Сидельцы коротали свой срок в камере кто как мог. Ленивые – день-деньской пялились в телевизор, сползая время от времени со своих шконок к столу, чтобы набить брюхо, отметиться затем на дальняке и вернуться на нагретое место. Чистоплотные – стирались в раковине около унитаза и там же мылись. Баня случалась не часто. Любознательные – те читали книжки. Ванин Иосиф Флавий пошел по кругу, потому как поступления свежей литературы давно не было, а Колян своими репликами по тексту книжки сделал ей хорошую рекламу.
Сам Колян регулярно на пару с еще одним жуликом делал физические упражнения, то отжимаясь от пола, то опершись ногами о стенку, вставал на руки вниз головой. Колян никогда не пропускал прогулки, ждал ее с нетерпением, гулял в любую погоду.
Хотя в камере находились и такие, как, к примеру, Фефел-мясник, который предпочитал не выходить на прогулку, особенно в холодный день и, тем более, если накануне случалась кому-то передачка с воли. Пока все гуляли – он кишкоблудствовал, спешно выедая свежие припасы.
Хорошую разрядку давали нередкие стычки между жуликами.
Как-то Иван, помыв после дальняка руки, стоял некоторое время у рукомойника, задумчиво глядя в стену, и кивал-кивал головой.
Балабан, посматривая на него из-под своих тяжелых век, бросил со своей кровати:
– А дадим-ка мы тебе, Иван, погоняло. Будешь ты у нас Мерин!
– А ты кто-такой, чтобы погоняла здесь раздавать! – вскинулся Колян. – У нас что, теперь это и фуфлыжники могут делать?
Балабан слетел со своего места.
–Ты ответишь за «фуфлыжника»!
– Хоть сейчас! Это за кем у нас карточный долг висит? Не за тобой ли? Хочешь, чтобы я развил это проблему дальше?
Балабан обошёл Коляна и направился к унитазу, как будто он для того только и соскочил со своей кровати, чтобы справить нужду.
– Ну, я же сказал, что с очередной дачки рассчитаюсь!
– Вот когда рассчитаешься, тогда и подавай свой голос!
Многие сидельцы любили помолиться. Практически у каждого имелась своя икона какого-нибудь святого.
Фефел-мясник молился на иконку Николая-Чудотворца.
– Меня тоже Николаем звать, – пояснил он Ивану и посоветовал:
– Закажи у матери иконку. Но только смотри, чтобы она обязательно была освящена в церкви! И молись, молись… Представляешь, – снова вспоминал он убийство ресторатора и его семьи, – я и подельник на деле стояли рядом, плечом к плечу, когда этот урод шмальнул в нас из помповика. Подельнику башку разнесло, а мне хоть бы хны! Только весь в его мозгах был. Есть, всё-таки Бог на свете. Есть! Гореть тому уроду в аду за моего друга! Ты Иван молись. Может быть, и намолишь себе срок небольшой. А может, и совсем открестишься от наказания. Бог нас любит!
– Ваня, ты не йог? – спросил как-то Колян Ивана.– Я заметил, что ты всё время только и делаешь, что сидишь, сидишь и молчишь. Даже на телевизор не смотришь. Медитируешь? Мыслишь о чем-то? Ты только не подумай, здесь никто никому в душу не лезет. Хочешь – говори, не хочешь – не надо.
– Да вспоминаю всё, - ответил Иван.
– Что, кого?
– Мамку.
– Хорошее дело. Не переживай, скоро увидишься с ней! Хорошая, наверное, у тебя мама – вон как она тебе часто дачки шлёт! Любит тебя. За такую мать можно не только в тюрьму пойти, но и жизнь свою отдать. Уважаю тебя, Иван, за это, уважаю. Не дал свою мать в обиду. Не дал! А меня моя так еще в детстве бросила старикам и смылась куда-то, сучка. Не знаю, прибил бы я ее, наверное, объявись она. А может быть, и нет…– Мосей вздохнул. Потом, заметив, как погрустнел и Ваня, Колян решил сменить тему разговора.
– Ну, а чем на воле-то любил заняться, а, Иван? Поди, девок всё кудлатил, проходу не давал, сознайся!
– Да нет, – смутился Иван. – Я моторы люблю перебирать. Я себя чувствую хорошо, когда вижу, как всё это у меня получается.
– Моторы? Здорово! А двигатель иномарочный сможешь перебрать?
– Наверное смогу. Много уже перебрал. У меня пальцы почему-то сами знают, как всё делать.
