7
…Множество тайн хранила в себе «Заброшенная церковь», не раскрыв своих загадок даже «лучшим умам» оккультного Рейха. Ясно, что такие названия как «Заброшенная церковь» не даются просто так, для красного словца; само собой разумеется, что за этим таинственным названием, скрывается, что-то скверное, злое, нехорошее. И дело даже не в том, что к моменту распада СССР все церкви в советском союзе были непохожи сами на себя и мало напоминали храм божий. Например, в той же деревне Узня, была ещё одна старенькая, деревенская церквушка, был на ней чудом уцелевший колокол, а внутри… – большой, овощной склад, такой же бесхозный, как и всё колхозное добро. Но никто в деревне никогда не называл эту церковь «заброшенной», её история и дата строительства – были хорошо известны и не таили в себе никаких загадок и тайн; данные о ней сохранились и в дореволюционных документах и в советских архивах.
А о «Заброшенной церкви» – ходили только легенды; о ней слышали все, но видели её (а уж тем более, бывали в ней) – лишь единицы. Слухи о её связи с потусторонним миром, с дьяволом или чёртом, не были опровергнуты или подтверждены ни медиумами нацистского ордена «Аненэрбе», ни товарищами из «ЧКа», ни экспертной комиссией Русской Православной Церкви, присланной сюда весною 1912 года, самим благочестивым митрополитом Питерским – Антонием. Поговаривали, что стены её были сделаны из стволов «сокровенной рощи»; что в смутные, страшные времена, когда литва и поляки жгли и грабили Русь, её почему-то не тронули, и что к середине 18-того века, на деньги всё тех же уже известных нашему читателю «хлыстовцев», её перестроили заново, добавив «лишние» купола и пристрои. Однако ничего этого не сохранилось в официальных документах и государственных архивах; ничто из того, что было перечислено только что, не подтверждалось официальной наукой и серьёзными учёными. Все, что было известно об истории Заброшенной церкви «варилось» в узких кругах немногочисленных энтузиастов-любителей и зиждилось на нескольких разрозненных фрагментах старинной рукописи помещика Кривошеева, большая часть которой пылилась сейчас у Сашки дома, под присмотром его деда.
Сам же старик значения рукописи не понимал и никому о ней не рассказывал. Он вообще предпочитал как можно меньше к ней прикасаться и старался как можно реже о ней вспоминать; (тем более что воспоминания о ней не приносили ему ничего, кроме слёз и страдания).
Но вот задуматься над тем: откуда же взялось такое странное название? зачем кто-то в былые времена окрестил эту церковь «заброшенной»? – ему доводилось не раз. И чаще всего он соглашался с тем, что гласила по этому поводу всезнающая народная молва. Если читателю будет интересно, то в деревне бытовало такое мнение: назвали её так из-за того, что «Бог забыл к ней дорогу», то есть «покинул» её, «забросил» как «гнилое», «скверное место» недостойное его благодати и снисхождения, отвернулся от неё в прямом и в переносном смысле этого слова. Других вариантов для деда Егора быть не могло, и, вспоминая о тех длинных, бессонных ночах, которые он провёл за чтением рукописи сразу же после исчезновения сына, ему иногда становилось очень страшно после тех жутких комментариев, которые он однажды нашёл в тетрадях помещика, страдавшего сильнейшими приступами душевного расстройства.
«Не берусь сказать: правда это или нет, – писал в одной из таких заметок старик Кривошеев, – но многие передают как за истину.
В ночь на Радуницу, каждые пятьдесят лет (а то и в каждое полнолуние!), древний капищный храм чёрного бога покрывает Заброшенную церковь как тур турицу, приходя в наш мир из мира иного, сливается с нею, как мужчина с женщиной, смешивает её с миром мрака. Навь наслаивается на Явь, изменяя всё кругом до неузнаваемости; две противолежащих друг другу плоскости – соприкасаются. Внутри Заброшенной церкви происходит самое настоящее искривление времени и пространства.
Какие там дивные иконы! Какая благодать и радость!
Взгляни заблудший путник на её внутреннее убранство из самого сердца храма, окажись внутри неё сторонним наблюдателем – и тебе этой ночью откроется страшная картина!»
…Сразу же за амвоном церкви, как бы разделяя её на две половины, – стояла густая, тёмная пелена и ничего не было видно. Слева от алтаря, занимая почти всё здешнее пространство, возвышался огромный, видимо опалённый огнём дуб и трепетала на сквозняке паутина; (и это где, и это в святой-то церкви!). Притвор церкви, с противолежащей от дерева стороны, был застлан унылым мхом и зиял дырьями покосившейся стены; в этом же крыле, вдоль дощатых стен, стояли вряд чёрные крышки гробов, оббитые грязной, обветшалой от времени тканью и висели тяжёлые вериги. Под обнажёнными ветвями дерева виднелись чьи-то огромные таинственные тени; одна из них была похожа на рогатого языческого идола, а другая на лохматого медведя. Всюду на полу была разлита какая-то жидкость и валялись остатки еды; образа святых были перевёрнуты вверх ногами и подчас обезображены; иконостас – задвинут куда-то на сторону. Вверху всё время сильно гудело. Под потолком храма стояли густые клубы дыма. Само помещение «церкви» – освещалось двумя огромными кострами, горевшими прямо на полу, в больших, выложенных из камней очагах.
Прискорбно, но это очень похоже на то, о чём написано в отвратительных строках сумасшедшего старика Кривошеева, и ассоциации с тем, что «Заброшенную церковь» «покрыл» чёрный храм тёмного бога (видимо, как-то связанного с туром) имеют место быть, даже не смотря на то, что это всего лишь аллегория, только лишь иносказание…
***
– Придурки! Полные придурки! – истерично захохотала Катька, когда её друг Александр с шумом ворвался в полуразрушенную, задымлённую церковь, где посреди безумия и огненного мрака, у самого алтаря, и сидела в гробу его ополоумевшая подруга. Она смотрела куда-то сквозь стены церкви и всё время хохотала, хохотала так, что от этого смеха сотрясался гроб, в котором она сидела, а вместе с ним и большой деревянный стол, на котором этот гроб стоял.
Вот пламенные огни по обеим сторонам храма зловеще зашипели – и десятки святых образов гроздьями посыпались на пол от чудовищного, как набат баса беснующейся Екатерины.
– Безумцы! Пустоголовые безумцы! – неистово выкрикивала хохочущая девица, с трудом пытаясь подняться из гроба, и белое одеяние покрывавшее её тело, похожее ни то на саван, ни то на какую-то скатёрку, буквально на глазах то покрывалось всевозможными дьявольскими рисунками, то снова становилось совершенно белым.
От этой дикой, неестественной картины, из-за этого потустороннего, сюрреального вида, Александр на мгновение впал в ступор и попросту растерялся, лишился дара речи.
Внешне, это было похоже на какое-то помешательство рассудка, на какой-то бред, вызванный воздействием алкоголя и клубящегося здесь повсюду дыма; внутренне, передать то, что происходило сейчас с Александром, – попросту нереально. Картина чуждого, потустороннего для нас мира накладывает на подсознание человека чудовищный отпечаток.
Временами на Сашу нападали приступы полного помутнения, порою – в голове у него появлялась мимолётная ясность. Но на данный конкретный момент, в данную минуту – он смотрел на свою Екатерину, как на чудовище: обомлев от ужаса, вытаращив глаза и раскрыв рот. Руки его, сжимавшие обрез, были опущены вниз, волосы встали дыбом. Его одурманенный мозг превратился в бесформенное желе, буквально переполненное дымом, тошнотворными запахами и десятками различных мыслей, одновременно проносящихся в его голове одна страшнее другой.
Одна из них, как это ни странно, была довольно здравой и, в тоже время, достаточно страшной, такой от которой у него всё похолодело внутри.
Он вдруг подумал, что это именно Екатерина, а ни кто-то другой, пробудила к жизни уснувшие было тёмные силы потревоженного мрака, призвала в наш мир духов того света, наслала на ребят навьи чары. Это именно через неё безумствовали сейчас духи смерти внутри прицерковного дома. Да, да, здесь нечего даже сомневаться. Она, она, а ни кто-то другой с помощью неведомого колдовства вызвала навий из потустороннего царства смерти, заранее подготовившись к этому сроку и точно зная, откуда их ждать.
О, это было ужасно думать то, что думал сейчас Александр, видеть то, что видел сейчас он!
