2009
Просыпается город. Зевает спросонья ртами подворотен. Мигает зелеными глазами светофоров. Застучало его сердце церковными и трамвайными перезвонами. Сейчас посыплются из подъездов гении, дураки, склочники, балаболки, важные и неважные люди. Город ненасытен. Он всегда требует жертв. И съедает этих людей кучками или по одиночке. И выплевывает их к вечеру. Кого-то опять к тому же дому, кого - то уже за город. На погост. Навсегда. Город разделяет людей. Одних ставит на высшую ступень победителя, других на среднюю ступень удачи и успеха, а кого- то и на нижнюю. Бесперспективную и бессмысленную.
Он подходил к окну, смотрел на просыпающий город. Он видел это уже столько лет. Скука глядела на него из окна. Простая, банальная скука. Большим пальцем медленно задавил большую и жирную муху, пытающуюся избежать этой участи. Она, наверное, и не поняла, откуда на ее голову опустился, этот непохожий на конец ее жизни, кусок мяса. Наверное, она повидала в своей жизни тоже немало. И где только она не ползала. В мясе, тортах, дерме и в покойниках. От этой мысли он с отвращением передернулся и вытер палец о подоконник. Вот так, наверное, и я, как эта муха. Кто-то когда-то раздавит. И так же с отвращением. Разве для этого его рожала мать. Для этого он столько лет мечтал об успехе, о славе, о достойной жизни. Сравнение себя с мухой ему не понравилось. Но эта мысль не давала ему покоя. Он ведь тоже по уши в дерьме. Разве только на покойниках не сидит. А так с торта…и мордой в дерьмо.
На улице прокричала скорая помощь. Кому- то плохо стало, а может опять, кто то родился.
Кому нужна эта жизнь. Уже седина лезет, волосы выпали. По утрам будит не прекрасная муза, а крикливое вещество, считающее, что в ней одна правда. Сколько лет он зарабатывал на жизнь «халтурой». Думал, вот сейчас, вот сейчас придет вдохновение…и успех! А пришла опять «халтура». Не забил гвоздь, не вынес мусор. В жизни ничего не понимаешь, «лох» по жизни. Все на тебе ездят. Одно и тоже каждый день. Уже столько лет. Ничего уже не тлеет, и не стоит. Оторопь берет от одного только ее вида. Как он смог ее полюбить? И привычка любви уже давно покинула этот неуютный угол.
Подошел к мольберту, откинул тряпку, прикрывающую нагую картину. Так она и осталась нагой. Столько раз подходил к ней, столько раз растирал краски, готовил кисти. Брал в руки уголь. И снова закрывал ее тряпкой. Видимо она этого только и стоила. Тряпки, старой тряпки. Да и он сам превратился в тряпку. Состарившуюся, с пятнами от ржавчины, с разрывами. У него в душе тоже разрывы. Ямы. От прямых попаданий. Когда нибудь они пройдут по душе до самого мозга. Заклинит и уйдет этот мир, либо превратится в кошмарный сон без сна и движений. Сволочная жизнь. Невыносимое ожидание ее изменений. Там, где - то далеко, было счастье. А здесь, у него изуродованный скукой угол. Куча никому ненужных идей. Вот и все. Не создал, не сумел, не доделал. Его вдруг потянуло вниз. Туда, где только что проходил трамвай. Прямо сейчас. Отсюда. Сверху. Раз и навсегда. И наверняка. Он рывком открыл окно. Махом взлетел на подоконник. Ему не было страшно. Из комнаты вещество просипело что- то о сквозняке… и закрой окно.
Он прыгнул вниз.
Ворота распахнулись. Стоящие на площади люди, упали на колени. Упрятали лица в пыль, пропахшую ослиной мочой. Он упал на колени вместе со всеми. Он знал, что надо это сделать. Дань уважения и преклонения. Ни звука. Лишь дыхание рядом склонившихся людей. Он приподнял голову. Над ним проходил верблюд в расшитой золотом попоне. Сильный удар по голове опрокинул его навзничь. Он успел увидеть, что охранник занес над ним окровавленный меч. За что? Ответом был еще удар. Кровь залила его лицо. Господин, за что? Вдруг его схватили и поволокли по площади. Его голова ударялась о камни и ступени, ведущие, куда то в темноту. Влажный воздух ударил в лицо. Его бросили на твердый глиняный пол. Сквозь дурман он видел неясные тени, слышал невнятные голоса. Чьи то руки сорвали с него одежду. Кто-то ощупал его мышцы. Его опять схватили и куда-то поволокли. Бросили на деревянный настил. Повернули на бок, подставили под его член маленький чурбан. Прижали так, что он не мог повернуться. Резкая боль почти убила его. Он увидел как чья-то рука, бросила кусок окровавленного мяса в пасть подскочившей собаки. Муха опустилась на окровавленные доски. Он потерял сознание.
От резкого запаха он открыл глаза. Он не чувствовал больше боли. Ему дали попить. Голова опять мягко закружилась. Стало необычайно легко и свободно. Хотелось полетать. Но его руки и ноги были привязаны к топчану. Кто - то рядом монотонно читал молитву. Аллах тебе поможет. Аллах поставит тебя на ноги. Кто он? Он же был только что в московской квартире! Какой к черту аллах? Что происходит. Мысли клубились вместе с дымом, который окутывал комнату. Он уплывал в это дым. Глаза закрылись.