– Ну, Иван! На зоне ты не пропадёшь! Главное, чтобы администрация быстрее узнала о том, что ты моторы на их машинах сможешь чинить. А то опера втянут тебя в некрасивое дело – тогда, считай, пропал. Смотри, Иван, не доверяйся им, не подписывай ничего, пока внимательно и вдумчиво не прочитаешь. У них одно на уме – как бы нашего брата загрузить по полной!
Колян как в воду глядел, а может быть, просто накаркал. Вскоре после этого разговора Ивана выдернули из камеры. К оперу.
***
Опер Семёнов, сорокалетний капитан, вечно хмурый из-за того, что никак не мог определиться, правильно ли сделал, что променял Университет, где преподавал историю, на тюрьму. Он перестал любить историю как науку. Во-первых, с перестройкой преподавателям вообще перестали платить деньги; государство, видимо, давало знать, что они не нужны; а во-вторых, стало непонятно, что вообще это такое – история? Легенды, россказни продажных писак, находящихся на службе у политиков? Инструмент для достижения сиюминутных политических целей?
Разрушив для себя историю как науку, Семёнов мрачно читал между делом Библию, пытаясь и в ней найти противоречия и нестыковки. Понятное дело, его вынужденная служба опером в следственном изоляторе – а куда он ещё мог сунуться со своим историческим образованием? – не прибавляла позитивности в его мироощущении.
Каждый день опер видел здесь на своей службе духовных уродов. Для себя он уже давно решил, что человечество вырождается. Как историк он не мог не согласиться с тем, что нравы у людей в общем стали мягче и время гуманнее, не такое кровожадное, как скажем во времена древнего Рима, когда людей травили на арене дикими зверями и радовались этому зрелищу. В то же время и люди то стали мельче и тусклее.
Здесь он ежедневно сталкивался с человеческой подлостью и жестокостью. Ему внушало отвращение даже не стремление следственно-арестованных любой ценой выползти, вылезти из того дерьма, которое есть они сами, а их стремление сделать это за счёт других. Они топили всех вокруг себя – сокамерников, подельников, родственников, выживших потерпевших… Лишь бы уцелеть самим и продолжать жрать, насильничать и убивать.
Возможно поэтому, Семёнову довольно легко далось превращение из типичного преподавателя-гуманитария в жесткого, а порой и коварного «кума». Семенов знал свою силу и власть. От его решения зависело – жить или умереть завтра кому-то из арестованных. Смерть в камере – нередкое явление для следственного изолятора. Ядовитые пауки в банке довольно часто жалят друг друга, особенно если рядом оказался слабый. Такого слабого Семенов вычислил для себя в лице Ивана. Предупредить смерть в камере – это тоже входило в служебные обязанности опера.
Вот поэтому он и выдернул Ивана в свой кабинет, прокуренный сильнее, чем камера. Кроме того, не всё ему показалось гладким в личном деле Ивана.
Опер уже давно через агента в камере наблюдал за ним. Судя по своим нелепым откровениям в камере, Иван не убивал этого прапора. Но кто тогда? Об этом с его слов никакого серьезного умозаключения не сделаешь…
Капитан Семёнов знал, что Ваня не курит, поэтому заранее приготовил ароматный, на сушеных смородиновых листьях чай, а к нему – печенье на топленом молоке. Капитан хорошо знал, как умеют ценить жулики самые простые мелочи жизни, такие, как, например, наиобычнейший, на ароматных листьях, домашний чай. Этому учит тюрьма.
– Ну, Иван, прошу к столу, почаёвничаем вместе! – сходу, как только конвоир завёл Ивана, начал капитан, словно и чай для него был не чай без общества арестанта. – Не смущайся, не смущайся! – подбадривал он Ваню и сам стал с шумом втягивать в себя горячий чай из бокала, как купец на ритуальном чаепитии.
Капитан любил такие вот, за чаем, спокойные, по душам беседы со своими подопечными, но только с теми, которых, как ему казалось, он видел насквозь. Общаясь с другими, «с двойным дном», жуликами, он начинал нервничать, переходить на крик, понимая, что не может их одолеть.
– Ну что, Ваня, обижает тебя кто в камере? Нет? – начал он по-отечески, осторожно отхлёбывая горячий чай.
– Да нет, – ответил Иван, отдергивая, обжёгшись, руки от горячего бокала.
– Ну, смотри, если что – одно твоё слово, и я тут же приму меры! А может быть для тебя соседи скучные? А? Могу другую камеру подобрать, где молодёжи побольше.
Помолчав, капитан добавил:
– Думаю, однако, что лучше оставаться там же. Сокамерники у тебя спокойные.
Капитан внимательно, с прищуром глянул на Ивана.