Не очень длинные, русоватые волосы Кати теперь свисали у неё до самого пола, став совершенно белыми, даже бесцветными; лицо сильно распухло и потемнело; руки заметно вытянулись, превратившись в нечто напоминающее грабли с длинными, когтистыми пальцами. Она сильно раздалась вширь, и заметно располнела. Её рост сделался – просто колоссален, и это притом, что она всё ещё сидела в своём гробу, так и не сумев подняться на ноги.
Вот она повернула к Александру своё разбухшее, мёртвое лицо и на этом зловещем её лице, в одну секунду сменяя друг друга, промелькнули: ненависть, злоба, ярость и безумие.
– И что же делаешь здесь ты, в моём чёрном храме, в то время как твои друзья сходят с ума в мышеловке?! – дрожа от гнева, возгласила она, громыхая на всю церковь. – Ты же должен быть с ними!
– Так…Так я же…Так я же пришёл к тебе…Я же хотел спасти тебя от волков, – бледнея и заговариваясь почему-то начал оправдываться Санёк, чем вызвал у своей подруги ещё большие приступы ярости.
Она в одно мгновение оказалась рядом с Александром, странным образом зависнув в воздухе, метрах в двух от пола, и её тучное, раздувшееся тело было огромно.
– Спасти меня? – грозно переспросила она, как бы с удивлением озираясь кругом с высоты своего «возвышенного» положения. Но затем неожиданно повеселела, опустилась на пол и улыбнулась, проведя по опухшим тёмно-фиолетовым губам своим влажным, зелёным языком. И всё же глаза её смотрели холодно и надменно, и Александру почему-то показалось, что внутри они заполнены водой.
– Ты очень смел! – ни без доли иронии спустя мгновение заметила она, склоняясь над Сашей. – Ты просто чертовски отважен! – глумливо рокотала громогласная великанша, с самым мерзким видом, так, что Александр буквально кожей почувствовал сильное отвращение и к ней самой, и к её словам, и ко всему тому, что творилось теперь вокруг него.
Что же ему делать, он откровенно не знал? Адекватно воспринимать происходящее – он, естественно, не мог.
А зловещая сумасбродка склонила свою голову к его лицу, с силой притянула его к себе, и впилась своими ледяными, холодными губами в его губы.
Какой-то миг – и перед глазами Александра всё встало вверх тормашками. Огромное око словно бы выплыло из пелены окутавшего его взор тумана; мимо понеслись какие-то запахи и голоса; на побелевшем лице великанши выступили тёмные капли влаги, и вонючая жидкость потекла ему в рот, просочившись сквозь плотно сжатые губы. Ещё мгновение, и всё, что было у Александра в желудке – полезло наружу, что называется, самым натуральным образом. Его вырвало.
Забрызганное рвотной массой зловещее одеяние Кати, тотчас же покрылось багровыми пятнами, и новый приступ смеха вновь потряс потемневшие своды осквернённой церкви.
– Вот и готово дорогим гостям угощеньеце! – с ужасным смехом проскрежетала великанша, неожиданно вновь оказавшись в своём гробу. Слова её были такими же дикими, как и всё, что творилось сейчас вокруг Александра. – Где же гости-то долгожданные?! Уже и пойло протухло на дубовых столах! На костях еда стынет, – страшно подмигнув «другу», показала на тяжёлые, перекошенные двери церкви Екатерина. – Зови сюда первого, самого драгоценного! Пускай приходит! Эй, Витька – где ты?! От чего же не идёшь?! Беги скорей! – словно бы разговаривая сама с собой, бесновалась стоя в гробу злобная девица. – Да ты уже и не один?! Да ты уже и с сотоварищами?!..
– Пока мои «сотоварищи» – это ржавый клевец, – угрюмо отозвался на её слова Виктор, внезапно появившись в дверях церкви. Тусклые, холодные глаза его как всегда были унылы, с зазубренного острия клювообразного топорика капала кровь, а все руки его были по локоть в крови. Он зло улыбался, и смотрел на Сашку с вызовом.
– Чего смотришь? – не найдя, что сказать, нагло спросил у него Александр, ещё не зная о том, что же произошло в доме.
А в доме, между прочим, случилось вот что.
…Едва Дмитрий-волк с ненавистью взглянул на забившихся в угол ребят, как навьи чары, сковавшие все его члены, неожиданно – пали, а серая шерсть на его могучих плечах разом слетела, сменив волчий покров на человеческую кожу. Он остался стоять перед ними совершенно голый, с распухшим от удара лицом и дрожащими от холода и страха коленками. Каждый из ребят взирал на него с ненавистью. Все были на пределе.
– Долби его! – крикнул кто-то из толпы, и его начали «долбить».
Били всем, что попадёт под руку. Били все вместе и с особой жестокостью.
Неожиданно в толпу избивающих спокойно втиснулся Виктор; (до этого он наблюдал за происходящим со стороны, держась за ноющую грудь и силясь подняться с пола, после удара оборотня).
Наконец, ему это удалось. Он нашёл в куче рюкзаков свой заплечный, походный мешок и достал из него зазубренный, ржавый топорик, по форме своей напоминающий клюв хищной птицы.
Спустя считанные секунды – Димки не стало: ударив бывшего друга прямо в висок, Виктор убил его мгновенно…словно заправский киллер. Затем толпа перед ним расступилась, и он молча вышел из дома. Густой кровавый след, тянулся за ним всю дорогу, пока он шёл к церкви. В мыслях он чувствовал себя хищным зверем (или уже являлся таковым, по своей сути?), а в голове – слышал призыв Кати, ставшей для него самкой. Самка звала его. Кричала ему, чтобы он бежал к ней скорее. И вот он появился в храме. Вошёл в церковь с окровавленным клевцом и окровавленными руками…
– Ну, чё уставился? – не получив от Виктора ни какого ответа, вновь переспросил его Александр, чувствуя, что начинает терять над собой контроль. – Не хрен на меня смотреть! Ты, чё – убил, что ли кого? – продолжал задавать свои вопросы Сашёк, нервно переминаясь с ноги на ногу.
Виктор упрямо глядел ему прямо в глаза и ни чего не отвечал; огни горели тихо и мрачно.
– Эй, Витёк! – обратилась тогда к нему Екатерина, притоптывая в гробу. – А я тебе нравлюсь?
– А то, – честно признался Витёк.
– А тебе? – переведя свой взгляд с Виктора на Александра, обратилась она к своему другу, перестав улыбаться.
– Ты, чего?.. – как видно не поняв вопроса, буркнул в ответ Сашка. – Ты, вообще…Ты, это вообще – ты такое спрашиваешь… – отчего-то страшно смутившись, смешно замямлил он, словно бы его заставляли признаться в любви или раскрыть великую тайну.
– Да или нет? – продолжала настаивать на конкретном ответе Екатерина.
– Да, ты чё?! – не выдержал Санёк, раздражённо всплеснув руками; обрез угрожающе лязгнул и чуть не выпал из его рук. – Тебе чего от меня надо-то? Ты чё хочешь?..
– Хочу, чтобы ты отомстил за меня! Хочу, чтобы дрался из-за меня! Вот, перед тобой стоит тот, кто чуть не изнасиловал меня! Возьми – и убей его!
– Чё смотришь? – переходя на язык своего оппонента, бросил ему в лицо Виктор, уныло посмотрев на окровавленный клювообразный топор. – Не видишь – она хочет, чтобы мы дрались из-за неё! Скучно ей! А так – будет весело!
Довольная Катька блаженно возвела глаза к небу, и, сложив свои огромные чёрные ладони на груди, начала премерзко хихикать.
– Вы ещё помиритесь тут, – самым гадким и омерзительным голоском защебетала она, не переставая смеяться. – Назовите меня сучкой и, на иконе, поклянитесь поиметь меня сразу вдвоём!
– А что, это мысль, – отвязано заметил Витёк, приблизившись к Александру на пару шагов. – Может удовлетворим просьбу женщины?
Санёк разом взвёл оба курка в боевое положение и направил обрез на бывшего друга; огни стали гореть сильнее.
– Зачем ты назвал её женщиной? – с неподдельной болью в голосе, как-то очень глупо и по-юношески спросил он у Виктора, наливаясь краской гнева. – Ты чё, её домогался?
– Кто я?! – как бы удивился Витёк, глядя на Александра как на полоумного. – Да ты, что…Как можно – живого-то человека?
