(Беседы об искусстве)
Есть среди картин на библейские темы одна, которая в наши дни пользуется необычайной любовью и признанием у православных.
Картина эта, вызвавшая своим появлением на II передвижной выставке в декабре 1872 года массу споров, заслужила тогда, по сути, скандальную известность, теперь вызывает лишь безграничные восторги.
Восторгаются «реалистические натуры» - смелостью замысла, даже тем, что пейзажный мотив найден в Крыму. Изыскивают великое множество деталей, смотрят в лупу на мазок. Внутри же церковной ограды… просто восхищаются, без объяснений. Хотя бы тем, что картина названа «Христос в пустыне». И вот уже Ивана Николаевича Крамского готовы поставить в ряд проповедников. Надо ли? Может, стоит перестать раскидывать постоянные пасьянсы из образов, эмоций, чувств и ощущений, перестать задаваться самым «глубокомысленнейшим» из всех нелепейших вопросов типа: «А что же хотел сказать автор?» Ведь в действительности, автор сказал то, что он сказал.
Приступая к работе над полотном, ставшим итогом многолетних исканий, осенью 1871 года, по возвращении своем из Крыма, художник писал молодому пейзажисту Васильеву: «…начинаю Христа». Первоначальный вариант картины, написанный в имении М. Тулинова летом 1867 года, был положен в основу. Известно, что «натурщиком для его Христа был простой крестьянин из слободки по фамилии Строганов».
И вот перед зрителем образ человека, глубоко погруженного в свои размышления. Над серым пейзажем доминирует монументальный силуэт. Отчетливо читаются лицо и плотно сомкнутые руки. Многих поражает точная передача взгляда, устремленного прямо перед собой, и в то же время обращенного как бы внутрь, к своим переживаниям. Именно это выражение лица, наполненного чувством внутреннего напряжения поистине драматического напряжения, ставят в основную заслугу автора. Более «реальным» до Крамского Христа в русском искусстве не писал, пожалуй, никто, кроме Николая Ге в его «Тайной вечере» (1863 года). Той «Тайной вечерей» восхищался И. Е. Репин, называя ее «истинно гениальной»; ее принципы он ставил в основу собственного прочтения библейского повествования. Не жалея сил копировал ее и Крамской, для которого она оказывается первоисточником в понимании образа Христа. Вспомним в связи с этим то, что современники совершенно обоснованно упрекали Ге в похищении у величайшего события его божественного характера. Оба полотна дают вполне однозначную трактовку образа Христа как «человека», «учителя», «лишь высокого нравственного идеала», а христианства - лишь как «нравственно-философского учения». Учения – одного из многих. Эта идея, высказанная задолго до рождения Ге, Репина, Крамского, и поднятая на знамена в «века Просвещения», стала невероятно востребованной. Крамской своей гениальной кистью и авторитетом создателя жанра психологического портрета эту идею возвел в ранг реальности. Но реальность ли это евангельская, истинная? Или это одно из множества субъективных видений реальности? Надо сказать, смущался по этому поводу и сам автор: «Кто это был? Я не знаю. По всей вероятности, это была галлюцинация, а в действительности, надо думать, не видел его. Мне показалось, что это лучше всего подходит к тому, что мне хотелось рассказать… Христос ли это? Не знаю. Да и кто скажет, какой Он был? Напав случайно на этого человека, всмотревшись в него, я до такой степени почувствовал успокоение, что вопрос личный для меня был решенным…. Итак, это не Христос. То есть, я не знаю, кто это. Это есть выражение моих личных мыслей».
Итак, предельно откровенно. Если «не Христос», если «выражение личных мыслей», то каковы же эти мысли? Читаем дальше: «А ведь Христос все-таки атеист. Что такое настоящий атеист? Это человек, черпающий силы только в самом себе. Его молитва – стихийное состояние человеческого духа в трагический момент». Что ж, более, чем красноречиво. Такова проповедь, прилагающаяся к знаменитой картине.
Можно возразить – не все, мол, видят в картине Крамского самого Крамского. Можно говорить, что «и через такие произведения люди к Богу приходят». И честно каются потом в своих прежних пристрастиях. Это если они пришли все же к Богу. Но ведь бывает и так: переступив храмовый порог, дальше самих себя , дальше того самого «а мне так нравится», мы не идем. До бесконечности долго способны мы рассказывать или слушать (что реже) о «личном» пути к Богу, о «личном» опыте общения с Богом, о «личных чувствах и «личной» природе отношений с Богом. Однако, в свете церковного, соборного, святоотеческого опыта на поверку все это «благочестивое» копошение зачастую оказывается позой, а наши поиски красиво изложенных чувств, эмоций и личных мистических переживаний художников, писателей, музыкантов, поэтов, певцов, «авторитетных соседок» так и останутся лишь жаждой спецэффекта. Даже апостолы, люди, бывшие с Христом в дни Его земной жизни во плоти, не дерзали объяснить или трактовать чувства Господа. Ограничивались указанием на них: «воскорбел духом и возмутился», «прослезился», «возрадовался духом Иисус». Вспомним моление о чаше: «И находясь в борении, прилежнее молился и был пот Его, как капли крови, падающие на землю» (Лук. 22, 44). В описании крестной смерти Христа не найдем мы конкретного выражения чувств и эмоций. Только « возмутился громким голосом, сказал…». Описание же чувств в повествовании о сорокадневном посте в пустыне выдержано аскетически просто: «на последок взалкал». Так у Матфея, так у Луки. Не так у Крамского.
У Крамского претензия на доподлинное, досконально точное воспроизведение каждой эмоции: вот заломленные в предельном напряжении руки, вот чувственные тонкости взгляда, должно быть, голодного, изможденного человека. Нет здесь места тайне и Таинству. Нет места тишине. Остается неприкрытое насилие автора над натурой и воображением зрителя, навязывание «своих личных мыслей». И эта идейная одержимость почему-то уже не настораживает. Мы же толерантны. Нам нравится. Почему? Зачем? Какая разница! Знаменито, громко, авторитетно, красиво, талантливо, эффектно….
В.Н. Лосский в «Очерке мистического богословия Восточной Церкви» очень точно сформулировал это изменение православного сознания: «Нужно было произойти какому-то рассечению между личным опытом и общей верой, между личной жизнью и жизнью Церкви, чтобы духовная жизнь и догмат, мистика и богословие стали двумя различными сферами, чтобы души, не находя достаточной пищи в бо7гословских «Суммах», с жадностью искали рассказов об индивидуальном мистическом опыте, чтобы снова окунуться в духовную атмосферу». И это при том, что «мистический индивидуализм остался чуждым духовному опыту Восточной Церкви», найдя свое развитие только в католичестве, протестантизме, у антитринитариев.
Иван Николаевич Крамской – известная личность, гениальный живописец, мастер психологического портрета, прославивший русское искусство во всем мире. Но нужно ли нам искать поддержки христианской, евангельской мысли, тем более ее трактовки в творчестве таких авторитетов? Неужели святых нам уже мало? Неужели само Евангелие нам уже скучно?