В хмурый весенний день 1902 года в дверь раздается настойчивый звонок. Дверь открывает Зина за отсутствием Даши, увидев перед собой высокого худощавого юношу с огромной кудрявой шевелюрой темно-русых волос над высоким лбом в студенческой шинели, с фуражкой в руках.
- Добрый день! Простите ради Бога, что побеспокоил.
- Здравствуйте, молодой человек! Чем обязана?
- Мне хотелось бы записаться на лекцию Мережковского в пятницу…
- Кто вы?
- Моя фамилия Блок.
- Блок?! Проходите, пожалуйста. Я читала ваши стихи и хотела познакомиться с вами. Меня зовут Зинаида Николаевна.
- Александр. Очень рад нашему знакомству.
Глядя на снимающего шинель студента, Зина вспоминает, как Ольга Михайловна присылала его стихи. Более пристально она их перечитала после того, как Бугаев расхвалил их, и они ей понравились, хотя Дмитрий не разделил ее мнения.
В темно-синем сюртуке с золотыми пуговицами он садится у горящего камина на одно из кресел и чувствует себя уверенно. Его большие светлые глаза на лице с крупными чертами смотрят с интересом и без смущения перед знаменитой поэтессой.
Мой вечер близок и безволен.
Чуть вечереют небеса,-
Несутся звуки с колоколен,
Крылатых слышу голоса.
Ты – ласковым и тонким жалом
Мои пытаешь глубины,
Слежу прозрением усталым
За вестью чуждой мне весны.
Слушая глухой голос, она рассматривает его, лорнируя с некоторой надменностью. Блок наслышан о ее экстравагантном поведении и готов к ее выходкам.
- Первый раз я читала ваши стихи у себя на даче под Петербургом, их мне прислала милейшая Ольга Михайловна. Не обижайтесь, но они мне не показались. При более внимательном прочтении я нашла их все-таки заслуживающими внимание.
Он слушает внимательно, но каменное лицо при этом спокойно. Начинает говорить медленно, взвешивая каждое слово.
- Не извиняйтесь, я готов к этому – меня ведь никто не знает.
Провожая его, она чувствует, что он может стать их единомышленником и потому говорит:
- Надеюсь, эта встреча – не последняя…
- Я был бы рад. До свидания!
Уже в начале апреля начинается их переписка, причем тон ее у Блока всегда ровный, в отличие от писем Зины, меняющийся от приветливо-домашнего до неприязненно-краткого. Блок очень ценит знакомство со знаменитой четой, отмечая в письме к отцу: «В современном миру я приобрел большой плюс в виде знакомства с Мережковскими, которые меня очень интересуют с точек зрения религии и эстетики».
В поэзии Мережковских Блоку близка тема одиночества. 22 апреля Зина присылает ему приглашение на литературный вечер.
* * *
Пока Философов и Дягилев за границей Анна Павловна Философова сближается с Мережковскими, бывает на собраниях и берет с собой мачеху Дягилева Елену Валерьяновну. После заседания Зина подходит к этим степенным дамам.
- Елена Валерьяновна, позвольте вас спросить. Как вам понравились наши дискуссии?
- Я рада, что была здесь, не рада, а счастлива.
Анна Павловна тоже вся светится, ее голубые глаза на благородном красивом лице смотрят с любовью на Зину.
- Елена Валериановна карандашом записывает в тетрадку все происходящее, возвращается за полночь в Петергоф и садится за перебеливание конспекта.
- Это достойно похвалы!
- Завтра мальчики приезжают,- однажды сообщает она.
От ее материнского глаза не ускользают счастливые искорки в глазах Зины. Через день Дмитрий заходит к Философову в библиотеку, чтобы застать его без Дягилева.
- С приездом!
- Спасибо.
- Как съездили? Как ваше здоровье после путешествия?
- Я здоров. Сегодня днем приду к вам, мне нужно с вами поговорить. Зинаида Николаевна будет дома?
- Кажется, она никуда не собиралась. Но, если и что-то намечала, она перенесет свои дела. Мы вас ждем.
Как на крыльях влетает к себе в квартиру Дмитрий.
- Зина еще не вышла?
- Нет, она спит.