Много женщин. Противно пахнет травами и едким женским потом. Кто это его так одел. Рядом стоит, с мечом в руке, черный гигант. Сам черный, а одежда на нем белая. Как перед смертью. Черт, да и на мне такая же одежда. Слушая, друг, скажи…И вдруг он понял, что у него нет языка. Изо рта вырывались лишь плюющие ошметки слов. Не его язык. Не русский. Боже, что такое. Ему стало отвратительно страшно. Срочно захотелось в туалет. Он задергался, переминаясь с ноги на ногу. Черномазый повернулся к нему. Яма дерьма там! И указал пальцем в сторону проема в стене.
Еле сдерживаясь, он бросился к спасительной нише. За ней был еще один двор. Несколько ям, с перекинутыми через них досками. Каждая из них была обнесена невысоким глиняным забором. Он спихнул с себя расшитые бисером штаны. На месте его гордости ничего не было. Только тонкая сосулька, источающая желтоватую жидкость. О господи! За что?
Рядом опустилась на корточки молодая девушка, и нисколько его не стесняясь, справила свои дела. Подтерлась, лежащей здесь же тряпкой, и натянула красные шаровары. Его передернуло. Тряпка уж очень была похожа на ту, которой он закрывал свою не написанную картину. Повернувшись, он побрел назад.
Он понял, что он стал евнухом. Евнухом. Без языка, без причиндалов. Уже не мужик в окружении целого гарема юных красавиц. Но, как это было непохоже на те фильмы, которые он любил смотреть про эмираты, гаремы и невольниц, страдающих от несвободы. Располневшие, потерявшие свои формы фигуры, проплывали мимо. Приводили новую девушку, красивую и молодую. Через пару месяцев она уже становилась такой же, как и все остальные. Их уже редко вызывал к себе на ночь эмир. По этим особам никак нельзя было сказать, что они страдали. Когда за ними приходили, они уходили в другое помещении, где их мыли другие наложницы. Там разыгрывались такие оргии, что даже в самом надуманном фильме такие сцены были бы только детской сказкой.
Их хорошо кормили. Как на убой. Их задача была одна рожать и рожать. Больше детей. На большее эти женщины уже не были способны. Коран отодвигал их на самое последнее место. Они были нечистыми. В отличие от них евнухи были почитаемыми людьми. Они охраняли порядок в гареме, следили за наложницами. Евнуха после нескольких лет безупречной работы эмир мог наградить свободой. Тогда он выходил из дворца, и ему выделялось место с домом и садом. От эмира он получал золотой пояс, который был знаком уважения и достоинства. За свои страдания он получал еще и постоянное довольствие. Не жизнь, а малина. Страшным было одно - у евнуха никогда не было детей, не было продолжения рода. Его род умирал.
Он влюбился. Наложница Земфира вошла в его жизнь неожиданно и стремительно. Она участливо относилась к нему, расспрашивала его о жизни. А он ей осмелился рассказать о том, что он знал на самом деле. Для нее это было занимательной и непонятной сказкой. И она каждый вечер приходила к нему, в его комнату. Это было нарушением всех правил, всех законов. Но влюбленные не понимали этого, вернее не хотели этого понимать. Она ложилась на постель и просила рассказать новую историю и поласкать ее. В нем просыпался вдруг мужчина и так же умирал, каждый день, каждый вечер. Эти мучения были невыносимыми.
Всему приходит конец. Утром за окном он увидел, как Земфиру забил своим конем начальник стражи. Она убегала от него, а он догонял, поднимал коня на дыбы, и он обрушивал на ее голову свои копыта. Наконец все кончилось. Головы больше не было. Месиво из костей и крови в обрамлении черных кос.
За ним пришли. Он понял это сразу. Выхватив кинжал, он попытался защищаться. Но силы были неравные. Его загнали в караульную башню. Он понимал, что мучения, которым его подвергнут, будут невыносимыми. Окровавленный, израненный, он бросился на площадку башни. За ним, яростно хрипя, гнались стражники и евнухи. Раскинув руки и последний раз глубоко вздохнув, он прыгнул вниз.
Гудел амфитеатр.
Горожане что-то кричали. Заключались пари. Ждали выхода Цезаря. Сегодня хороший день. Боги подарили праздник. Бой гладиаторов. Снова будут стоны и крики умирающих людей. Там на арене. А здесь, на скамейках, будут обсуждаться последние новости, будут пить вино, так похожее на кровь. И не чувствовать жалость к этим неверным, которые и рождены только для того, чтобы только драться. Цезарь усмирил их, он обезглавил их царей. Они должны подчиняться. Мы нальем перед смертью им вина, дадим им наложниц. А потом пусть умирают для щекотания наших нервов, для нашего удовольствия.
Толпа загудела. На трибуну вышел глашатай. Народ встал. «Цезарь, цезарь!» Шумом наполнился амфитеатр. Вышел он, в белой одежде, с золотым кубком в руке. Голову украшала золотая корона в виде сплетенных листьев.
