предыдущая глава:
http://www.proza.ru/2010/05/01/299
Она всегда надеялась на Бога и провидение. Знала, что Бог устроит её жизнь так как надо. Ничего, что одна, ничего, что у неё сын не совсем здоровый. Всё устроится в конце концов хорошо. И сын у неё будет здоровым и мужчину себе встретит замечательного. Надо только ждать. Сидеть и терпеливо ждать.
Только иногда ей казалось, что её терпению вот-вот придёт конец.
7 марта 2008 случилось то, что и должно было случиться с этой послушной, слишком послушной женщиной, Марианной, и её сыном Иваном, которого она сама для себя называла иродом.
Марианна, потому что никто в войсковой части, где она работала секретарем в штабе, не произносил ее имя полностью – Мария Ивановна. И хотя она была для своих сослуживцев еще достаточно молодой женщиной, ей едва исполнилось сорок лет, Машей ее тоже никто не называл. Марианна и Марианна.
Ну а сына своего Ивана она часто ругала иродом, досадуя, что он не оправдывает её надежд, что никогда из него не выйдет офицер или какой-то другой авторитетный, уважаемый человек, и что в лучшем случае он так и останется слесарем в автогараже. Это в лучшем случае, в худшем же – ему, скорее всего, светит отделение психиатрической больницы. Она уже сейчас видела эту картинку из будущего. Она с передачей навещает его в психушке, а он выходит к ней навстречу в больничном костюме, как всегда полусонный и смущённый, кивая головой как лошадь.
И её просто убивало, что между ними была какая-то стена: ни она его не понимала и, судя по всему – ни он её.
Ивана угораздило появиться на этот свет благодаря тому, что Марианну изнасиловал пьяный прапорщик. Изнасиловал ее на мешках с сахаром на складе, куда она пришла с накладными из штаба.
Прапорщик тогда избыл свою грязную похоть, Марианна испытала страдания, а он, этот третий, получил шанс жить, зародился, как мышь в грязном белье. Вот потому он ирод. Ну и потому ещё, что с детства никак не мог научиться говорить вовремя, как все нормальные дети, мочился в постели до пяти лет… И кому, скажите, нужна пусть и красивая и молодая, но с довеском в виде урода?
Возможно, все эти беды и злоключения Ивана шли от неё самой, ведь он был для неё нежеланным ребёнком. Поэтому уже в материнской утробе свалилась на него нелюбовь. Через её кровь в его сердце все девять месяцев ожидания проникали горечь и ожидание беды и боли.
Марианна так и осталась одна, на пару со своим сыном, не утратив, впрочем, надежду на встречу с мужчиной своей мечты. Чем старше Марианна становилась, тем отчетливее превращалась эта надежда в уверенность.
А иначе страшно осознать, что как нелепым и ошибочным было появление на свет её сына, так и существование её самой ровным счётом ничего не значит.
Но людьми давно замечено – деньги идут к деньгам, а несчастье тянется к несчастливым.
С утра Марианна вспоминала свою незадачливую женскую судьбу. Грустная, она сидела за столом, на котором скопилась уже целая пачка накладных. Конечно, это её лирическое настроение было вызвано женским праздником, поздравлениями начальника. В обычное время она работала, не поднимая головы.
Сейчас же Марианна смотрела на свои руки, праздно вытянутые на столе. Длинные, тонкие пальцы. Изящные ладони, с белой и нежной как у девушки кожей. Она глянула в зеркало, висевшее напротив на стене – на нее смотрела очаровательная женщина, с зелеными, как у мифической хозяйки медной горы, прекрасными глазами, тёмно-русыми волосами и с мягкими чертами, которые при умелом макияже могут придать лицу домашнюю красоту доброй феи из сказки, а при неумелом – подбодрить мужчин обещанием легкой победы над красивой, но простоватой блондинкой.
Такую женщину любить бы и холить, водить в рестораны и катать по белу свету в погоне за радостями жизни, а не держать взаперти с утра до вечера, обложив формулярами и кипами канцелярской бумаги!