Александр почувствовал, что начинает задыхаться; юношеский максимализм и болезненное восприятие всего, что как-то касалось невинности его любимой девушки, её возможной измены или какого-либо её обмана (пусти и невинного, пусть, даже, детского), вызывали в нём жгучие приступы ревности и отчаяния, буквально приводили его в бешенство. Ему становилось страшно от одной только мысли, что его Катька уже не «девочка», что ею – уже «овладели»; воспалённый мозг рисовал самые ужасные (или точнее сказать, извращённый) картины её расставания с девственностью…её вопли и стоны в объятиях Виктора. А ведь он был уверен в том, что его любимая Катя – ещё невинна, что девственная чистота её ещё никем не нарушена, и что именно он, Александр, должен был стать её первым мужчиной…
– Ты спала с ним? – переведя чёрные стволы обреза на Екатерину, с трудом обратился он к Кате, надеясь, однако, что ответ будет отрицательным.
Катька вызывающе хихикнула.
– Так ты, чё – женщина? – буквально убивая себя этим вопросом, еле-еле выдавил из себя Александр, уже заранее зная, что если она ответит: «да» – то сначала он убьёт её, а затем – и его. А потом, может быть, и себя. Хотя отважиться на это (то есть на самоубийство), он навряд ли бы смог, а уж убить того, кто уже мёртв – вообще невозможно.
И всё же, Навь помогла ему свершить задуманное; точнее первую его часть…
– Ну, а если я женщина – что с того? – неожиданно оказавшись в двух шагах от своего ревнивого ухажёра, вкрадчиво спросила у него Екатерина, разом ставшая милой и привлекательной. – Всё равно – убьёшь меня?
– Нет, – начал было Санёк, на миг поддавшись чарам той, которая стала так чудесна и привлекательна, в которой было столько красоты и сексуальности. – То есть да… – спустя мгновение неуверенно ответил он, отведя глаза в сторону. – Ну, то есть, убью…
Катька ещё более оживилась.
– Прямо в грудь? – едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, осведомилась она, приставив стволы обреза к своей груди.
– Нет… – вновь отрицательно покачал головой Александр, опять начав сомневаться; но затем он неожиданно передумал и твёрдо сказал: – То есть – да. Прямо в грудь.
– Стреляй, – равнодушно пожав плечами, устало зевнула симпатичная бестия, зачем-то подмигнув Виктору. – Но перед тем как убьёшь меня… – тут уж она не выдержала и со смехом продолжила, – знай дурачок – я уже не девочка! И Витька… – хотела было закончить свою последнюю фразу развесёлая женщина, но не успела, потому как Санёк нажал-таки на курок обреза – и раздался выстрел.
Екатерина мешком повалилась на пол и даже не вскрикнула.
Сашка испуганно посмотрел сначала на неё, затем на Виктора, но в тот же самый момент, его трясущийся палец непроизвольно нажал на второй спусковой крючок, и прогремел второй выстрел.
Церковь наполнилась истошными криками Виктора и пороховым дымом; костры на мгновение затухли и погрузили бесовскую обитель во мрак. Не было видно ничего, кроме их ярких, пышущих жаром углей и дымящейся на полу крови. В темноте вопли Виктора, казались ещё более дикими и истошными: пуля попала ему в живот и разворотила кишечник. Боль была невыносимой.
Наконец, Витька громко вздохнул – и затих навсегда; капищный зал вновь наполнился багровым светом заново вспыхнувших огней, а дым от костров без труда перебил пороховые газы.
– Я, конечно, не хотел – но вы сами виноваты, – словно бы оправдываясь перед Виктором с Катей спокойно начал Александр, обращаясь к трупам своих окровавленных друзей. Он с унынием смотрел куда-то помимо убитых им товарищей и казался спокоен. – Что тут можно было поделать? – пожимая плечами, «философски» заметил он, вынимая из стволов обреза отстрелянные гильзы. – Любой бы поступил так на моём месте…Так, что – без обид…Я может и не стал бы в вас стрелять, но…сам не знаю, как так получилось…Не надо было тебе изменять мне, – закончил свой короткий монолог «кающийся убийца», обращаясь к мёртвой Екатерине.
– А я и не изменяла! – с ужасающим смехом вдруг громко прокричала та, неожиданно оказавшись в своём гробу. – Я принесла свою девственность в жертву Великой Иссе, но обошлась без мужчины! И Витька – здесь ни причём…Ты же меня не дослушал…
В этот момент на спину Александра легли чьи-то костлявые, холодные руки, а в затылок дыхнуло, чем-то затхлым и тяжёлым.
Александр с трудом нашёл в себе силы, чтобы обернуться и увидеть, буравящую его ненавидящим взглядом…Витькину сестру. Она смотрела на него, как всегда склонив голову на бок, и прищурив левый глаз, подобно тому, как это делал её сводный брат. Вообще Александр помнил её достаточно хорошо: они часто подглядывали за ней вместе с Виктором. Но тут на него смотрела (как бы это получше выразиться) не совсем она, или даже – совсем не она: такова была та ужасная, отвратительная перемена, которую наложила на неё жестокая, насильственная смерть. Теперь его сверлила своими огненными горящими глазами какая-то косматая, длинноволосая фурия, покрытая бледною тенью; теперь на него взирало какое-то жуткое антропоморфное существо окроплённое мёртвою росою.
Сашка задумал было высвободиться из её цепких рук, но у него ничего не получилось.
Ни слова ни говоря, в той же самой манере, что и её брат, Витькина сестра медленно впилась ему пальцами в кожу и, с силой, сдавила горло.
Санёк тотчас же побагровел и начал хрипеть.
Катька опять дико захохотала.
И вдруг гроб, под огромной тяжестью которого уже вовсю трещали дубовые ножки шатающегося стола, неожиданно опрокинулся на бок, и грузное тело вновь раздавшейся вширь Катьки, плашмя бухнулось об пол, заставив здание храма заходить ходуном.
На сей раз ни смеха, ни хохота не было.
Екатерина почему-то лежала молча и не шевелилась.
В углах церкви уже происходили какие-то непонятные, загадочные движения.
…Свод старого храма с шумом сдвинулся на бок, а стены старенькой церкви жалобно заныли, и начали вибрировать… Церковь наполнилась стонами. Остов, осквернённого кем-то иконостаса, неожиданно затрясся и покрылся пламенем. В нижнем ярусе иконостаса появились какие-то неизвестные, языческие изображения. Пол пошёл кругом. Треск стоял невообразимый.
– Ну, всё... Пришла… – уже не понимая, что с ним происходит и где он находится, как-то вяло и совершенно безвольно пробормотал Александр, видимо приняв происходящее за предсмертные галлюцинации. Душившая его покойница несколько ослабила хватку и взглянула на стены церкви с не меньшим, чем её жертва удивлением. На какое-то время и тот, и другой застыли в растерянности, медленно вращаясь вместе с движущимся полом, и безучастно взирали на всё происходящее, оставаясь в тех же самых позах, в каких оживающий храм и застал их перед этим моментом.
На голову покойницы упал какой-то внушительный предмет, сверху – её обсыпало старой штукатуркой, доски под её ногами начали постепенно прогибаться и трескаться.
За стенами храма всё громче и громче гудела чудовищная, дикая сила. Всё страшнее и страшнее бил в стены, рвущийся внутрь ветер.
Уже и трепещущее пламя костров низко склонилось к земле, сбитое мощными порывами ветра, уже неистовый вихрь ворвался внутрь храма, с шумом завихряясь вокруг могучего дуба. Из самой утробы костров послышалось оглушительное шипение; на досках церкви проступила мутная влага. А когда первые порывы потустороннего сверхъестественного ветра внезапно стихли, когда дрожащий ствол дуба со скрипом скривился на бок, по движущимся стенам зала заплясало неяркое зеленоватое пламя. И стены, и своды, и образа ожившей церкви – наполнились неземным свечением; подвижные огоньки его сотнями рассыпались по всем деревянным строениям храма, напомнив, что-то похожее на всем известные разряды тока, почему-то бьющие изнутри полусгнивших балок и поперечин. Строение церкви начало принимать совсем другой облик. Храм начал перестраиваться. Он менял свою основу практически на глазах, мгновенно, и принёс вместе с этим перестроением двух, непонятно каким образом оказавшихся здесь, …людей.