Он удивленно оглянулся. Явно, что он не умер. Он здесь…и всеми почитаем. Его приветствуют. «Слава Цезарю, слава Цезарю!» Что это? Пришла слава? Что творится? При этом он знал, где ему сесть, кто на него смотрит. Кто его приветствует. Он подошел к ложе и прилег на нее. Глашатай поднял руку. «Божественный Цезарь разрешает бои!» Ясно, теперь он уже Цезарь! Неплохо. Толпа взорвалась новыми приветственными криками. Ему это определенно понравилось. Все чисто, на нем нет крови, он не чувствует боли. Рядом красивая женщина, наливает в его бокал вина. Приносят фрукты. Что еще надо в этой жизни. Радужное ощущение полета не проходило. На арену выходили гладиаторы. «Слава Цезарю, слава Цезарю!» - ударяя о щиты мечами, вопили они. «Идущие на смерть, приветствуют тебя!» А ему было все равно. Его не интересовала их жизнь. У него было все. Слава. Почет. Деньги, женщины. Друзья. Он был не одинок. От этой мысли стало тепло и спокойно. Вино ударяло в голову. Вдруг он заметил взгляд человека, в котором не было почтения, не было уважения. Это был миг, но быстрый как укол кинжала. Обжег и исчез в темных глазах. «Брут, дорогой друг! Подойди, присядь ко мне. Ты мне всегда дорог!» Они сидели, шепча, друг другу приятные слова. Он подумал - «А я, часом не голубой»? В это время Брут, мягко покусывал его в ухо. Его руки гладили его тело.
Гладиаторы начали бой. Свирепые крики заглушали хрипение умирающих, треск разрубленных голов. Изредка, отвлекаясь от ласк, он поднимал, или опускал большой палец руки. Он вершил жизнь, как бог. Он и был богом. Никто ему не мог ничего сказать. Он Цезарь. ЦЕЗАРЬ! Этим было все сказано. Чувство стыдливости или совести не мучили его. Он принимал ласки Брута как естественную надобность.
После пиршества, следующего за боями гладиаторов, они уединились с Брутом в спальных покоях. Им прислуживал молодой араб. Стройный, сильный. С огромными черными глазами. Влюбленными глазами он обливал Цезаря искрами любви и страсти.
Брут заметил это. Удалив молодого человека, он стал упрекать Цезаря в неверности, в измене. В отсутствии любви. Цезаря это нисколько не удивляло. Брут и так был всегда плаксивым как маленький нашкодивший мальчишка. Но Брут был сенатором. Поэтому он должен быть сильным. Вот сейчас Цезарь об этом ему и сказал. Брут вскочил и в слезах выбежал из покоев.
Утро выдалось на удивление прохладным, легкий ветерок успокоил жару. Она ему поддалась, как любовница. Цезарь легкой походкой направился к зданию Сената. На ступеньках стояли сенатора и о чем- то разговаривали. Увидев Цезаря, они почтительно склонились перед ним. Поднимаясь по лестнице, Цезарь благодарил их за проявленное почтение. Что-то кольнуло в руку. Он посмотрел. Кровь! На его руке была кровь! Откуда? И вдруг он увидел их глаза. Они почувствовали его кровь. Ничего необычного не случилось. Боги не покарали Юлия, который дрожащей рукой первым попытался нанести удар. Тот, которой пришелся вскользь. Удары посыпались со всех сторон, беспорядочные, звериные. В ноги, в пах, в спину. Он не понимал происходящего. Он хотел бежать, но потеря крови делала свое дело. Тело стремительно теряло силу. Он взобрался на последнюю ступеньку. Там стоял Брут со слезами на глазах. «Брут, Брут, помоги!» Брут принял его тело на себя. Прижал к себе. «Прощай, любимый!» Удар в сердце, второй. Взрыв солнца перед глазами. Боли уже не было. Он летел вниз.
Губы спеклись. По лицу катил пот. Руки и ноги уже не чувствовали боли. Вонь, страшная вонь стояла вокруг. Он с трудом приподнял голову. Вокруг стояли деревянные кресты. Висящие тела терзали вороны. Мертвым было уже все равно. Живые вопили от боли, когда вороны выклевывали у них глаза, рвали плоть. Стражники сидели на пригорке, изредка поглядывая на несчастных. Один из них смеясь, поднялся и подошел к кресту. Человек, висящий на нем, что - то быстро ему говорил. В ответ тот рассмеялся и воткнул пику в его живот. Бедняга заверещал от боли. Из раны вывались кишки, на которые набросился огромный ворон. Он с размаху вонзил в его живот свой мечеподобный клюв. Зачем, зачем? Почему мучают этих людей? За что? Ему казалось, что он кричит. И его должны были бы все слышать. Снова поднялся охранник. Подошел ближе. «Живой? Еще не сдох?» Пикой ударил его в ногу. Резкая боль пронзила его. Аорта была перебита, кровь фонтаном полилась на землю. «Ты что делаешь? Его приказано более всех мучить. Иисус это, из Назарета! Давай перевязывай! А то тебя повесят вместо него здесь на кресте!» Ему быстро туго забинтовали ногу. Кровь прекратила свой смертельный танец. «Прошу, убейте меня. Ради ваших детей. Убейте меня!» «Да, нет, не убьем мы тебя. А ты думал о наших детях, когда свои сказки рассказывал. Им то, как дальше жить? Страдать всю жизнь из-за того, что поверили тебе? Смуту ты внес к нам. Дети потеряли уважение к родителям. Может, ты и правду говоришь, только кому она сейчас нужна? Столько лет без тебя жили, и еще прожили бы! Все боятся, что теперь с именем твоим будут еще и убивать! Нет в твоих словах мира!» «Убейте, молю, убейте. Ведь умираю. Не мучайте меня!» Один охранник сказал. «Может, облегчим ему страдания, убьем, скажем - умер сам. Жаль- ведь человек он!» Другой сказал. « Ты говорил, что тебе какой-то бог поможет? Что - то он не помогает. Скажи, ведь неправду говорил, мы тебе тогда и поможем! Говорил неправду?! Скажи!» Голова утвердительно бессильно опустилась вниз. То ли подтвердил, то ли сознание потерял. «Ну вот, так бы сразу и сказал!» Стражник взял пику, поднял древко. Уперся острием в ребро под сердцем. Привычным движением вогнал сталь в тело. Тело дернулось и поползло вниз.