– А ты знаешь, Ваня, что введение в заблуждение следственные органы карается по закону как серьезное преступление? Нет? Не знаешь… Ну так слушай, поясню тебе. Начнём с того, что мне приходиться тебе всё это растолковывать, вместо того, чтобы заниматься другими непосредственными своими служебными обязанностями. Потом – ты занимаешь здесь в следственном изоляторе место – а оно далеко не дешевое. Ты же видишь – камеры переполнены. Охрана, питание, многочисленный штат сотрудников, тебя обслуживающих…
Ты пей, Ваня, пей чай. Слушай и пей. Это вот расходы в нашей пенитенциарной системе. А следствие – отдельная статья расходов. Что скажешь, Ваня? Правильно, нечего сказать. А ведь всем известно, что убийство совершила твоя мать. Ты что же, хочешь, чтобы твоя мама, избежав здесь не такое уж суровое наказание, горела потом там, в аду, в вечных муках? Хочешь? Скажи?
– Нет, не хочу, – сказал Иван.
– Ну вот, это хорошо, что не хочешь.
Капитан и сам не заметил, как управился со своим бокалом чая и поэтому налил себе ещё, расстегивая верхнюю пуговицу на рубашке и ослабляя узел форменного галстука. А Иван сидел, опустив голову и не притрагиваясь к своему чаю.
–Тебе сейчас не надо писать никаких обличающих твою мать заявлений, а просто напишешь, что ты не убивал. Идёт?
– Но как? – промямлил Иван.– Зачем? Я же всё уже сказал следователю.
– Опять двадцать пять! – рассердился опер, хлопнув ладонью по столу, так что только что налитый чай выплеснулся из его бокала, образовав небольшое озерцо на столе, намылившееся убежать прямо на штаны капитану.
Семёнову не хотелось, чтобы Иван находился среди отпетых уголовников. Он отлично знал, что оказывающиеся здесь по вине не разобравшихся в деле следователей невиновные довольно быстро теряли свой человеческий облик, превращаясь в отбросы общества. Даже он, капитан, свободный человек, ловил себя на том, что начинает мыслить категориями «урок».
Жена ворчала:
– Ладно бы только от твоей одежды пахло тюрьмой, мне кажется, ты сам становишься уркоганом. Скоро нас всех тут заставишь жить по «понятиям».
– Ну что ты от меня хочешь! – взрывался он в ответ неожиданно бурно, уперев ладони себе в грудь; и мысленно добавлял, сверля жену глазами: «Падла!»
Так и не добившись ничего от Ивана, капитан нажал на кнопку вызова, сказал вошедшему конвоиру:
– В камеру!
И уже вслед Ивану добавил:
– А ты ещё раз подумай, Ваня. Вызову через пару дней.
Капитан в очередной раз изучил личное дело Ивана, перечитал обвинительное заключение, приговор. Вот пройдет сейчас кассация и отправится Иван в колонию отбывать наказание. Кассационная инстанция, как правило, редко отменяет приговоры. Осужденные надеются, что их-то судьба уникальна, ими-то как раз в высшей судебной инстанции заинтересуются и возмутятся неправосудным, строгим, несправедливым приговором и всё сделают как надо – то есть хорошо для них. А потом разочарованные, озлобленные отправляются по этапу отбывать свой срок, чтобы потом выйти когда-нибудь на свободу и припомнить всем, этому обществу, свои обиды.
Капитан, конечно, прекрасно видел, что это за люди. Убийцы, глумившиеся над несчастной жертвой и надеявшиеся потом на то, что суд признает жертву виновной в своих собственных страданиях, а не их.
Тем невыносимей было ему видеть, что среди этого человеческого хлама и отбросов встречались, действительно, невиновные.
Государственная машина, её жернова, работала, методично перемалывая всех попавших под её ножи. Он-то отлично понимал эту машину. Он сам был одним из её ножей. Но случись сорваться этому ножу из своего гнезда – и его самого машина перемелет в муку. Это капитан тоже отлично понимал.
Оперативник знал, что довольно скоро среда заставит Ивана подчиниться и действовать по своим законам.
Кто из его бывших студентов или бывших коллег мог бы предположить, какие он сейчас здесь проводит тактические операции? О некоторых этих операциях он не расскажет никогда и никому ни за что на свете. Он и сам, наверное, раньше только презрительно бы поморщился, если бы ему сказали, что это будет неотъемлемой частью его работы. Сейчас же ничего – учит этим тактическим приёмам более молодых своих коллег. Среда – что тут поделаешь.
Продолжение:
http://www.proza.ru/2010/05/01/327