Первым из них был мужчина, облачённый в полосатые, пижамные штаны, с голым торсом, а вторым (или, точнее, второю) – женщина, с растрёпанными волосами и в одной ночной сорочке…
8
Пожалуй, мало на свете есть таких сильных чувств, как чувство ненависти и жажды мести, разве что любовь, а затем – ревность, хотя спорить на этот счёт, навряд ли, имеет смысл. Каждый человек устроен по-разному. Екатерина, например, и любила, и ревновала, и ненавидела одинаково – отдавалась каждому из этих чувств, что называется, с головой. План мести созрел у неё сам собой. Вместе с ненавистью. С ненавистью к Виктору.
Для начала она достала из недр серванта старую, потемневшую от времени икону и поклялась на её образах, что «пойдёт в своей мести до конца». Затем она предположила, что этот «конец» должен быть со смертельным исходом или, на крайний случай, с инвалидностью, а потому решила, как можно надёжнее обезопасить себя от всех возможных улик и подозрений, действовать тонко и изощрённо, но, самое главное, привлечь к своим приготовлениям к мести того, на кого эта месть и будет обращена…То есть – Витьку.
«Вот будет круто, – рассуждала сама с собою злопамятная школьница, приходя в сильнейшее психо-эмоциональное возбуждение от собственных выдумок. – Он будет, как послушный телок выполнять все мои прихоти и желания, делать то, что я ему скажу, а догадаться о том, что всё это предназначается ему же во зло – даже не додумается. Ну, дурак! – уже заранее определив Витьку роль наивного простачка, «обласкала» его Екатерина, убирая икону обратно в сервант. – Как он вообще, дальше жить собирается?!»
Катька матюгнулась.
– Но, нет – этого мало, – неожиданно переходя с мыслительного языка к речевому, вдруг придумала, что-то новенькое кровожадная девица. – А что, если впутать сюда ещё и Витькину родню?! Ну, хотя бы ту самую бабку-колдунью, которая приходится Витьке какой-то там дальней родственницей! Вот будет месть так месть: одна гадина (а в представлении Катюши Плаксиной, все родственники Виктора теперь были «гадами») загубит другую. Главное обставить всё таким образом, чтобы никто даже – «ни-ни»…здесь главное – не обмишуриться!
Что-что, а уж это комсомолка и активистка Екатерина умела как никто другой; в этом она была специалист.
«Стабильная» успеваемость, хорошие оценки и дополнительная общественная нагрузка, в виде старосты класса и лидера пионерской ячейки – давались ей без особого труда, с завидной лёгкостью. Главное, что усвоила ещё с четвёртого класса будущая мстительница – чётко и без лишних вопросов выполнять то, что требуют от тебя преподаватели, вовремя тянуть руку, своевременно поддакивать, где надо – «надуться», где надо – «прогнуться» и всё будет в ажуре. Ну, а то, что за последнее время у тебя снизилась успеваемость и ты начала потихоньку выпивать и тайком курить сигареты, встречаясь с одним из друзей «отъявленного хулигана» Сашкой – это ни так страшно. Бывает. У девочки переходный возраст. Скоро пройдёт…
Итак, обсудив с «бабкой-колдуньей» все детали предстоящего «ночного мероприятия», и ловко обойдя все острые углы, – «заморочив» старой голову, как думала Екатерина, – одна часть мрачного дела была сделана. Для бабки-колдуньи, «объектом» праведного мщения, был назван Сашёк; а о её родственнике Витьке, хитро-прозорливая школьница, «предусмотрительно» умолчала.
Вообще же, весь это цирк с тайным мщением и прочей ерундой – выглядел довольно глупо и комично.
***
…Ровно за два дня до описываемых событий, Екатерина пришла к старухе в два часа ночи, находясь в лёгком подпитии и немного пошатываясь.
Как только ей открыли, она пустила жалостливую слезу и сходу заявила, что ей нужно отомстить Сашке и сделать это немедленно; после этого она сразу же пояснила свои первые слова – следующими: «Он мне изменил», и смачно плюнула на левую сторону, видимо, для убедительности.
– Сашка? – как бы удивилась старая карга, глядя на юную мстительницу хитрым, оценивающим взглядом.
– Он, кобель, – с неподдельной злобой на устах прошипела Катя, громко икнув.
– А как мстить собираешься? – участливо осведомилась «глупая» колдунья, держа Екатерину на пороге и не приглашая войти в дом. – По-детски или… на смерть?
– Конечно на смерть! – удивляясь тупости дряхлой старухи, надменно бросила ей в лицо злобная школьница, даже оскорбившись на её «идиотские вопросы».
Старуха предложила ей пройти на терраску, и продолжить разговор там.
На терраске было довольно сумрачно и холодно; свет, с трудом пробивающий себе дорогу сквозь грязную занавеску маленького, квадратного окна, зачем-то сделанного не со стороны улицы, а изнутри дома, более нагонял уныние, чем – освещал помещение.
Бабка без лишних промедлений преступила к разъяснениям.
– Тогда – только один вариант, – безапелляционно заявила она, прищурившись на правый глаз: – не знаю, как ты будешь это делать, но тебе надо будет заманить своего «суженого» (тут бабка-колдунья криво усмехнулась) в Заброшенную церковь. Причём предварительно – сделать всё то, что я тебе сейчас расскажу.
Екатерина согласно кивнула.
– Начнёшь – затемно, в полночь, – начала давать свои тёмные «рецепты» бабка-колдунья, однако, не предложив юной мстительнице даже присесть. – Сначала наготовишь дедам кутьи, пирогов, да наваришь киселя, а опосля, на следующую ночь, перед Радуницей, понесёшь это всё в Заброшенную церковь, к алтарю. Возьмёшь с собой бутыль обычной самогонки и кусочек хлебушка. Этот отдашь тому, кому – укажут. Сама ты с ними не разговаривай… Нужен будет посредник… Обращайся к Витькиной сестре и проси её, чтоб помогла…
– Но, как же я буду – к Витькиной сестре-то, – раздражённо воскликнула Екатерина, даже не сообразив, что Витькиной сестры уже девять лет, как нет в живых. Она уже хотела было сказать: «что не может обращаться к Витькиной сестре, так как вся её месть обращена против её брата», но вовремя спохватилась и попросила бабку не обращать на неё внимание.
– Пузырьки тут немного в голове… Выпила, – совершенно нескладно и как-то невпопад, буркнула она что-то в своё оправдание, и тотчас же предложила колдунье объяснять дальше.
– Ну, так вот, – не обращая внимания на её пьяный бред, продолжала старая лиса спустя минуту. – Обращаться будешь к Витькиной сестре. Повесишь над алтарём верёвку с петлёй, как для висельников, и в означенный час, в полночь, начнёшь читать вот этот заговор.
Тут бабка-колдунья дала Екатерине чёрный листок, на котором обычным, красным карандашом были написаны буквы-заклинания, а, в придачу, сунула ей какую-то деревянную дощечку с непонятными буквицами.
– Бумажку положишь на неё, – пояснила старуха, – а читать будешь до тех пор, пока буквицы на дощечке не задымятся и не засверкают, как огненные. С этого момента начнётся колдовство. Заклинание пойдёт в Навь и найдёт того, к кому оно обращено.
Катька снисходительно посмотрела на старуху, как на умалишённую, и презрительно прыснула.
– Когда появятся они, – сделав вид, что ничего не заметила, продолжала старая колдунья, – подходи к самому убогому из них и сажай на самоё почётное место. Оказывай ему всяческие почести, называй ласковыми словами, да кланяйся почаще – они это любят. – Кто – «они-то»? – не утерпела Екатерина.
– Да прадеды, наверное, – с глупой усмешкой на лице, пожала плечами бабка-колдунья. – Кому ж там ещё быть-то?
– А Витькина сестра?..
– А что сестра. Она тебе скажет, что дальше-то делать…
– Ну, хорошо, – согласившись со всеми доводами старухи, кивнула Екатерина, собравшись уходить. – Тогда я пошла…
Она неуклюже развернулась на месте и важно, нетвёрдой походкой, направилась к выходу.
– Постой-постой, – остановила её старуха. – Ты вроде уже взрослая девочка. Сама знаешь, что просто так в этой жизни ничего не делается. За всё надо платить.
– Если ты о деньгах, то у меня сейчас нету… – откровенно призналась Екатерина, остановившись в дверях терраски. – А если, что другое, то – я подумаю.