Он очнулся за столом. Потянулся за стоящим на столе кувшином с вином. Налил его в глиняную кружку, оторвал кусок лепешки. Посмотрел на руки. На них застыли брызги крови. Поднялся и подошел к умывальне. Смыл кровь. Он выполняет нужную работу, за это ему и платят. Его боятся, значит уважают. Сколько перед ним прошло этих лиц. Они ему никогда не снились. Решение суда для него было главнее всего. Приговорили. Значит заслужил. Ему то что, воткнул пику. Вытащил. Отобрал жизнь. Вытер лезвие. Для него эти люди не имели плоти. Они не имели ничего. Ни души, ни сердца. Сердце было у него. Он нянчился со своей дочуркой, любил свою жену. Уважал мать и отца. Преклонялся перед старшими и королями. Вся эта жизнь для него была ясна и понятна. Он не ропщет, не волнуется, не бунтует. Не вносит в этот спокойный мир смуту. Как вон тот, что висит на холме. Кто его тянул за язык, сказки рассказывать? Знал ведь, что народ и так страдает. Да, страдают все! Кто-то больше, кто-то меньше. Кто у власти - тот живет. А, часть этих проклятых иудеев не работает, ждет чего - то. Зато живут хорошо те их них, кто занял свою нишу в иерархии жрецов. Так что теперь о справедливости говорить. У каждого своя правда. Он был на том суде, когда Иисуса судили. Тот и в оправдание ничего дельного сказать не мог. Нес какую - то ахинею. Все равны перед богом. А кто бог? Главный жрец или царь? Или кто- то еще? А кто из владык мира сего захочет кому- то еще, невидимому, подчиняться? Вот и наговорился, висит на кресте. Да его еще и свои же продали, не один Иуда. Все понемногу постарались. Соглядатаи со всеми говорили, их много было, а на кресте оказался один Иисус. Остальные были освобождены и скрылись, а его предали. А он сказки рассказывал, что надо близким помогать. Вроде как за них смерть принял.
Посмотрел еще раз на свои руки. А ведь жалко его. Он только говорил, а его на крест. Рядом с разбойниками, с убийцами. А он никого не убил, не предал, не ограбил, не воровал. А может быть, он хуже всех и оказался. Поверят ему люди. Начнут сомневаться в правоте этой жизни. Начнут друг друга убеждать, а не получится - силой верить заставлять будут. Как в жизни получается, каждое царство старается быть лучшим, чем все остальные, а что не так - война. Тысячи гибнут. Нет, скорее всего, он был опаснее всех. Ведь и он раньше не задумывался об этом. А вот убил его, и думать начал. Его бы изгнать из Иерусалима и все. Забыть навсегда. Как изгнали его родителей. Он же против власти пошел. И вообще, что он особенного сказал? Ровным счетом ничего. Это люди дальше придумывали. Особой силой его наделяли. Люди и виноваты в том, что его распяли.
В комнату забежала его дочка Надина, веселая озорная, с раскосыми черными глазами. «Отец, отец! Там мама, мама там. Люди чужие!» Он вскочил, схватил свою пику и бросился к выходу. Не успел он выскочить на улицу, как в его тело впилось около десяти стрел. Они летели из-за глиняного забора. Стреляющих не было видно. Рядом упала дочка. Из маленького горлышка торчала огромная стрела. Тельце забилось и уснуло. Он упал на колени, успев заметить, что его жена висит, обесчещенная и распятая на дереве. Его кто - то подхватил и потащил по каменистой дороге. Раны ужасно ныли. Гора, вдалеке кресты. «Умри как Иисус!» Кричали вокруг люди, закрывающие свои лица масками. Один из них подскочил к нему с огромным ножом в руке. «Посмотри на меня, я друг Иисусу, я Иуда! Я отомщу тебе за его смерть!» Одни ударом он рассек его горло, хлынула кровь. Он опустился на корточки, лишь мгновение, продолжая понимать, что это конец его жизни. Удар бросил его в пропасть.