Он сам идет в ее комнату.
- Зина, я был у него. Он прийдет днем.
- Хорошо, позови Дашу.
Даша заходит и открывает шторы в комнате.
- Приготовь мне ванну.
- Что-то рано сегодня. С чего это?- удивляется няня.
- Скоро придет Дмитрий Владимирович.
- Теперь понятно. Я сейчас же сооружу ванну.
Зина садится на пуфик у зеркала, расчесывая волосы, задумчиво глядя на свое отражение: «Как же я долго ждала твоего возвращения…» После тщательного туалета она слышит звонок, но еще долго прихорашивается, пока не решает пройти в гостиную. Философов встает с кресла при ее появлении, склонившись к ее протянутой руке. Она замечает его появившуюся полноту, слишком раннюю для него.
- Здравствуйте!- произносит он холодным тоном, даже не отвечая на ее улыбку.
- Добрый день! Рада, что здоровы, мы переживали за вас.
Яркое весеннее солнышко заглядывает в окна гостиной, но настроение у Философова совсем не весеннее. Его надменный, тщательно выбритый, подбородок, светлые глаза, весь его изящный наряд выражают холодность и равнодушие.
- Мы будем продолжать наши моления втроем?
- Мне это неинтересно.
- Зинаида Николаевна составила новые молитвы. Покажи.
- Не нужно, мне скучно.
Раздается звонок, и в гостиной появляется полная красивая Анна Павловна. Философов не скрывает своего раздражения:
- Мама, надо было именно сегодня тебе приехать…
- Я не знала, что ты будешь здесь. Но я ненадолго.
Чувствуя его недовольство, Анна Павловна откланивается, и Зина идет ее провожать.
- Зиночка, я не узнаю Диму. Он приехал такой нервный.
- Все будет хорошо, Анна Павловна. Всего доброго!
Зина возвращается в гостиную, а Философов все так же холоден и угрюм. Зина даже не садится, понимая, что разговора не получится. Поднимается и Философов.
- Ну, мне пора.
- Он, как будто, окаменел весь,- говорит она Дмитрию, проводив Философова.- Но наше дело не должно останавливаться из-за его настроения. Будем молиться вдвоем, а будем думать, что нас трое.
Зина покупает красные лилии, шипучее вино и свечи, приготовив все для вечерней молитвы, когда приносят записку от Анны Павловны с приглашением посетить ее вечером. Отправляясь к ней, Зина берет с собой одну лилию для их третьего. Там они встречают Философова с Дягилевым. Увидев в руках Зины красную лилию, Философов мрачнеет.
Дягилев всем своим видом полноватого щеголя как бы дает понять им, что они потеряли Философова без всякой надежды вернуть себе. Зина тоже не сдается и показывает Дягилеву, что борьба не закончена. Но вслух произносятся совсем другие слова, хотя разговор нельзя назвать дружеским.
Возвращаются уже поздно, в час ночи, и начинают приготовления к молитве, постелив скатерть и поставив на него чашу для вина. Поставлен стул для третьего.
- Как эти цветы, дети земли Твоей Нашей Матери, тебе живут и тебе умирают. О! Господи, дай нам Тебе жить и Тебе умирать. Прими нас, живых и умерших, в жертву чистую, благоуханную. Да будет плоть наша тленная семенем плоти нетленной, восстающей из гроба. Как цветы из земли, в весну твою вечную. Аминь.
Они пьют светлое вино, заедая хлебом. Заутреню проводят в церкви, молясь о третьем, и долго еще стоят на хорах и смотрят на пустую церковь.
На очередном собрании Анна Павловна подходит к Зине.
- Я не пойму, что происходит с Димой? Собирался на заутреню, но никуда не пошел, оставшись дома один.
- Мы тоже с Дмитрием его не понимаем. Начинается, пойдемте садиться.
Доклад Волконского «О свободе совести» читает Дмитрий из-за болезни князя.
- Россия больна, и что хуже всего,- больна духом. Для оздоровления ее только одно средство – освобождение духа в делах веры от вмешательства недуховной власти и возвращение Церкви утраченного авторитета.