Возможно ту красавицу, её копию в зазеркалье, и водили в том параллельном мире по ресторанам и катали на яхтах. Ей же здесь выпало решать поставленные кем-то для чего-то сложные жизненные задачи, за правильное решение которых только предполагается, но не гарантируется адекватная награда.
Тем не менее, вот среди этих пыльных бумаг, в этом кабинете, обставленном убогой мебелью, если можно назвать мебелью старинный канцелярский стол, за которым она сидела, металлический шкаф-сейф, стеллаж для бумаг, да пару стульев, она провела всю свою сознательную жизнь. Или это ей показалось? Приснилось? Было ли вообще что-то в её жизни, кроме вот этого её сидения за столом?
Конечно, мужчин в войсковой части хватало. Но все они были женаты. С молодыми же, пока неустроенными лейтенантами, крутившимися вокруг нее обезумевшими по весне кобельками, она связываться не хотела. В их «деревне» это означало навсегда лишить себя даже маломальского шанса на будущее устроить свою судьбу.
Был, правда, один холостяк, майор Беляев. Но не надо было быть великим физиогномистом, чтобы по его уже не лицу, а маске, понять – водка с этим человеком сделала всё, что могла сделать. Это был уже конченый человек. И спал он уже, похоже, не снимая с себя мундира и шинели, и запах от него шёл, натурально, как от старого козла.
Когда она так вот размышляла, следя за передвижениями по столу солнечных квадратиков, узоров, таких же причудливых, что и узоры на легких тюлевых занавесках на трех высоких старинных окнах, делавших канцелярию похожей на зал старинного замка, ей иногда вдруг казалось, что она вот-вот вспомнит что-то чрезвычайно важное.
К примеру, такое важное как рождение второго ребенка, про которого она совсем забыла и только в какую-то долю секунды ее озаряет воспоминание об этом… Но нет. Конечно же, у нее не было никакого другого ребенка кроме ее Вани. Ничего у неё не было и даже сына не было бы, не прояви похотливый прапорщик посреди складского сумрака сноровку и наглость.
Василий Петрович, её начальник, невысокий, но подтянутый офицер, то и дело выносил ей новую подписанную накладную. Он был весь в работе. Ненамного её старше он, однако, выглядел на все пятьдесят; возможно - из-за коротких седых волос, глубоких морщин у крыльев носа, да бронзового цвета лица. Этот индейский окрас кожи на лице он получил за годы службы в жарком Афганистане.
Когда Марианна глядела на его спокойное лицо, ей казалось, что будь она с ним подольше, она бы вспомнила то важное в своей жизни, что так порой мучительно она вспоминает и никак не может вспомнить.
Возможно, она вспомнила бы, что с какого-то момента ее жизнь приостановилась? Во всяком случае, иногда ей казалось, что взгляд Василия Петровича обращен не вперед, в будущее, а назад. Может быть, и у него жизнь тоже замерла на каком-то этапе? Иначе чем объяснить его наплевательское отношение к своей судьбе?
Невооруженным взглядом было видно, что он несчастлив в своём браке, а его Наталья – так она, похоже, просто ненавидит его; это вместо того, чтобы окружить ветерана войны заботой, любовью, дать ему счастливую семейную жизнь!
Марианна сама видела в военторге, как Наталья закипела в своей злобе и дикой гусыней шипела и кричала на Василия Петровича, когда он, покупая колбасу, ошибся сортом.
Сейчас Марианна только складывала накладные в стопку бумаг и никак не могла заставить себя встать и отнести их на склад. Она пыталась поймать взгляд Василия Петровича, чтобы подольше находиться в фокусе его глаз. Так, наверное, муравей, выбирая свои маршруты, стремится к солнцу.