«Мы, большевики, намерены взять власть в свои руки и удержать ее! Мы построим новое общество без богатых и бедных, где все будут равны друг перед другом!» Он бил в ладони, аплодируя речи невысоко рыжеволосого человека. Руки наливались теплом и силой. Вот так мы задавим «контру», вот так мы построим социализм. Вот так мы со всеми врагами. «Сволочи! Мы вам покажем кузькину мать!» На его груди выплескивалась тельняшка, Пулеметные ленты пеленали его грудь. Он свистел и кричал. Толпа вторила ему. Или он толпе? Революция! Освобождение! Конец войне. Земля крестьянам, заводы рабочим! А кому власть? Это его не интересовало, кого поставят, тот и власть. Он сердцем прикипел к этой жизни. Власть, которую он никогда не имел, сделала его неустрашимым и недосягаемым. Размахивая маузером, он влетел в особняк на улице Сретенка, прижал в углу горничную. Матросы с матом врывались в комнаты. Княгиню потащили в спальню пятеро матросов. Ее муж, бросился ей на выручку. Однако выстрел маузера ударил ему точно между глаз. На лице застыло удивление, медленно размывающееся кровью. Крики отчаяния доносились из комнаты. Вбежавший с наганом подросток-юнкер, был изрешечен еще на пороге комнаты. Усталые матросы выходили по одному из спальни. «Сука, еще кусаться вздумала. Вот теперь попробует народного гнева.» Выстрел. Из спальни вышел огромного роста матрос, которого уже давно считали психом. Наган в его руке дымился. «Отмучилась!» И повернувшись в угол, где висели иконы, перекрестился. «Собрать сюда всех людей!» Кто- то прибежал сам, кого-то приволокли. Сопровождали пинками и ударами прикладов. «Значит так, у вас отныне свобода! Барынь ныне нет! Вы свободные граждане! Кто хочет, тот по домам! Мы этот дом занимаем!» «Извините, а по какому праву? Дом же частный?» «Это ты, старый пес, голос поднял? Кто тебе спрашивал? Власть одна! Рабоче-крестьянская!» Посмотрел на себя. «И солдатско - матросская!» « Не гоже пакостить- то, власть- то она и власть, а так у вас безвластие!» «Так, мне это дед надоел! Повесить его за ноги за окном!» Матросы с воодушевлением бросились выполнять приказ. Через несколько минут старый управляющий висел перед парадным подъездом вниз головой. Проходящий матрос ударил его штыком в грудь. «Спасибо, сынок. Прости тебя господи…» прошелестело в воздухе.
Горничные приносили напитки, еду. Пьяные матросы, не стесняясь, щупали их, хватали за грудь и ноги. Одну они несколько раз утаскивали в чулан. Потом она повесилась в этом чулане. Никого это не трогало и не удивляло. Свобода! Свобода от всего! Домовые разбежались. Дом остался без защиты. На утро пьяные матросы подожгли его. А может быть кто- то другой. Дом горел жарко, со временем накаливаясь еще больше. Вскочив с постели, задыхаясь в дыму, он рванулся на лестницу. Нет лестницы! Один огонь. Только путь наверх, на крышу. Внизу завопил человек, светящийся как свечка «Бедолага, видимо со сна впрыгнул в огонь!» Он бежал по лестнице, а за ним шел огонь, как яростный мститель. На постели в спальне улыбалась мертвая княгиня. Он проскочил мимо нее и бросился в окно. Угол разбитого стекла неожиданно вошел ему в сонную артерию.
Свет от лампы бил в глаза. Лица сидящего напротив следователя не было видно. Голос, только голос. Запах папирос. И удары. Удары по голове. По фалангам пальцев. «На кого работаешь? Где твои агенты?» «Какие агенты, я честный коммунист, революционер, был в первых рядах. Что происходит. Дайте телефон!» «Ах, телефон. На тебе телефон!» Страшный удар телефоном по голове сбросил его со стула на пол. Удары ногами посыпались со всех сторон. «Значит их здесь много. Значит предательство. Наверное, товарищ Сталин убит, власть захватила «контра». Как же это мы, коммунисты, все просмотрели, ведь находили врагов, а теперь все - таки они прорвались!» «Ты дерьмо, пиши про всех, про всех! Мы всех к стенке поставим до одного! Никто не отмоется.» Его бросили в какой-то шкаф, в котором сесть было невозможно. Губы спеклись. А вчера он еще пил боржоми, курил дорогие папиросы. К нему в кабинет заходили медленно и учтиво. Он решал судьбы людей. Сам великий Сталин дал ему указание - «Найдите больше врагов, они есть везде. Я на Вас надеюсь!» Он чувствовал себя как за каменной стеной. Всю страну подписали кровью под расстрелами. Газетами, открытыми протестами и судами. Все население вовлекли в процесс чистки общества. Писали все друг на друга. Мать на сына, сына на отца, брат на брата. Партийцы на партийцев. Он сидел в кресле и потирал руки. Теперь вечность никто ни от чего не отмоется. Никто не будет говорить, что он не принимал участие в убийствах. Все было повязаны кровью. Выступил на собрании с критикой на предателя, промолчал, сделал вид, что не заметил. Все! С твоего согласия мы расстреливаем! Но почему теперь мучают его. Ведь он все выполнял, так как требовал сам вождь. Искал немецких шпионов. По-немецки – фюрер. И кричали ему «Слава Сталину! Слава вождю! Хайль фюрер, Хайль Сталин!» Кто еще был врагом? Укажите!