– А что тут думать, – как-то очень злорадно заметила старая бабка, ясно давая понять, что обратно хода уже быть не может. – Тут либо – да, либо – нет…Другие варианты – не принимаются.
– Ну, да, да, – нетерпеливо согласилась Катя, только для того, чтобы побыстрее отвязаться от назойливой старухи. – Чё там надо делать?
– Сейчас скажу, – коротко пояснила старуха, и вплотную приникнув к уху нервной Екатерины, тихо прошептала ей всё, что той нужно была сделать.
Катька покраснела.
С минуту она молча смотрела прямо в лицо ехидно ухмыляющейся колдуньи, мучительно размышляя над её предложением, а затем еле-еле, с огромной неохотой, тихонько промолвила:
– Я согласна…
***
…И вот настало девятое марта. Екатерина сделала всё так, как велела ей старая плутовка.
Холодные пироги, кутья и кисель были расставлены на дубовом столе, возле алтаря. Стол был взят Екатериной из прицерковного дома; (тяжёлую громаду пришлось тащить заранее, ещё утром. И помогал ей в этом, никто иной, как Витька).
Так как отец у Кати работал на севере вахтовым методом, а мать – умерла, то, во время его отъездов, присматривала за ней тётка Анфиса, мало заботившаяся о своей родной племяннице и всё больше заглядывавшая в бутылку; (по сути дела Екатерина была предоставлена сама себе, и жила сиротою). А так как она с самого детства всё умела делать сама, то с пирогами и кутьёй у неё проблем не возникло. Проблемы у неё возникали только во время общения с Витькой, да и то лишь до последнего момента, до тех пор, пока она не попросила Виктора помочь ей в одном «очень важном деле» и, самое главное, так, чтобы никто больше об этом не узнал. Она пообещала ему, что обязательно расплатится с ним «самым неожиданным образом» и даже тонко намекнула ему, какова эта «расплата» будет. «Ты не пожалеешь» – уверила его хитроумная Катя, после того, как стол был поставлен на середину зала, и ей надо было как-то объясниться: «А пока – я тебя поцелую». И она поцеловала его в губы.
Впрочем, об этом уже достаточно…
Покончив с первым этапом причудливых приготовлений к встрече дедов и прадедов положенной для них кутьёй с киселями, юная мстительница приступила ко второму его этапу, повесив над амвоном церкви чистенькую, новенькую верёвку с большой петлей. Для этого ей пришлось встать на табуретку, и тянутся к ветвям дуба, выбирая ту из них, которая пониже. Какое-то время у неё ничего не получалось. Когда же верёвка была успешно перекинута через толстую ветвь и накрепко закреплена на суку, можно было продолжить свои приготовления.
– И откуда в святых церквях дубы? – как бы между делом заметила хитрая бестия, отходя от дерева и возвращаясь к алтарю. Из клетчатой, самодельной сумки была извлечена: пара дополнительных блюд, в виде солёных грибов и огурцов, и бутыль самогонки.
Образа святых взирали за её приготовлениями с мрачным унынием и смиреной суровостью; ни костров, ни огней, ни чёрной пелены за амвоном, а равно как – гробов и цепей у одной из стен храма, в зале пока ещё не было. Один только дуб, непонятно каким образом пустивший внутри церкви свои корни, осиротело поскрипывал чёрными, обнажёнными ветвями, раскачивая верёвку.
Девушка торопилась.
Хлебушек, о котором ей говорила старая колдунья, она положила на край стола, чтобы был под рукою, а глаза и губы накрасила чёрной краской, так как это делали новоявленные, советские металлистки, которых она видела несколько раз по телевизору. Из этих же новых телепередач, наводнивших наши телеэкраны в конце восьмидесятых- начале девяностых годов, она почерпнула и свой «ритуальный прикид», достав где-то за большие деньги чёрную, кожаную куртку с металлическими заклёпками, а на голове соорудив нечто вроде начёса, в модной тогда молодёжно-подростковой стилистике.
Тем не менее, на большее у мстительной ведьмы фантазии не хватило.
Ан, нет… Всё-таки хватило.
По её представлениям, как бы там не одевались заумные, городские рокеры и металлисты, вместе с новоявленными приверженцами сатанинской веры, настоящей ведьме, всё равно, надо было выглядеть «обалденно». По крайней мере, прийти в церковь, как подумала Катя, ей надо было в синей «монтановской» олимпийке, широких джинсовых штанах, называемых «бананами», и дутых Югославских сапогах, за двести рублей на городской «барахолке». Тем более что деды-дедами, а в красивой одежде и импортных шмотках разбираться обязаны. Чёрная куртка с заклёпками, будет у неё сверху, а всё остальное – там, где и должно быть. Хотя можно, наверное, и раздеться. Ну, в смысле, до гола. Или хотя бы выставить напоказ обнажённую грудь, расстегнув олимпийку. То, что под одеждой у неё не будет нижнего белья – Екатерина решила сразу. Однако, в конце концов, она решительно отмела все эти фантазии с раздеванием, и, положив на деревянную дощечку чёрную бумажку с текстом заклинаний, начала чтение заговора.
– А что я вообще здесь делаю? – спустя считанные секунды спросила сама у себя просветлевшая отличница, почувствовав себя полной дурой. – Зачем я согласилась на эту дурацкую кормёжку дедов? И какое отношение вся эта бодяга имеет к моей мести?
Девушка очень зло и нехорошо выругалась, и, с остервенением, плюнула на приготовленный ею же самой стол.
Затем она выпила почти целый стакан дешёвой, свекольной самогонки и возобновила чтение заклинаний.
Читать приходилось на каком-то дурацком и абсолютно неизвестном ей языке, однако уже через мгновение сложные до того слова и предложения, если их читать громко и с выражением, приняли совсем другой торжественный и мелодичный оттенок, и зазвучали красиво и таинственно. Произносить их стало очень интересно. Они буквально сами слетали с губ, сотрясая напуганные церковные стены, своими отзвуками. Екатерина приободрилась. Её оляпистая фигура, выглядевшая так из-за несуразности «ритуального прикида», приняла величественную осанку и «прибавила» в росте. Деревянная дощечка в руках черноглазой мстительницы начала тихонько вибрировать.
Наконец буквы на чёрном листке бумаги стали густо дымиться, вырезанные на дереве знаки неожиданно воспламенились и, древнее колдовство, выражаясь метафорическим языком старой колдуньи, начало действовать.
…В тумане мутно-грязной, болотной пелены, охватившей строения храма, появились очертания каких-то древних идолов с рогатыми головами и хищными ликами. По затенённым притворам южного и северного пристроев церкви – вспыхнули яркие огни, осветившие добрую половину зала. За покосившимся амвоном храма поднялась густая, дрожащая тьма и зазвенели вериги. Дуб со скрипом закачал ветвями. Церковь приняла вид смешанного, христианско-языческого капища. В помещение проник сладко-дурманящий, буквально осязаемый кожей, дух похоти.
Катя резко расстегнула на себе олимпийку, быстро подошла к накрытому столу, ища глазами какой-то нужный ей предмет, и, найдя его, с остервенением дикой кошки, зажала в руках замотанную в белую тряпицу внушительную штуковину, уже по виду своему похожую на, что-то крайне фаллическое.
Ещё пол часа тому назад, вспоминая бесстыжий, в общем-то, совет старой колдуньи, данный ею вместе с этим «приборчиком», завёрнутым в льняную ткань вкупе с какими-то цветами, ей становилось страшно от одной только мысли о том, как же она будет его использовать…
Теперь же, это казалось ей – сущим пустяком, безделицей, не заслуживающей даже того, чтобы упоминать о ней.
Екатерина с ненавистью сорвала с себя всю одежду, сбросила со стола половину того, что было наготовлено ею собственными руками, в мгновение ока взобралась на стол, бесстыже улегшись на спину, и уже хотела сделать с собою то, для чего и схватила эту здоровенную имитацию бычьего фаллоса, как неожиданно у неё за спиной послышались…чьи-то приглушённые голоса и тихое сопение.
– Мамоньки мои! – только и заорала во всё горло, опешившая от стыда и ужаса Екатерина, подпрыгнув на столе точно так же, как это сделала бы перепуганная на смерть кошка, которую кто-то неожиданно напугал. Бычья «ерундовина» с грохотом упала на пол, алюминиевые тарелки на столе со звоном загремели, а под сводами храма разнёсся громкий, раскатистый смех.