Секретарь Ефим Егоров, переходя к прениям, предлагает:
- Господа! Пусть при обсуждении присутствует основная фраза доклада, изреченная Петром 1: «Совесть человеческая единому Богу только подлежит, и никакому государю не позволено оную силою в другую веру понуждать».
Следующее заседание проходит в прениях по докладу, после этого еще одно заседание посвящается этой же теме, на нем выступает Розанов с запиской «Совесть – отношение к Богу – отношение к Церкви».
Перед отъездом на дачу Зина встречает Философова на улице случайно.
- Вы не заняты, Зинаида Николаевна? Проводите меня до библиотеки.
- Знаете, Дима, а ведь мы с Дмитрием Сергеевичем продолжаем молиться вдвоем. Жаль, что вы не с нами…
- Не забывайте обо мне и не бросайте меня,- говорит он на прощание.
* * *
Осенью на даче в Луге на большой террасе помещичьего дома она протягивает небольшие листочки Перцову, приехавшему навестить их по делам журнала.
- Почитайте стихи начинающего поэта. По-моему, они недурны.
Перцов читает:
Я, отрок, зажигаю свечи,
Огонь кадильный берегу.
Она без мысли и без речи
На том смеется берегу.
Стихи кажутся ему необычными, он переворачивает лист.
Когда святого забвения
Кругом недвижная тишь,-
Ты смотришь в тихом томлении,
Речной раздвинув камыш.
Теперь его уже нельзя оторвать от этих страничек.
Ты была светла до странности
И улыбкой – не проста.
Я в лучах твоей туманности
Понял юного Христа.
Проглянул сквозь тучи прежние
Яркий отблеск неземной.
Нас колышет безмятежнее
Изумрудною волной.
- Но это несомненный талант!
- Вы, как всегда, преувеличиваете, дорогой Петр Петрович.
- Но эти стихи очень певучи, здесь чувствуется сильное влияние Владимира Соловьева.
- Это вы верно заметили - он его большой поклонник. Его зовут Александр Блок, он студент университета.
«Перцов в вас просто влюблен»,- пишет она Блоку из Луги. Еще в октябре они с Перцовым делают подборку для журнала, а в ноябре Перцов пишет ему письмо: «Я с искренней радостью прочел Ваши стихи: мало что на свете радует больше, чем встреча с истинным «Божьей милостью» талантом, в какой бы то ни было области, в области поэзии особенно».
Блок даже гостит у Мережковских в имении Заклинье, немного тушуясь перед Дмитрием, чего нельзя сказать о Зинаиде – ему с ней легко и просто. Он приезжает из своего подмосковного имения Шахматово. «Мы бродим по перелеску, кругом желтое золото, алость сентябрьская, ручей журчит во мхах и такой же на вид холодный, хоть и солнце в нем отражается».
Как бледен месяц в синеве,
Как золотится тонкий волос…
Как там качается в листве
Забытый, бледный, мертвый колос…
Они иногда гуляют за домом в густом лесу молча, но понимают друг друга. Она замечает, что мысли его витают где-то далеко, но при необходимости он сразу же включается в разговор, как будто и не отсутствовал мысленно.
* * *
Посещая собрания, Зинаида наблюдает за духовными отцами, пытаясь понять их думы и стремления, особенно молодых, как будущий состав церкви. Она приглашает их к себе на журфиксы, и общается с ними во время перерывов в собраниях по организационным вопросам. Более других ее заинтересовывают два молодых профессора Академии: высокий черноволосый, худощавый Василий Успенский и похожий на Гоголя Антон Карташев. «При Зиночке состояли новые адъютанты, два профессора Духовной Академии, небесные профессора – очень юные с виду. Она заставляет их всюду с собой возить…»- записывает Брюсов в дневнике.
Дмитрий вскоре охладевает к Образцовой, но ее такое завершение не устраивает. Она отказывается дать денег на журнал, признавая его, как дело «крайне не верное». Но и на этом она не успокаивается, присылает анонимно им газету из Москвы с заметкой о Дмитрии, не совсем лестной, и делает на полях приписку карандашом: «Дмитрий Сергеевич Мережковский – идиот, Зинаида Николаевна Гиппиус – гермафродит, оба – Альфонсы». Зину эта выходка просто смешит, она не обращает внимания на обозленную бывшую любовницу мужа.
