В детстве я бежал на голос кукушки и громко кричал: “Кукушка, кукушка! Сколько лет проживу?” Ведь бабушка сказала мне, что кукушка об этом знает! И я ликовал, когда таинственное, манящее “ку-ку” звучало и сто раз и больше. И совсем не печалился, когда этот голос сразу смолкал. Я так любил кукушку!
Что останется после меня?
Хризантемы — осенью,
Кукушка — летом...
Прочитав однажды эти строки, я подумал, что всегда знал их, и раз и навсегда полюбил страну, где они были произнесены или написаны. Слово “Япония” стало с тех пор для меня звучать так же маняще, как звучало в детстве пение кукушки.
Уже нет на свете моей бабушки, но все так же звучит в лесу летом голос кукушки. И после меня тоже останется кукушка, и будет куковать, покуда есть кому ее слышать.
Он был мудрецом, впервые сказавший так о кукушке японский поэт, — ведь за несколько веков до того, как я родился, он с ласковой улыбкой поведал мне: самое дорогое, что остается у человека после радости и после печали, — это голос кукушки...
Тому назад три года* возникли в белой ленинградской ночи на здании Большого Драматического театра флаги театра Кабуки... Но смотреть спектакль мне пришлось не из зрительного зала, а из-за кулис сбоку, сидя под ширмой с изображением зеленого бамбука. Я смотрел на актеров из полумрака, а на темном полу вокруг лежали причудливые пятна света, шедшего сквозь решетчатую ширму. И так мне казалось, что сижу я в бамбуковой роще...
Речитативное пение льется, струится, и — “бам!” — барабан! И вскипело в таинственном действии вдруг напряжение, будто на поверхности гладкой реки закружил водоворот. Но вскоре как отклик на удар первого барабана раздался приглушенный удар по другому. И вновь все заполнили умиротворение и покой, и действие заструилось дальше... На какое-то время я забыл обо всем, а когда из невидимого зала вдруг раздались аплодисменты, я, очнувшись, поймал себя на том, что раскачиваюсь из стороны в сторону в такт заворожившей меня незнакомой мелодии.
Вновь от соприкосновения с Японией произошло со мной чудо: музыка и пение Кабуки перенесли меня в далекую японскую старину и сделали напряженным свидетелем того, как монах Бэнкэй ведет через опасную заставу опального Ёсицунэ. И я — этот свидетель, — притаившись в бамбуковом лесу рядом с заставой, каждым стуком сердца стремился помочь беглецу и внести мир и гармонию в сердца подозрительных стражей, но мне это не удавалось! Не помня себя, с широко раскрытыми глазами смотрел я на эту пронизанную тревогой сцену, пока не раздался долгожданный приглушающий тревогу звук второго барабана. Мне показалось тогда, что эти удары — суть величественный и прекрасный ритм души самой Японии.
И потом, когда я после спектакля вызывал этот ритм в сознании, и когда еще позже вдруг неожиданно чувствовал, что слышу его, я думал: “Откуда же он исходит?” “Где находится “станция”, испускающая эти волны?”
И ответ нашелся в одном из японских пятистиший:
Если спросит кто-нибудь,
В чем душа Японии,
Острова которой разбросаны по морю,
То это — цветок горной сакуры,
Благоухающий в лучах восходящего солнца!
В моем воображении ясно возникла грандиозная картина!
Среди сотен цветов на горной вишне сокрыт один-единственный цветок, от которого и идет этот невидимый ритм.
Само же дерево, растущее в далеких горах, — одно из сотен тысяч таких же деревьев. Горы — то, что всегда очищает и умудряет людей, — строго и незыблемо возвышаются на одном из островов. Сами острова “разбросаны” по океану, который обнимает всю планету! Поистине, то, что облеклось для меня в слова “душа Японии”, связано со всем великим миром и надежно спрятано от всего, что есть в нем недоброго. Это — вечное, и ритм его вновь и вновь звучит то в нежном цветке сакуры, то в голосе кукушки, то в лепестках хризантемы...
В мире все повидав,
Глаза мои снова вернулись к тебе,
Белая хризантема
Эта таинственная “станция”, волны которой я почувствовал на спектакле Кабуки, — не что иное, как Красота. И я благодарен Японии за то, что с ее помощью узнал, что красота имеет ритм...
И вот теперь я думаю, не об этом ли самом ритме красоты строчка Окуджавы: “И заслушаюсь я, и умру от любви и печали, а иначе зачем на земле этой вечной живу?” И не от той ли самой печали сочинил великий Басё свое знаменитое хайку, заслушавшись всплеском воды, когда в старый пруд прыгнула лягушка?
И не стремление ли эта печаль быть причастным к красоте этого мира, а смысл жизни человека — вслушиваться в вечный ритм красоты, который я однажды так явственно услышал на спектакле Кабуки?
И обо всем этом меня заставила задуматься Япония. Она заставила меня искать красоту и ясно видеть то, по чему раньше мои глаза скользили без внимания. Кавабата Ясунари как-то сказал: когда любуешься Луной, невольно вспоминаешь о друге. А я теперь, стоит мне услышать ритм красоты, вспоминаю о Японии. От чувства присутствия Японии внутри меня мне теперь трудно избавиться, как трудно избавиться от желания прислушиваться к ритму красоты и сличать его с ритмом японских трехстиший — не внешним стихотворным ритмом, а с глубинным ритмом их смысла. Ведь это наполняет меня радостной энергией отклика на красоту. Эту энергию можно зримо увидеть в движении кисти, запечатлевшимся в каллиграфически написанном иероглифе... Быть может, и мне она поможет создать что-либо хорошее. Я в это верю...
За моим окном растет сосна, и при взгляде на нее мне кажется, что, покачиваясь на ветру, сосна изо дня в день задает мне один и тот же немой вопрос.
На севере диком
Стоит одиноко
На горной вершине сосна
Никогда раньше я не думал, что первая строчка этого знакомого с детства лермонтовского стихотворения так похожа на классическое японское трехстишие!
На голой ветке
Ворон сидит одиноко
Осенний вечер
Сосна “стоит одиноко”, и значит, чего-то ждет. Чего ждет от меня сосна? Может быть, того же, чего жду от Японии я. Нового открытия красоты. Добра. И друга. Того самого друга, с которым вместе обрадуюсь кукушке и вместе с которым воскликну:
О, как светла!
О, как светла, светла, светла!
О, как светла Луна!
(* Это эссе было написано в 1990 г. и опубликовано на японском языке в сборнике: Хэйсэй-ни-нэн-до Сорэн-сэйнэн «Нихон то ватакуси»-дай эссэй контэсуто /Конкурс работ на тему «Япония и я», проведенный среди молодых людей Советского Союза во 2-м г. эры «Хэйсэй». Токио, 1990. С. 28-30/).