Ноги затекли. Он описался. Уже не было стыдно. Его сделали животным. Только животные инстинкты говорили в нем. Животный страх за свою судьбу. Он видел его не раз в других глазах. Он сам лично присутствовал на расстрелах. Ему было приятно видеть, как пуля входит в еще живую голову и, разнеся ее, вонзается в бетонную стенку подвала Лефортовской тюрьмы. Он сам учил следователей, как создавать «тяжелое прошлое», подшивая в дела все донесения и клевету от родных, друзей и близких. Прочитай муж, что его жена сдала его, и нет мести против ГПУ, а есть месть против жены. Академик продал своего коллегу и друга - подшей в дело. Пусть, если выживет, почитает! И нет плохого ГПУ, а есть плохой друг! Органы только реагировали. Притяни заслуженных людей, введи их в заблуждение, пару человек по их доносу расстреляют - вот тебе и сами в крови стоят. Вся страна в крови. И будут долго защищать великого Сталина, социализм и доблестные органы. Иначе и за ними придут.
Но кто же пришел к власти? Кто управляет страной?
Дверь распахнулась, и его снова потащили в камеру. Тот же голос задавал вопросы, на которые он уже не мог отвечать. Губы спеклись, и раскрыть их было невозможно. Знакомый голос его заместителя вдруг плача стал рассказывать о нем как о немецком шпионе, о троцкистском, скрытом враге советской армии и ГПУ. Он попытался возразить, ему не дали этого сделать. Новые удары по почкам отрезвили его. Он попросил бумагу и карандаш. Он стал писать все о своем заместителе, что он как раз и есть английский шпион. Ему говорили фамилию, он писал, ему говорили даты, он подтверждал. Он продавал всех, как в свое время продали его. Следователь, молодой лейтенант с презрением смотрел на бывшего начальника. Этого следователя расстреляют уже в 47 году, якобы за измену. Он так и не поймет за что. Ведь он так служил народу!
Дописав все, он попросил его отвести в камеру, он хочет спать. Его повели по следственной тюрьме. Вдруг он вскочил на перила лестницы и рухнул в проем между этажами.
Лицо в очках улыбалась какой-то неестественной, полной похоти улыбкой. В руках человека была тарелка с фруктами. «Дорогая! Как хорошо, что вы пришли! Я так ждал этой встречи. Я поражен вашим талантом. Вы красивы на экране, а в жизни Вы еще прекраснее! Такие волосы, такие руки, губы.» Похотливые глазки опустились на грудь. «Ах, как Вы милы!» «Вы меня вызвали, простите, я могу узнать зачем?» «Я не вызывал, это мои люди перестарались. Я Вас просто пригласил в гости. Поговорить, дать отеческий совет, чтобы жизнь не поломать. Понимаете?» «Нет, не понимаю!» Он вдруг понял, что сейчас он – женщина! Этого еще и не хватало. Липкие руки обхватили его и, повалив на диван, стали сжимать его грудь. Тьфу, ты черт, ее грудь! «Не сопротивляйтесь! Я вам дам все, что вы захотите. Вы будете самой известной актрисой советской страны! Я вам орден дам! И не один! Подумайте!» « Как вы смеете, негодяй, уберите руки. Я кричать буду!» « Ах, так! Хорошо! Кричите, не кричите! Никто вам не поможет! А вам советую подумать о своей семье, о муже, который может оказаться очень далеко от вас. Да и вы, с вашим кино превратитесь в ничто! У вас отец воевал на гражданской? А на чьей стороне? То-то! Вот посидите здесь и подумайте. Надо будет поговорить – вот звонок!» Блеснув очками, полный, лысоватый, похожий на гиену человек медленно вышел из комнаты. Она сидела, и слезы душили ее. Она понимала, что выхода нет. Вершина власти накрыла ее своей тенью. Пострадает вся семья. Муж, жизнь. А как потом жить? Отец. Он не вынесет. Муж, он…бедный. Как он будет жить. Может никто не узнает? А вдруг узнает? Что делать. Подошла к столу, не замечая, что кто-то наблюдает за ней, налила себе рюмку коньяка. Что-ж, она актриса, она сыграет эту роль. Плохую или хорошую. Она актриса и еще раз докажет, что она талантлива. Она протянула руку к звонку. Властная рука опустилась на ее талию. Спустилась ниже, сминая неумелые сопротивления. Платье поползло по швам. «Дайте еще коньяка…» Почти умоляя, промолвила она. Залпом выпила, алкоголь ударил в голову. Руки бесстыдно раздевали ее, срывая последние препятствия. «Ты получишь орден, за труд, за труд. Орден Красного знамени! Все кино будут твоими!» «Как же муж, как же мой муж?» «Его здесь нет, он тебя подождет! Скажешь, вечер встречи с поклонниками в Кремле!» Он тянул ее, уже совсем нагую к дивану. Зверь получал свою жертву. Он рвал ее на части, ублажая только себя одного. Она уже ничего не ощущала. Очнувшись, она увидела, что лежит на полу. В комнате никого не было. Приоткрылась дверь. Вошла женщина. Протянула новую одежду. Жестом показала на дверь, показала, что там можно вымыться. Она смывала с себя эту всю эту грязь, убеждая себя, что ничего особого не случилось. Это было не в первый раз. И мужу она тоже изменяла. Она успокоилась. Ее привезли домой. Водитель не сказал ни слова. Муж спал.
Она встала около окна, закурила папироску. Москва светилась огнями. Окна, окна, окна.