Девушка пулей слетела со стола, оказавшись у одной из его толстенных ножек, и, не найдя ни чего лучше, как накрыться большой, белой скатертью, что покрывала наполовину опустевший стол, одним махом сорвала её со столешницы, сбросив остатки еды к ногам неожиданных посетителей.
Между прочим, их оказалось довольно много, и, глядя на них с другой стороны опустевшего стола, высунув над поверхностью его массивной крышки только два глаза, Екатерина пришла в ещё больший ужас и стыд, увидев, что в большинстве своём это были либо священники, либо монахи. Где-то на заднем плане, на искусственном возвышении, можно было различить ещё несколько мрачных фигур, внушительного роста. У этих громадных, тёмных фигур как-то по-волчьи горели глаза, и, судя по всему, их тела были покрыты звериными шкурами.
Вообще же, это была довольно внушительная компания, состоящая как минимум из двадцати с лишним человек, чётко разделённых на две половины.
Первая из этих двух, непохожих друг на друга групп, была, как об этом только что было сказано выше, облачена в монашеское одеяние и держала в руках кресты и иконы, а вторая – несомненно, принадлежала к воинскому сословию и была вооружена неизвестным Екатерине реликтовым оружием. У первых был достаточно пакостный и нахальный вид, а у вторых какая-то полнейшая апатия ко всему происходящему. Они вели себя так, как будто бы их ни что уже не волновало, а смысл дальнейшего их существования – безнадёжно утерян; обычно так ведут себя «истинные воины», проявлявшие полнейшее равнодушие ко всему, что не связано с войной или кровавой битвой. Праздность и полное безделие в мирной жизни – для них закон, а потому первым к неудавшейся жертвоприносительнице собственной девственности обратился кто-то из чёрных монахов.
– Негоже столь милым и прелестным девам одним, в глухом уединении, – как бы с укором заметил он, своим могучим, наставительным басом. – Да и не по правилу сие божьему, чтобы одной и без мужа!
Монахи-черноризцы одобрительно закивали, а некоторые из них многократно и часто закрестились.
– Что скажешь в ответ, отроковица?
Екатерина густо покраснела и, зачем-то поклонившись длиннобородому чуть ли не до земли, жалобно промолвила:
– Простите меня, батюшка.
– Бог простит, – довольно бесцеремонно отозвался премерзкий «батюшка», тяжело придвинувшись к школьнице. Руки его нагло вцепились в прикрывавшую Екатерину скатёрку, а в глазах заиграла похоть. – Сказано же в святом писании, – с силой настучав по обеим рукам девушки, продолжил гадкий черноризец, отобрав у Кати её одёжку, – человек пришёл в этот мир нагим и нагим из него уйдёт. Нечего тут стыдиться святых людей…Если ты ведьма – то чего стыдишься?
Екатерина громко заплакала, и начала оправдываться:
– Какая я ведьма, – глотая слёзы и часто всхлипывая лепетала она. – Я этих ведьм только по телевизору видела…
– А зачем тогда глаза в чёрный цвет красила? – нагло перебил её «святой отец», схватив за подбородок. – Зачем на голове богопротивный начёс делала? Для чего в святой церкви, – здесь странный монах, громко хихикнул, – до гола раздевалась и непотребные штуки в руках держала?
– Я…я… – начала оправдываться несчастная девушка, – я – не знаю…
– Ну, не знаешь, так – не знаешь, – словно бы добившись от Екатерины всего, что ему хотелось, философски заметил пошлый черноризец, наконец-то отстав от несчастной.
Затем он повернулся к ней спиной, с грохотом отодвинул «пиршественный» стол в сторону, так, чтобы всем было хорошо её видно, и, отойдя к толпе своих длинноризных собратьев, встал в первый ряд, с равнодушием взирая на её обнажённые прелести.
Остальные монахи смотрели на неё с тем же выражением безразличия и пресыщенности. Всякая похоть на их глазах куда-то исчезла, губы, увлажнившиеся было от желания, – высохли.
Наконец кто-то из них вытолкнул из толпы точно такую же обнажённую и униженную, как и Катя девушку, с верёвкой на шее, и, что-то сказав ей, быстро отошёл обратно. Складывалось такое впечатление как будто бы они (ну, то есть, монахи) ждали от Екатерины каких-то действий или предложений.
9
А между тем потребовать чего-то от живых людей (по какому-то неизвестному уже, всеми забытому обычаю) ни монахи-черноризцы, ни грозные оборотни-волкодлаки – не могли: формально Екатерина сама должна была предложить им свои услуги, прибегнув к помощи, по крайней мере, одного посредника. А, так как любой закон, как известно, всегда можно обойти, а традицию – нарушить, то все эти полузабытые реликтовые законы и обычаи – были условны и не имели под собой ни какой юридической силы. Открытый диалог и, более того, прямой контакт между живыми и мёртвыми, всегда был опасен для живых, и искони осуществлялся при посредничестве шаманов, жрецов и прочих служителей культа. Когда же не было жрецов или волхвующих кудесников – на первый план выходили колдуньи, ведьмы, вещуньи, либо, более близкие к нам по времени, медиумы. В каком-то смысле, «научившая» Екатерину вызывать мёртвых с того света старуха-колдунья, также являлась одним из таких посредников. Но в самой Заброшенной церкви, при непосредственном контакте навий с людьми, она была бы лишней: те, кто пришёл в эту ночь в храм, с ней не захотели бы разговаривать. Общаться с какой-то бабкой-простолюдинкой высокомерные оборотни-исполины ни за чтобы не стали, как не стали бы они общаться и с Катей, возложив подобную обязанность на безбожных отцов-церковников.
Тем не менее, как-то выходить из данного положения, как-то хитрить и изворачиваться, никому из представителей двух соприкоснувшихся между собой миров не запрещалось: мудрить и плутовать можно было как нам, живым людям, так и им – пребывающим в Нави.
Другое дело, что «плутовать» с выходцами из иного мира было под силу не каждому, а уж обмануть тех, кто жил обманом, прикрывая свою истинную суть христианскими добродетелями – было куда сложнее, чем простых, безобидных дедов-пращуров, возделывающих ниву и не знающих потусторонней ворожбы. Если называть вещи своими именами: безбожные отцы-церковники были большими формалистами, и блюли свои православно-языческие культы только для виду. Обман и мошенничество – сидели у них в крови и легко уживались с самым примитивным и с самым беспардонным лицемерием. В этом они практически ни чем не отличались от тех же «разводящих лохов» мошенников, которые сначала подбрасывали лохам кошельки, а затем, сами же прессовали их за их нерадивость, на вполне «законных» основаниях.
…Итак, вытолкнув из своей толпы обнажённую, грязную девушку, руки которой выше локтей почему-то были перебинтованы тряпками, а взъерошенные, лохматые волосы прикрывали почти всю наготу, потусторонние гости, таким образом, хотели только одного, – а именно: тонко намекнуть школьнице о своём желание. Пусть себе сообразит не сразу, – как бы читалось на глумливых лицах, приверженцев лжи и кривды, – это же не беда, в конце концов, обязательно поймёт, что от неё надо, и примет единственно-правильное решение…
– Ты ведь Катя? – печально посмотрев в лицо стоявшей на коленях десятиклассницы, уныло спросила её косматая девушка, чуть приблизившись к Екатерине; обнажённые участки тела, видимые из-под густого покрова её волос, были покрыты страшными ранами и кровоточили. На её левой ноге не было большого куска мяса. Несчастная сильно прихрамывала. На волосах лежал иней. Как показалось юной мстительницы, у неё не было одной груди, а большой палец на левой руке, кто-то отгрыз.
Девушка, между тем, зачем-то встала на четвереньки (так как ходить на прямых ногах из-за огромной раны на левом бедре ей, очевидно, было очень трудно), и задала Екатерине ещё один вопрос:
– Ты ничего не хочешь нам предложить?
Катя не поняла.
– Нет, – еле слышно отозвалась она, искренне удивившись данному вопросу. – А, что мне надо предложить?
– Ну, может вспомнишь? – то ли посоветовала, то ли подсказала ей несчастная девушка, показывая глазами в сторону пустого стола. – Ты ничего не забыла?