- Угораздило же тебе связаться с этой интриганкой!
- Она любит меня.
- И потому так ругает. Вот так любовь!
- Но ведь она дала в долг 3000 рублей на издание книг.
- Вот и рассчитывайся с ней любовью.
- Зина, не опускайся до пошлости.
- Но ведь она не просто хотела дать денег на наш журнал, она хотела войти в редакцию. Как ты себе это представляешь?
- Конечно, это глупости. Может быть, она передумает и даст денег на журнал.
«Небесных профессоров» они приглашают к себе на дачу. Старый деревянный двухэтажный дом стоит в глубине леса, за ним большое чистое озеро с мостками. Ее комната на втором этаже за лестницей.
Зине любопытно наблюдать за духовными профессорами, особенно она сближается с Карташевым после того, как читает его стихи и критикует их без пристрастия. Когда она узнает об их аскетическом образе жизни, о сознательном отрешении от любви и их девственности, она начинает кокетничать с ними, читать им стихи о любви и вводить их в реальную жизнь.
«Я баловала их, я пыталась показать им настоящее красивое и заботливо создавала для них массу подлинных внешних мелочей, от густых деревьев ромашки в моей комнате до стихов Пушкина и Лермонтова (уже не Бальмонта), которые я им сама с любовью читала поздними вечерами».
Они оба влюбляются в нее. На даче она поселяет их в комнатах наверху, провожая перед сном. В один из таких вечеров она целует несколько раз Карташева, и он падает перед ней на колени.
- Помолитесь за меня…
Зинаида гуляет с ними у прохладного пруда, сидит на мостках, рассматривая кувшинки и лилии, рвет цветы в лесу. Она слушает их церковное пение в кресле на веранде. Особенно ей нравится игра с Карташевым, она ее занимает: «Прикосновение его дрожащих губ было мне радостно и волнующе – но для него, за него! Это была не только духовная радость, и тело в ней участвовало,- но не кровь».
Но вас – «по-Божьему» жалею я.
Кого люблю – люблю для Бога.
И будет тем светлей душа моя,
Чем ваша огненная дорога.
Я тихой пристани для вас боюсь,
Уединенья знаю власть я;
И не о счастии для вас молюсь –
О том молюсь, что выше счастья.
Они уезжают отдыхать в Крым, и переписка становится очень редкой, да Зине уже становится грустно от ее забавы. Ее мысли постоянно заняты Философовым, несмотря на его упорство.
В конце августа они с Дмитрием едут в город и посещают редакцию «Мира искусства», застав там одного Бакста. Вскоре Дмитрий уезжает к издателю Пирожкову, а Зина остается – еще только 6 часов, и ей никуда не хочется ехать. Она сидит на стуле, лениво пьет чай и разглядывает разбросанные вещи. Бакст одет по-домашнему, и ей странно видеть его без привычного клетчатого костюма с ярким галстуком. Он, всегда говоривший с ленцой, вдруг начинает возбужденно тараторить:
- Вы, Зинаида Николаевна, разве не замечаете моего нежного отношения к вам? Когда вы рядом, я теряюсь. Я влюблен в вас.
Зина с удивлением смотрит на подпрыгивающие жидкие усы под большим носом, на его кривящиеся извилистые губы и не узнает в нем вечно рассеянно-задумчивого Бакста. Правда, ее портреты в «Мире искусства» выполнены далеко не равнодушным человеком. «И все-таки, все очень странно»,- думает она, и как бы ей ни лень двигаться, ей приходится соскочить со стула и отстраняться от его натиска и убежать в другую комнату, чтобы уйти.
Ей удается ускользнуть, не испытывая особой радости от сказанного им. Медленно шагая по улице к дому, она думает: «Если у него и было что-то ко мне – то… он только лежал у моих «ног». Выше моих ног его нежность не подымалась. Голова моя ему не нужна, сердце – непонятно, а ноги казались достойными восхищения». Ей этого ничтожно мало!
Уже в Заклинье она получает от него письмо, полное страстных уверений в любви, и, чтобы не оставить у него никаких надежд, она пишет ему оскорбительный ответ.