На следующий день в газетах был напечатан Указ Президиумам Верховного Совета СССР о награждении Орденом Красного трудового знамени заслуженной артистки СССР…
Он читал газету.
Ну, вот еще одну наградили. И эту, и этого. Стоп, так это же…его соседка.
Наверное, «брюликов и шмоток» у нее видимо, невидимо. Налил в стакан водки, выпил не закусывая. Не опьянел. Взял куртку, прикрыл дверь и отправился во двор. Там тасовался Хромой, отсидев, пять лет, он «откинулся» и вернулся. В Москве не прописали, сдали на 101 километр. Но «ошивался» он всегда здесь. «Привет! Слушай, дело есть, пойдем перетрем!» «Бери пузырь и без «балды»!» Зашли в магазин, пробились через очередь, напугав пару инженеришек. Взяли «бухалово», купили пару сырков и батон хлеба. Выпили по стакану. «Слушай, Хромой! Дело верное. В моем доме актриса живет, жарилась с Берией, муж себе кирдык сделал. Живет одна, старушка убогая. Опять наградили чем - то, но ведь актриса уже давнишняя, значит, деньжата и «брюлики» есть! Кроме этого барахла немало. Сработаем, жить сможем. Ей то уже все равно. Припугнем! Все сама враз и отдаст. Дело «ништяк»!» «Подумать надо, походить, проверить, кто да что! Вдруг у нее родственники есть, или заходит кто.»» Да смотрел я, никого нет. С соседями не общается, знает, что они ее до сих пор б…ю считают. Так что все по-тихому сделаем.» «Когда?» «Да хоть завтра, часа в три. Никого не будет, часть дебилов на работе, часть по магазинам. Тишина. Представимся, что из театра или кино. Откроет! И будет нам фарт!» Выпили еще, вспомнили зону, корешей. Прокляли эту страну и людишек. Они ее ненавидели. Все эти правила были не для них. Они уже давно вели игру без правил. Так им казалось. Они презирали этих инженеров, учителей, рабочих. Они как клопы лишь высасывали из этих людей последнее, что им удавалось накопить.
Ровно в три они постучались в дверь. «Кто там?» Спросил мягкий старческий голос. «Нас прислали из театра, мы вам пригласительный принесли и материальную помощь!» Дверь приоткрылась, но на их беду, старушка закрыла дверь на цепочку. Она выглядывала в образовавшуюся щель и пыталась рассмотреть говорившего. Видимо она заподозрила что - то неладное и попыталась закрыть дверь. Хромой ударил плечом в дверь, цепочка сорвалась. Старушка упала навзничь на пол, обнажив старые чулки и подвязки тридцатых годов. Закрыв дверь, они потащили старуху в кухню. «Ты, бериевская б…дь, где «бабло», где камешки? Колись, сука!» Бабка ничего не говорила, по ее щекам катились слезы. Обида душила ее. Она думала, что так и не избавилась от этого обвинения. Кому она может доказать, что она не виновата? Ее не интересовало, что ищут эти люди, что спрашивают. Она все потеряла в этой жизни. Один вечер и вся жизнь рухнула, вернее, разделилась на части. И вторая половина была черной от слез и печалей. Хромой принес утюг, включил его. «Значит так, если «бабло» не выдашь – поджарю!» Испуг застыл в глазах женщины. Она была актрисой, но здесь был не театр. Здесь была жизнь, и в ней ее искусство было бездарно и глупо. Утюг лег на ее живот. Она заверещала от боли. Запахло сгоревшей кожей. «Ишь, воняет как свинья! Говори «падла», где камни заховала!» «Сыночки, сыночки, люди, не убивайте, нету у меня денег, нету, только то, что есть в доме. У меня только пенсия!»
Пока Хромой мучил бабку, он перерыл всю комнату, разбросал постель. Не было денег. Не было камушков. Бабка жила как бомжиха. Злость брала его. Как это так, ее государство награждает, а она даже денег не имеет. «Хромой, «коли» бабку, я не нашел ничего!» Он включил на полную громкость телевизор. «Коли ее, суку!» Как могло так случиться, что в этой стране такие актрисы живут так бедно. Не может этого быть, что- то не так, что - то не так. Он не хотел признать свой проигрыш. На кухне орала сквозь кляп старуха.
Зашел потный Хромой. «Слушай, я ей всю…ничего, орет только. Говорит. Что нет, только пенсия в столике. Смотрел?» «Смотрел, что это за деньги - две тысячи! Это что за страна «долбанная», свои таланты не бережет. Она же бомжиха самая натуральная! Что делать будем. Оставлять живой нельзя! Но и "жмурика" нам не надо.» «Давай ее из окна…, как в фильме, гладила, уронила утюг, загорелось все, вот она с испуга в окно и выскочила!» Идея показалась хорошей. Они бросили утюг на кучу хламья, подожгли эту кучу. Бабка не подавала признаков жизни. Открыли окно, подняли ее на подоконник, сбросили вниз и кинулись вон из квартиры.