Выпитое по случаю праздника шампанское придало ей смелости – раньше она боялась без повода смотреть ему в глаза. Обычно, как только решалось какое-то дело, она тут же отводила свой взгляд, опасаясь выдать волнение. Сейчас же она прямо, даже с вызовом, посмотрела в его глаза. Но Василий Петрович уже показал ей спину, закрыв за собой дверь кабинета.
Наконец, когда дальше с накладными тянуть уже было некуда, она несколькими точными движениями поправила макияж, открыла миниатюрный флакончик со своими любимыми духами и, промокнув ими подушечку пальца, коснулась своих висков, шеи. Снова бросила взгляд в зеркало напротив и осталась довольна собой.
Марианна поменяла модельные туфли на сапожки. Затем взяла накладные, сумочку, а также подаренные Василием Петровичем тюльпаны, с нежными готовыми вот-вот раскрыться красными бутонами – она хотела сразу после склада отправиться домой – и вошла в кабинет к начальнику, попрощаться.
Сапожки у нее были не менее элегантные, чем туфли на шпильках. И она чувствовал себя в них модной девушкой.
«Вертихвостка» – выплыло вдруг в ее сознании услышанное недавно в телевизионном сериале слово. Марианна улыбнулась.
Конечно, она не вертихвостка, нет. Хотя немного легкомысленности-то ей и не помешало бы, наверное.
– Василий Петрович, я ухожу, до свидания! – сказала она, войдя в кабинет к начальнику и, пользуясь случаем, окунулась в его глаза.
Василий Петрович встал из-за стола, уже свободного от бумаг к концу дня, и оказавшегося вдруг большим, как теннисный стол, и вышел ей навстречу. Она никогда не дразнила его специально и не пыталась околдовать его своими женскими чарами. Печальный опыт победы с женатым мужчиной у нее уже был. Больше такой победы ей было не нужно. Но иногда, она это чувствовала, не хватало самой-самой малости, когда она уже готова была сказать себе: «А, плевать!», и прожить с ним хотя бы один час вместе.
– Ещё раз с праздником, Марианна… Маша, – вдруг добавил он и, приобняв, поцеловал в щеку. Её вдруг бросило в жар, и она невольно прижалась к нему.
Огромный стол ей на секунду представился удобным ложем, а его губы она вдруг ощутила возле своего ушка, затем на шее… Марианна покачнулась, почувствовала, что вдруг закружилась голова и подгибаются ноги. Но нет, Василий Петрович ограничился лишь вежливым праздничным поцелуем в щёку.
Ох! Если бы он знал, как она созрела для него! Не хватало только лёгкого, попутного ветерка, который сбросил бы её прямо ему в руки.
– Спасибо… Спасибо, Василий Петрович за поздравления! – смущённо сказала она. – Я уже ухожу, ключи оставила на столе. И она выскользнула из кабинета.
«Как жалко, что он женатый!» – подумала она, выходя из штаба. – «Как жалко!»
От его поцелуя и от шампанского у нее все ещё кружилась голова. Она даже присела на скамейку и немного посидела, глядя, как серебрятся под вечерним солнцем первые, еще слабые и мелкие, едва различимые на льду, ручейки, которым суждено умереть к ночи.
Она поднесла к своему лицу подаренные им тюльпаны и вдохнула в себя их аромат. Цветы благоухали любовью и обещали счастье.
Если бы она знала, как была сейчас красива, с грустной улыбкой, с цветами, в преддверии праздника и одинокого вечера!
Улыбка не сходила с лица Марианны. Теперь она была уверена, скоро ею овладеет мужчина. Ее уже не волновало, что Василий Петрович женат и скорее всего, никогда не оставит свою жену. Она уже сейчас чувствовала его сильные и ласковые руки, его бьющееся сердце, его волнующий запах. У неё на трюмо стоял флакон дорогого мужского одеколона. Она купила себе этот одеколон, узнав, что Василий Петрович пользуется именно этим. Побрызгала им свою подушку. Ночью, обняв её, она всё думала о нём, вспоминая его слова, его лицо, улыбку.