– Кисель! – видимо догадавшись, к чему же та клонит, восторженно всплеснула руками прозревшая десятиклассница, вскакивая с колен. – Вы же, ничего не ели! Я же забыла вас покормить! – радостно восклицала Екатерина, совсем забыв о том, что весь её кисель, все её пироги и вся прочая её еда, вместе с самогонкой, валяются теперь на грязном полу, сброшенные со стола ею же самой.
Притихшие монахи неодобрительно качают головой и смотрят на неё с недоумением; некоторые из них переглядываются между собой и показывают на большое родимое пятно, открывшееся их взору в тот момент, когда Екатерина предстала перед ними во весь свой рост. До этого увидеть его было невозможно, так как оно находилось в довольно интересном месте; но теперь наличие родимого пятна именно «там», прямо у сладкого и девственно-непорочного сокровенного лона, стало для них темой для новой дискуссии.
– Ведьма, – говорил кто-то из них, чуть громче остальных.
– Точно, ведьма, – поддакивал ему другой, впрочем, несколько тише, чем его собеседник.
– Причём, породистая такая, стерва, с изюминкой, – присоединился к ним третий, сделав особый акцент на слове «стерва».
– Ведьма-то ведьма, – отозвался на их слова четвёртый, – но чем она нас кормить собирается – этими помоями что ли?
И указав на разбросанную по полу еду, он пребольно ущипнул изувеченную девушку с верёвкой на шее за худое плечо, заставив бедняжку вновь обратиться к Екатерине.
– Кать, а Кать, – негромко начала та, подползая к Екатерине на коленях. – Кать – посмотри на меня…
Катя, в этот момент, неожиданно пришла в себя (в смысле: поняв, что всё её угощение уже ни на что не годится), и лихорадочно думала о том, как же ей выкручиваться из данного положения.
Выходов было немного, и один из них, по её мнению, скрывался в самой изувеченной девушке и в том «верном» совете, который дала ей хитрая бабка, велев накормить первым того из гостей, кто будет среди них самым жалким и убогим.
«Ну, вот – решила Екатерина, – эта жалкая и убогая – прямо перед тобой. Надо начинать с неё». – И низко поклонившись несчастной, она подняла её с колен и повела к столу.
– Ты пока присядь, прямо сюда, – вновь низко кланяясь, сказала она, показывая мёртвой на крышку стола, – а я сейчас приготовлю тебе кое-что…То есть – наберу чего почище…
Витькина сестра (а это была именно она, как уже, наверное, догадался сметливый читатель), безропотно уселась на то место, которое ей указали, и покорно стала ждать обещанного ей угощения.
Спустя минуту «ужин» был готов, а вернее – собран.
В него входили: два или три пирога с капустой, пара грязных блинов, тарелка кутьи и ядрёный самогон, который полностью сохранился в бутылке, благодаря прочности бутылочной пробки и крепости толстого стекла.
Екатерина с надеждой расставила это всё перед восседавшей на столе мёртвой Зинаидой и робко провозгласила:
– Вот и готово дорогим гостям угощеньеце. Отведай ты, сперва, добрая девушка.
Зинаида печально вздохнула, и закрыла влажные от слёз глаза, руками.
В следующий момент кто-то из чёрных монахов с силой ударил её ладонью по голове, и, свалив со стола на пол, начал громко не неё кричать:
– Ты зачем, сучка, вперёд меня за стол садишься?! Ты пошто, я тебя спрашиваю, раньше нас еду ешь?!
– Так я же ещё не ела, – попыталась было защищаться беспомощная девушка, жалобно плача. – Тык вы же… сами мне велели!
– Не мог я тебе такого велеть, – совершенно искренне на первый взгляд возразил ей гадкий монах, с таким видом, как будто бы его жестоко оболгали. – Врёшь ты всё, сучка! Напраслину на меня возводишь! Не бери больше нашей еды первой! Ни пей вперёд нас! По чину, по старшинству трапеза благочестивая полагается!
Тут он гневливо посмотрел на Екатерину и сурово промолвил:
– А ты, что голая тут скачешь, как егоза! Прикрой срам, бесстыжая! Не гневи бога! Пирогами ты нас уже накормила – спасибо… теперь посмотрим, что ещё предложишь!
Зинаида возвела на него умоляющие глаза, и её губы безмолвно прошептали: «нет, не надо».
– А я, что сделаю? – как бы оправдываясь перед ней, развёл руки в стороны мерзопакостный попок. – Надо, не надо – ни нам решать. Давай, подсказывай своей единонесчастной – что дальше-то делать.
Катя виновато взглянула на подавленную Зинаиду, прикрывшись пока проклёпанной курткой, а та, вновь подползя к ней на коленях, подала Екатерине всё ту же белую скатёрку, за грязным полотном которой девственница и пряталась в первый раз.
– Завернись в неё, а я тебе помогу, – едва слышно посоветовала нерадивой школьнице Витькина сестра, помогая Катюшке «заворачиваться». – Вот этим: закрепи наряд под грудью, – снимая с шеи грязную, замызганную верёвку, поясняла она далее. – А этим – вытри глаза и губы, – и, сказав это, Зиночка сунула Екатерине её же монтановскую олимпийку.
– Спасибо, – только и ответила ей неудавшаяся ведьма, делая всё так, как советовала ей мертвячка. Запах от её холодного, гниющего изнутри тела, стоял невыносимый, но крепкая самогонка и сильный стресс несколько смягчили тяжёлое ощущение.
Когда шутовской наряд был готов, нестройная толпа монахов незаметно рассосалась, и на первый план вышли толпящиеся в тени, где-то в дальнем конце языческо-христианского храма, люди-великаны.
Часть из них к этому времени располагалась поблизости от стола, а часть, по-прежнему, оставалась в некотором удалении.
Катя смотрела на них с нескрываемым восхищением и чувством лёгкого страха. Они казались ей сказочными богатырями, заметно отличавшимися от похотливых монахов своей статью, звериной красотой и мощью. А ещё, ей казалось, что, в отличие от тех же черноризцев, у них есть чувство благородства и почтения к слабому полу, нечто такое, что присуще только истинным рыцарям и воинам. Глаза её возбуждённо горели, и потому она не сразу расслышала тот тихий, короткий вопрос, который ей задала Зинаида.
– Что? – с удивлением посмотрев на вновьиспечённую подругу, рассеянно спросила она, всё ещё думая о своём.
– Ты хлебушек взяла? – переспросила её печальная Зинаида, повторив вопрос ещё раз.
– Хлебушек… – с трудом покидая мир своих грёз, задумчиво пролепетала Екатерина, силясь понять, о чём её спрашивают. – Хлебушек я, кажется, взяла…Он где-то здесь… – обшаривая глазами пол вокруг себя, молвила она чуть более внятно и громко. – Да вот он, – наконец найдя закатившийся в щель кусочек ржаного хлеба, весело сказала она, нагнувшись за хлебом. – А на кой он тебе?
Зинаида в ужасе содрогнулась всем телом.
– Он не для меня, – отрицательно качая головой, буквально взмолилась мёртвая дева, отшатнувшись от Екатерины. – Это выкуп за твою жизнь! Символическое подношение! Что-то вроде – хлеба с солью! Неси его к старику Вовкуну (вон он сидит на своём троне, в окружении двух дочерей), и, с поклоном, попроси его принять твой дар, с любовью и почтением. А ещё лучше – встань перед ним на колени, но только не говори ему, что этот хлебушек… мой.
Екатерина равнодушно пожала плечами и уверенно направилась к трону старика.
Однако уже через мгновение, проходя мимо его «сыновей», её уверенность незаметно улетучилась, а прежнее её восхищение, вызванное собственными фантазиями – сменилось сильнейшим отвращением. Великаны смотрели на неё с презрением, некоторые из них нарочно отвернулись в сторону, высокомерно сплюнув; на их лицах было много шрамов и ран; от них сильно пахло звериными шкурами и потом. Каждый из них был опоясан мечом и почему-то сильно сутулился; у каждого были длинные, отвислые усы и грязные, нестриженные волосы. В зрачках мерцал зловещий, звериный огонёк.
«Зверюги, – невольно подумалось Екатерине, двигаясь мимо их нестройных рядов. – О чём я только думала, когда повелась на этот бред выжившей из ума старухи?.. Что мне теперь делать? У этих – бесполезно просить милости… От этих нечего ждать пощады…Эти хищники – наслаждаются, убивая людей…»
Увы, но беспечная школьница оказалась права.