Она очнулась в больнице. Койка. Двигаться не может. Кто она. Что с ней не знает. Зашли врачи. «Диагноз ясен, амнезия. Ничего не помнит. Выпрыгнула из окна. Очень много ожогов и повреждений. Как еще спастись удалось. Квартира выгорела. Пока приехали, там уже все горело. Сухота, все сухое. Квартиру не проветривала годами, пыль как порох горела. Бабушка, вы меня слушаете? Глазами можете подвигать?» Она уже медленно умирала. Жизнь уходила. И не было сил цепляться за эту жизнь.
«Ну, исповедуйся дорогой, за какие такие подвиги к нам попал?» «Пахан" смотрел на него пристальным взглядом. Перед его взглядом вдруг стало страшно. За ним уже было несколько «ходок», он знал тюрьму как свои пять пальцев. Но этот «пахан» раздевал его душу, выворачивал ее останки наружу. От этих глаз хотелось спрятаться. Но куда? Камера, зеленые стены, окно с решеткой, духота. Взгляды с каждой «шконки». «Как «погоняло»? Или под мирским именем ходишь?» « Хромой!» «Что, Хромой, ноги ломали? «Сукой» на зоне был или «крыса»?!» «Да, я «в натуре» не «шубуршил», я по закону…Шесть «ходок», от «звонка до звонка». «А мы проверим, ты пока вон там, возле «параши» устраивайся!» «Ты что в натуре, пацана на «парашу» сажаешь?! «Беспределом» занимаешься?! Сход тебе на зоне все предъявит!»
"Пахан" медленно поднялся. «Ты что, мне "фраер" дешевый, угрожаешь, понты крутишь, не знаешь, с кем рядом встал? «Хмырь» погнанный. «Дешевка зонная»! Ты сам напросился! «Малява» на тебя пришла. «Кореша» сдал! А ты когда бабку «падла» пытал, за жалкое «бабло», утюгом?! Это что? Не «беспредел»? Ты мать свою вспоминал? «Сука» ты, по жизни, по фарсу, по масти! «Петухом» будешь, вечным петухом!» Это было командой. «Хромого» сразили на пол мощным ударом мокрого полотенца. Верное оружие «зэка». Стоило намочить вафельное полотенце, и оно становилось мощным оружием. Его затащили за шконку и изнасиловали. Он пытался кричать, но его рот забили вонючими носками.
Вечером, после проверки, его нашли висящим на трубе водяного отопления. Может быть, сам, а может быть, и нет. Разбираться с этим никто не стал.
«Пахан» через пять лет «крытки» вышел. И появился отец Владимир. Служит в маленькой церкви маленького городка.
Стол, кресло. Телефоны. Народный слуга. Нажми пальцем на кнопку и уже бежит прислужник-секретарь. Власть! Никто не заберет ее у него. Потому что он умен, он гений. Он единственный вправе решать вопросы жизни этого общества. Ему льстило чужое уважительное отношение к нему, подобострастные поклоны, конвертики с деньгами, просьбы с заискивающими гримасами лица. Он бог. Он есть все. Палец вниз, палец вверх. Его выступление на пленумах, заседаниях цитировались тысячами людей, не успевающими отделить добропорядочность от скрытого издевательства. Он был всем – политиком, властителем, управленцем, судом, разведкой и контрразведкой. Он управлял всем. Ему это доверила ПАРТИЯ. Звонок в суд, и по его просьбе выносился оправдательный приговор. Или наоборот. Взгляд на человека и тот уже бежал ремонтировать у кого - то водопровод. Ему нужны были люди послушные, обманутые, способные фанатически кричать «Слава партии, Слава Родине, слава народу!» Почему- то о народе кричали потом, народ был всегда на последнем месте. Реальность бытия. Он всегда на пасху приезжал в церковь. Нет не молиться. Вовсе нет. Поучаствовать в обеде, который, как правило, давал батюшка. И церковь была его. «Партия – это он. А он – это партия». Он вершил праведное дело. Во имя того, во что и сам не верил. Паутиной разрастался его клан. Тетка имеет восемь магазинов, жена бизнесмен, получающая от города заказы, зять руководит КГБ, дочка имеет сеть аптек. Скоро на подходе почта и вокзал. Его революция, во блага его семьи. Кто против него становился - очень рано умирал. А бабушки и дедушки упрямо идут голосовать только за партию, только за него. И он им подкинет пару рублей для пропитания. Вот его сила, пока еще живущая и его поддерживающая. И еще молодежь, тупая, неуправляемая. Нигде не работающая. Но требующая пряников и зрелищ! Да без проблем! Хоть сейчас. «Попсовые» концерты, развлечения. И вот они толпой уже кричат «Мы!» Ничего не сделавшие, ничего не построившие. И когда они все умрут, у него будет такой капитал, который никакая революция не смоет. На века!
Позвонила жена. Улетает в Германию, навсегда. Пришло время расстаться. Вот, сука!
Ему позвонили. Его предупредили – за ним придут! Времени бежать за границу не осталось. Когда за ним пришли, он прытко закрыл дверь на ключ и выпрыгнул в окно.
Художник лежал на асфальте. Из разбитой головы вытекала кровь. Рука неестественно изгибалась. Пустые глаза смотрели в синеву неба. Он улыбался. Он прожил столько коротких жизней. Но не был ни одним из них. Он был счастлив. Он был простым художником. Он построил свою жизнь и свою смерть. А бог показал ему, кем он не стал.
Жена рыдала рядом, про себя думая, что делать теперь с его долгами и никому ненужными картинами.