Как это произойдет? Она просто воспользуется случаем, подобному сегодняшнему расставанию и поцелует его сама в губы, поцелует первая. Она где-то читала у какого-то классика – подаренный женщиной поцелуй значит для мужчины больше, чем поцелуй, им самим сорванный.
Она поцелует его так страстно и нежно, что они позабудут обо всем нам свете, и она тут же примет его, дорогого, любимого, и будет его любить и любить…
Когда она, осторожно ступая по льду, добралась до склада, она всё ещё мысленно ласкала Василия Петровича. И она уже как бы и не принадлежала сама себе. Она вся была его, Василия Петровича, продолжая целовать и целовать себя его губами…
Марианна не сразу нашла Коломийца. Кабинет его, скорее, сторожевая будка-фонарь, благодаря своим выдающимся в коридор окнам-глазницам, был закрыт. Но окна горели, заполняя длинный, сумрачный коридор тоскливым желтым светом, который терялся в зеве распахнутых складских ворот.
Словно дюймовочка в крысиную нору ступила она за ворота склада.
В другое время Марианна ни за что бы ни вошла одна в сумрачный складской зал, из которого тянуло сквозняком и запахом погреба. Двадцать лет назад ее, незнавшую еще мужчин девушку, на этом складе изнасиловал немолодой уже прапорщик, подарив ей сына-ирода. Как давно это было! Как она была тогда хороша! Цвела редким цветком луговым и сорвал его мимоходом пьяный неопрятный мужик, который бомжует, наверное, сейчас где-нибудь на вокзале и не помнит, что он у неё забрал.
Но сегодня она была пьяна – от шампанского и от осознания своей любви к Василию Петровичу.
Подойдя ближе к воротам, Марианна увидела слабый свет фонарей, рядами протянувшихся вдоль стеллажей. Под фонарями гусаком прохаживался прапорщик Коломиец. Засунув руки в карманы брюк и задрав вверх голову, он окидывал взглядом верхние ряды тюков с амуницией.
– Олег Михайлович! – окликнув, она направилась к нему, держа в вытянутых руках накладные.
– Что так поздно? – недовольно крикнул Коломиец и направился к ней навстречу. Поравнявшись с Марианной, он сказал, уже мягче:
– Ах, да! Сегодня же ваш праздник!
«Похоже, и для тебя тоже!» – подумала она, почувствовав от него неприятный запах спиртного. В военном городке за Коломийцем была слава выпивохи и гуляки. Его жена Нина, невысокая, но крепкая, как уличная торговка, обиженно при встрече поглядывала на Марианну. Будто Марианна имела какие-то виды на ее мужа-алкаша! Но некоторые женщины искали встреч с этим прапорщиком. Может быть, поэтому он считал себя неотразимым мужчиной, о котором мечтают все женщины.
Коломиец пробежался глазами по накладным, перебрал их своими необычайно толстыми пальцами и что-то пропел тихонько. Затем, хитро поглядывая на неё, он спрятал бумаги в карман кителя.
– Замечательно! Прямо-таки превосходно! – сказал он и ухмыльнулся. – Вот теперь рабочий день закончился! Пойдем, Марианна, я тебя угощу шампанским в честь праздника! – Коломиец обнял её за талию и, вдохнув аромат её духов, промычал восхищённо.
Она отстранилась: – Хватит с меня на сегодня шампанского!
– В честь праздника! – веселое выражение на его лице сменилось упрямством, и он крепко обнял её, а затем вдруг пиявкой впился своими влажными губами в её губы. Что произошло потом – она помнила как во сне. Видимо, действительно, в этот день она выпила много шампанского. Она вдруг оказалась лежащей на разворошенных тюках. Коломиец, навалившись на нее, все приговаривал: «В честь праздника! В честь праздника!», сдавливая одновременно пальцами её шею…
Он уже давно научился в таких ситуациях действовать так быстро и ловко, что даже самой отчаянной женщине оставалось только констатировать запоздалость и бессмысленность любых попыток сопротивления.