Едва она приблизилась к деревянному трону старого вищуна, едва склонила перед ним свою растрёпанную голову, протянув вперёд хлебушек, как тотчас же одна из его дочерей выхватила у неё из рук несчастный хлебец и жестоко ударила ногой в грудь.
– Волки не едят телячьей пищи! – злобно прокричала волчица, сильно картавя, на каком-то своём древнем языке. – И не пьют киселя и простокваши! Какой дурак надоумил тебя на такую глупость?!
Екатерина в испуге закрыла лицо руками, и сразу же опустилась на пол, почему-то решив, что так её больше не будут бить; само собой разумеется, что она ничего не поняла из того, что ей сказала, а точнее прокричала грубая девица. Тем не менее, у неё хватило разума понять, что дела её плохи.
Вот один из «благородных богатырей» подтащил к трону вищуна безропотно-послушную Зинаиду, причем, сделав это совершенно не благородно и по садистски, (то есть – за волосы), и, бросив её к ногам старика, что-то коротко спросил у него.
Понурый старик безмолвно кивнул и, грузно поднявшись с трона, неспешно удалился куда-то в темноту, тяжело шагая.
Екатерина начала дёргать левым плечом и тихо всхлипывать.
У мёртвой удавленницы обнажили закрытую лохматыми волосами спину, и Катюша с ужасом увидела, что вся её спина словно бы изрезана на лоскутки. От этого зрелища ей стало дурно; её натуральным образом стало трясти. Холод, до этого практически не ощущаемый, теперь набросился на неё с удвоенной силой.
А длинноволосый, с вислыми усами великан, между тем, достал из ножен длинный кованный нож, с резной рукояткой, и несколькими быстрыми, умелыми движениями срезал со спины несчастной покойницы, большой кусок её же плоти. Улыбка у него в это момент была ужасающей; судя по всему, ему нравилось то, что он делал.
– Ну, вот и мы не остались в долгу перед нашей хозяйкой, – на том же непонятном, древнем языке со смехом произнёс он, обращаясь к своим сотоварищам. – Эй – чёрный колпак! – крикнул он в следующий момент, подозвав к себе непонятно откуда взявшегося инока. – Скажи ей всё, как полагается! Честь-по-чести!
Монах трусливо кивнул и, робко приблизившись к великану, громко, с торжественным пафосом возгласил:
– Хлеб – есть тело Христово, а кровь Его – вино для страждущих!
Ясно было, что монах говорит невпопад и отчего-то сильно боится великана; (скорее всего, в этом «обществе», монахам было немногим слаще, чем той же Зинаиде).
А слова его, в это время, звучали всё громче и мрачнее, речи его начали откровенно пугать и без того уже безмерно запуганную Екатерину.
– Сними с себя плоть живую и уподобься Господу-Богу нашему Исусу Христу! Дай от тела своего немного и Тому, Кто не пожалел для тебя хлеба Своего и крови Своей! Воздай Ему за всё, сторицей!
И взяв из рук исполина срезанный с несчастной Зинаиды лоскут «хлебушка», он бросил его перепуганной Екатерине, церемонно перекрестившись.
Бедная школьница затравленно замотала головой и сдавленно крикнула: «нет»!
– Ешь, блаженная! – не терпя ни каких возражений, грозно скал тот, сдвинув брови.
Екатерина стала есть…
Когда её страшная трапеза закончилась – ей стало дурно, (что и не удивительно); однако, не смотря на сильную тошноту и, начавшуюся было рвоту – её так и не вырвало и не стошнило. Вся эта съеденная ею мёртвая пища, весь этот «хлеб», смешанный с кровью, – нашли в её организме тождественные себе вещества и воссоединились с ними на молекулярном уровне, стали для неё «первым причастием», приобщившим Екатерину к смрадному телу покойной удавленницы. На глазах у Екатерины заблестели отравленные слёзы, на лице – появилась блаженная улыбка. Она уже полностью присоединилась к Зинаиде, став её частью, и уже навсегда отравила свои разум и душу, помутившись рассудком.
В это время, всё тот же трусливый монах громко обратился к ней с каким-то вопросом и, не получив на него ответ, сильно ударил ногой в живот. (Видимо «там», у них, в потустороннем мире, было принято бить всех ногами, нагло врать и смеяться над человеческой болью).
– Ты, чего молчишь, дура?! – громко орал на неё «духовный отец», пытаясь добиться от Кати какого-то ответа. – Ты зачем повесила на суку новенькую верёвку, стерва?! Убить себя хотела, сука?! К смерти готовишься?! В Нави зреешь?!
Несчастная девушка совершенно не понимала и не слышала его; она была как в тумане.
– Тащите сюда всё что нужно, – крикнул он кому-то из своих черноризцев, которые, как кроты прятались в тени храма, всё это время следя за происходящим со стороны. – Застилайте стол! Прилаживайте – «влахий кий»!
Послушные монахи тотчас же бросились исполнять его приказ, и уже через пару минут задание его было выполнено, а то и перевыполнено; кто-то из монахов застлал стол чёрным покрывалом, а кто-то принёс из темноты тяжёлый, осиновый гроб.
С высоты подкупольного помещения, из темноты, на Екатерину взирали два горящих, огненно-жёлтых глаза. В тени, дышащего холодом мрака, пряталось, что-то огромное, что-то колоссальное.
– Так даёшь ли ты сорвать свой пречистый цветок? – с каким-то униженно-восторженным раболепием, с какой-то собачьей преданностью в глазах, спросил у Екатерины грязный поп, косясь наверх, к куполу. – Приносишь ли ты в жертву свою девственность той, которая единосущна Исусу Христу?
Екатерина смотрела на вопрошавшего совершенно пустым, отрешённым взглядом.
– Да или нет? – стукнув её по затылку ладонью, визгливо переспросил садист, топнув правой ногою. – Говори – «да».
Катя сказала: «да».
– Жертвует! Жертвует! – радостно запричитали притихшие было монахи, усиленно осеняя себя крестными знамениями. – Согласная!.. Признаёт!..
Сверху, из-под затемнённого купола послышался шум гигантских крыл; огненно-жёлтые глаза – потухли.
– Радуйся! Радуйся! – не переставая радоваться, громогласно подвывали лохматые, не бреющие влас и бороды иноки, торжественно обступая «согласную» девственницу.
Издевавшийся над Катенькой инок-тиран, ласково поглаживал её по головке, глядя на несчастную добро-отеческими глазами. Тяжёлая ладонь его была необычайно лёгкой и заботливой.
Неожиданно он с ненавистью сжала волосы девственницы в кулак и, развернув её лицом к себе, злобно спросил:
– А Иссу – признаёшь ли над собой? Веруешь ли в то, что Она тут над всеми Хозяйка и Владычица, и место Её – первое, над всеми, кто стоял здесь ранее, до Неё?
– Верую, верую! – корчась от боли и громко плача, надсадно прокричала замученная извергом девушка, лишь бы от неё отстали.
– Вот и молодец, – вновь совершенно беззлобно и ласково, прямо-таки по-отечески произнёс монах, ослабляя хватку. – Вот и умница. Мать наша и Верховная Владычица Исса Великая – Первая над всеми, кто стоял здесь ранее, до Неё! И место Её – непоколебимо! И так будет от века в век, покуда стоит над этим миром единосущный с Нею Исус Христос и Истинная Вера Их, над всем миром разливаемая! – словно бы оглашая для остальных какой-то незыблемый, фундаментальный постулат, громко прокричал он на всю церковь, воздев правую руку с крестом кверху.
После этого – были длинные песнопения и молитвенная трель, с поклонами, челобитием и крестным целованием.
На всё это время о Екатерине, кажется, забыли.
Однако потом – вспомнили.
...Как оказалось «влахий кий», о котором упоминал премерзкий монах, являл собой искусственный детородный орган быка, что принесла с собою Екатерина, и абсолютно органично подходил под то место, в котором у идола тура эта «штука» и должна была воздыматься.
Екатерину под руки повели к верёвке, и были с нею ласковы.
Она уже совершенно не понимала, что же с ней делают и что же тут происходит.
Затем её заставили встать на принесённую кем-то из монахов табуретку, всунули её голову в петлю и…выбили опору у неё из-под ног.
Екатерина ужасно хрипела, дёргала руками и ногами, но вскоре затихла.
Тогда её уже мёртвой насадили на «кий» и лишили девственности…