* * *
Для домашнего спектакля на даче, текст которого пишет Зина, она приглашает «небесных профессоров» и Блока. Вечерами Карташев просто требует от нее поцелуев, устраивая сцены ревности к влюбленному Успенскому. Она сопротивляется.
- Да разве это «занятие»? Или «доказательство»? Да это и не-воз-мож-но более!
«Он пытается заменить в моей жизни Философова. Глупый! Разве может кто-то сравниться с этим изящным Димой?!»
Осенью после возвращения с дачи Дмитрий зовет к себе священника Юрьевского, который, зная их недовольство существующей церковью, предлагает организовать новую церковь по его проекту. Также приглашены Философов и Карташев. Снача-ла внимательно слушают духовного отца, задают ему каждый свои вопросы. Затем, проводив его, делятся своим впечатлением.
- Я не верю в его искренность,- начинает Дмитрий.- А вы?
- Я тоже.
- Мне он тоже не нравится.
Философов собирается уходить, Зина провожает его.
- Почему вы так верите Карташеву? Мне кажется, что он влюблен в вас и сближается с вами по этой причине,- недовольно бурчит Философов.
Вот это и хочет больше всего услышать она от него: «А ведь он ревнует! Чего и добивалась, сближаясь с Карташевым».
- Вам показалось. Он священник и женщин сторонится.
- Конечно, но чувство может оказаться сильнее, поэтому он так дорожит вашей дружбой.
- Я с вами не согласна.
- Я боюсь, что вы меня бросите, а ему еще страшнее, раз он влюблен. Не причиняйте ему лишние страдания.
- Я подумаю над вашими словами. До свидания!
Зина не входит, а на крыльях влетает в комнату.
- Зина, что с тобой? Давно не видел тебя такой счастливой!
- Я пойду к себе.
Сердце исполнено счастьем желанья,
Счастьем возможности и ожиданья,-
Но и трепещет оно и боится,
Что ожидание – может свершиться…
Полностью жизни принять мы не смеем,
Тяжести счастья поднять не умеем,
Звуков хотим – но созвучий боимся,
Праздным желаньем пределов томимся,
Вечно их любим, вечно страдая,-
И умираем, не достигая
* * *
На обычное собрание сотрудников журнала «Мир искусства» приходят и просто близкие к журналу люди. Такие шумные и оживленные сборы проходят раз в неделю. Возле передней в маленькой комнатке находится склад хранения для журналов, которым заведует слуга Дягилева Василий. По коридору за столовой располагается техническая часть, одну из комнат занимает Бакст, ретушируя в ней фотографии для клише и рисуя нарядные подписи и узоры. В другой комнате работает нанятый бухгалтер, он же составляет деловые письма, иногда с помощью Нувеля.
Все сидят в столовой за чаем, разливает его безмолвная няня, но она выражением лица реагирует за ходом беседы, принимая тревожное волнение при слишком бурных дебатах.
- Зинаида Николаевна, а кто цензор «Нового пути»?
- Наш дворник.
- Стихи для нас – излишество, «Как цветы и роса», но публике они необходимы, и не нужны.
- Дмитрий Сергеевич, мы согласны что наша современная литература переживает глубокий кризис, но то, что ее возрождение достигается через мистическое содержание, вызывает наши большие сомнения. Для искусства нет никаких законов и ограничений. Оно развивается только тогда, когда оно свободно.
- Но ведь все великие художники и мы, более скромные, - мистики. Вы в своем журнале публикуете мистические рисунки.
- Искусство не должно служить только для проповеди но-вого религиозного сознания.
- Искусство издавна связано с религией, но сейчас нами наблюдается разрыв этой связи. Восстановление этой связи я вижу только в обновленной от официальной церковности религии,- не уступает Дмитрий.
- Вы преувеличиваете значение литературы в формировании сознания неохристианского оттенка.
- Это говорит только о вашей невозможности постигать религиозные искания наших писателей,- возражает им Дмитрий.
- Вы должны заниматься литературным творчеством, а не создавать свою религию, пусть ее обновление остро необходимо России.
