тогда знаешь, что это «девчонки». – Усмехнулась она. – Вдруг это взрослые тётки. Ой, чайник пустой совершенно! Ну, ты подумай! – и так, между прочим, - Может, это мы с Зоей Константиновной ночной заплыв устроили?
Ванька смерил мать выразительным взглядом:
- Да ну тебя, мам! Что я по голосу не отличу девушку от взрослой тётки?
- Ну и сколько же им, по твоему мнению, лет?
- Точно не скажу, ну моего примерно возраста.
Казалось, Валентина всецело поглощена своей «чайной церемонией». Видя это, Ванька со словами: «Короче, я пошёл. Ага?», оставил мать одну.
Погружённая в свои мысли, Валя ничего ему не ответила. В её глазах стояли слёзы, но на губах играла загадочная улыбка.
Она поднялась наверх. Она села у открытого окна. Она сидела с закрытыми глазами лицом к солнцу и улыбалась ему. И это чувство вернулось! Чувство непередаваемого единения с миром. Тут было всё и покой, и свет, и тёплый ветер, все запахи и звуки. И она - такая молодая-молодая мама…
Прежде чем позвонить Сойке, и пересказать ей свой разговор с сыном, она прошептала: «Скажи, что я могу летать, и я поверю».