Когда он слез с нее и ушел, довольный собою, она всё еще лежала, как белая рыбина в складском полумраке. Оглушенная происшедшим, едва не задушенная, она медленно приходила в себя. Наконец, она встала, провела рукой по своей шее – в горле, словно кость застряла – затем отряхнула плащ, поправила помятую юбку, подняла сумочку. Цветы валялись изломанные на цементном полу. Трусики так и не нашла. Медленно побрела домой.
А ведь Коломиец, наверное, думал, что осчастливил её, «в честь праздника»! Впрочем, вряд ли ему доступны были такие мысли. Скорее он, когда зашёл в свою нору, прислушиваясь к себе, а точнее к своим физиологическим процессам, самодовольно подумал, что мог бы прямо сейчас же повторить с Марианной свой бросок и что, пожалуй, напрасно он позволил ей уйти.
***
Весь вечер она не вылезала из ванной, пытаясь вытравить из памяти запах дешевого одеколона. Она надеялась, что теплая вода, ароматная пена выведут её из депрессии. Но при виде своих белых, изящных, как у статуэтки ног, налитых сосков, нежного живота, депрессия у неё только усиливалась.
Её тело словно жило само по себе и в насмешку над ней торжествовало в своем совершенстве и расцвете, а ей самой хотелось только одного – умереть. Если бы не Ваня…
– Дура ты дура! – говорило ей отражение в запотевшем зеркале, занимавшем почти половину противоположной стены.– Вместо того чтобы подставляться так глупо под наскоки диких жеребцов давно нашла бы себе какого-нибудь богатенького спонсора и продалась бы ему! Кто же в наше время любви непонятной ждёт? Спонсора надо любить, деньги его! А не сидеть клушей среди канцелярской пыли! Ты просто боишься жить!
«Боюсь жить, – подумала Марианна. – Да, боюсь…»
– Боишься продешевить! – смеялось отражение в зеркале. – А товар-то уже залежалый! Хоть кто-то бы тебя уже такую взял! Не хватило ума продаться дорого – продавайся теперь подешёвке! Обмани и продай с выгодой для себя! Сейчас всё на этом держится!
«Для себя, для себя…» – подумала Марианна. Пожалуй, для себя ей уже ничего и не надо. Ей лишь бы сына сейчас устроить в жизни, а для себя – там уж как повернётся…
Скоро сын должен был вернуться из гаража войсковой части. Ваня пропадал в гараже всё своё время. Других интересов у него и не было. Сын всегда был недотепа и не поспевал за сверстниками.
Да, она сделала большую ошибку, не прервав эту беременность. Не мог родиться у нее нормальный ребенок после изнасилования, после тех отрицательных эмоций, которые она испытала тогда, двадцать лет назад.
Из-за него она и пропустила то время, когда могла найти себе мужа. Вместо того чтобы приручать хорошего мужчину, она думала только о ребенке; думала о его болезнях и о его проблемах, сначала в детском саду, затем в школе.
Вот потому, неожиданным сюрпризом для неё, случался иногда вот такой, как поленом по голове, сегодняшний секс на тюках.
От жалости и злости на себя, такую кулёму, она заплакала. Ну почему она родилась женщиной, которую использует как корову каждый встречный полудурок?
Когда в прихожей, как всегда неожиданно, заставив её вздрогнуть, громко и тревожно, как в больничном приёмном покое, зазвенел звонок, она подумала: «Опять Ваня без ключей!» Накинув на влажное и разгорячённое тело махровый халат, она зашлёпала босиком в прихожую. Целую вечность она собирается и никак не может поменять этот проклятый звонок!
Приоткрыв дверь, и даже не взглянув на сына, тут же поспешила обратно – вода с неё набегала на пол небольшими лужицами.