Зинаида одета в светлом платье. Она смотрит зелеными глазами на сидящих за столом. Перебирая тонкими пальчиками фарфоровую чашку, пытается вступить в спор. Разговор за столом продолжает сдержанный Философов, и Зину забавляет движение его надменного бритого подбородка под пухлыми губами и усиками.
- А я не согласен. Надо переболеть декадентством, именно они носители нового религиозного сознания.
- Да, декаденты выражают наше общее отчаяние. Как-нибудь, заставить оглянуться другого! Все кричат что-то друг другу – и никто никого не слышит. Декадентов потому и ругают, что их никто не слушает,- поддерживает его Зина.
Маленький изящный Нувель, лысый язвительный Нурок всегда переводят все разговоры в ожесточенные споры, переходящие в крик, но вскоре Нувель уже заливается заразительным смехом, да и Дмитрий добродушно похлопывает забавного циника Нурока по плечу,- Дмитрий никогда не держит зла на своих оппонентов. Серьезный спор мягко переходит в шутливый разговор, где не кажутся странными оскорбления гимназистов, совершенно не обижающихся на них.
Зине нравится сама атмосфера редакционных посиделок, творческая и дружеская. Она успевает пококетничать со всеми. Наблюдает за Дягилевым, как он смешно и по-детски трет глаза кулачком, сморщив лицо и выпятив мягкие губы. Холодный взгляд голубых глаз серьезного Философова пронизывает ее, но он так редко смотрит в ее сторону, как бы она не старается привлечь его внимание.
- Господа,- сочным тенором продолжает Дягилев, улыбаясь,- кто из нас здесь не декадент? Лично ко мне это слово приклеилось сразу же после первой выставки. Никто меня не зовет просто Дягилев, непременно скажут декадент Дягилев.
И он громко смеется, поднимая всеобщее веселье за столом. «Как такие разные по характеру люди, как Дягилев и Философов, могут долгое время дружить?- удивляется Зина.- Ведь в их дружбе присутствует не только чувственная нотка, так тщательно скрываемая обоими…» Она вспоминает слова Брюсова: «Дягилев менее понравился, чем Философов, очень он «Сереженька». А Философов поразительно «тонкий человек». Чутью Брюсова она доверяет, хотя это его первое впечатление. В отношениях с сотрудниками журнала Философову часто приходится скрашивать заносчивое поведение Дягилева, извиняясь за него. Его командирские нотки в голосе, пренебрежительные взгляды свысока, барские замашки встречают иногда резкий протест некоторых художников.
- Дмитрий Сергеевич, вам не кажется, что тема вашей работы, мягко сказать, не подходит для нашего журнала. Вы используете его для пропаганды обновленного христианства вот уже второй год.
- Цели у нас, как раз, одни,- возражает Зина, успевая сказать первой.- Одно то искусство живо и может называться истинным, которое доходит до молитвы, до понятия Бога. Искусство для искусства – это змея, кусающая свой хвост. Это тесный склеп без двери. Вы таким склепом хотите видеть свой журнал?
- Но мистические проповеди Дмитрия Сергеевича так далеки от реальностей жизни.
- Достоевский – тайновидец духа, а Толстой с его отрицанием ценностей искусства – тайновидец плоти. Необходимо соединить два полюса христианской святости – святость Духа и святость плоти, то есть создать новую религию, которое и объединит людей в богочеловечество. Разве здесь наши интересы не сливаются?
- Но цель журнала – культурно-просветительская деятельность художественного творчества.
- Литераторы те же художники, только инструменты у нас разные.
* * *
- Что из того, что журнал смешон и глуповат?- говорит Дмитрий Перцову наедине.- Все-таки что-нибудь… Ну, пусть он хоть для моего «Человекабога и Богочеловека» еще годик проваландается. Я не скрываю, что отношусь к нему как к временному пристанищу…
Только Дягилев соглашается печатать работу его в своем журнале, да и то, уступая настойчивому требованию своего близкого друга Философова. Сколько же упреков он выслушивает от художников за нерациональное использование страниц! Но он не может ни в чем отказать другу, не понимая его тяги к богоискателям, их религиозно-философские рассуждения ему чужды. Тем не менее, именно он покупает рукопись Льва Шестова «Достоевский и Нитше. Философия трагедии», предупредив того, что будет печатать ее после работы Мережковского.