И тут она услышала:
– Мари-ан-на… Мари-ан-на…
Вернувшись в прихожую, она увидела… Коломийца! Из самых-самых глубинных своих мозговых извилин она резко ощутила удар мощной волны отвратительного запаха его одеколона. Сейчас, впрочем, от Коломийца пахло далеко не одеколоном. Он был без фуражки. Пальто распахнуто, китель расстегнут. Коломиец вытащил из бокового кармана кителя её розовые трусики и, держа их у своего виска, произнёс:
– Ку-ку!
Затем небрежно спрятал их обратно, резко шагнул к ней и, крепко стиснув в своих грубых объятиях, зарылся своим багровым лицом в ее халат на груди.
– Пусти! Пусти, скотина! – закричала она и попыталась оттолкнуть его от себя. Но он вдруг всей пятерней схватил ее за волосы и, нагнув голову к полу, потащил Марианну в комнату. Не ослабевая своей хватки, он повалил ее на диван, лицом в подушку и стал давить с такой силой, что она почувствовала - сейчас он переломит ей шею.
Едва-едва удалось ей вывернуть лицо в сторону от подушки и глотнуть воздуха. Но стоило ей напрячься, чтобы скинуть его с себя или выскользнуть из-под него, как он тут же, снова начинал давить ей на шею, ломая позвонки. Потом он перевернул Марианну на спину и цепко держал ее за горло...
Когда, наконец, Коломиец затих на ней, удовлетворённый, она попыталась снять его руку со своего горла, думая, что он заснул.
– Куда? Лежи! – рявкнул Коломиец и снова больно сжимал её грубыми руками и вдавливался в нее со всей своей силы, словно в ее плоти было глубоко-глубоко запрятано, как в орехе, маленькое и очень вкусное зернышко, до которого он, голодный обезумевший зверь, хотел быстро добраться. Казалось, что она совсем перестала существовать, задавленная его большим и тяжелым как могильная плита телом.
Когда он все-таки заснул, выпив из неё все жизненные соки, она с трудом высвободилась из-под него и, перешагивая через его брошенную на полу шинель, поспешила на дрожащих ногах в прихожую. Но как только она представила, что прибежит сейчас в дежурную часть, растрепанная, с синяками на шее, грязная… только представила, как будет смотреть на нее Василий Петрович, после того как узнает, что ее весь вечер насиловал пьяный прапорщик Коломиец, поняла – никуда она не пойдет!
Ноги у неё подогнулись, и она опустилась на пол в прихожей, прижимая ладонь к шее, клокотавшей болью, и заплакала. Успокоившись через некоторое время, Марианна тяжело поднялась с пола. Вот забилась бы сейчас куда-нибудь в угол и лежала бы, лежала! Но скоро придет с работы сын. Он не должен увидеть этого безобразия.
Марианна вернулась в комнату, поставила на место опрокинутые стулья, подвинула журнальный столик.
Подняла с полу шинель Коломийца… И тут, прямо на палас, из внутреннего кармана шинели выпал пистолет! Коломиец заворочался, замычал. Его брюки сбились вниз к сапогам, которые он так и не снимал с себя.
– Скотина! Какая же ты скотина! – тихо проговорила она.
– Я всё слышу, всё… – вдруг достаточно внятно для пьяного сказал Коломиец – и похлопал ладонью по дивану рядом с собой. – Иди сюда!
Он приоткрыл один глаз и хитро посмотрел на нее. Затем перевернулся на спину и бесстыдно полежал, ухмыляясь и давая ей возможность увидеть его во всей мужской красе, а точнее безобразности, как безобразны были его толстые до гипертрофированности пальцы на руках, а затем, натягивая брюки, поднялся с дивана.
Застегнув брючный ремень, он вдруг резко, с возгласом титулованного каратиста, взмахнул ногой, намереваясь ударить ее по руке, в которой был пистолет. Но промахнулся и, потеряв равновесие, рухнул на палас. Уже лёжа на полу, он, с неожиданной для пьяного проворностью, ухватил Марианну за ноги и уронил ее на пол…
Когда она пришла в себя от грохота выстрела, Коломиец не подавал признаков жизни.
Продолжение:
http://www.proza.ru/2010/05/01/302