8
Уставала на работе Алина Андреевна: каждый день перед глазами боль и кровь, людские страдания и умоляющие помочь глаза. И огромное, ни с чем не сравнимое горе, когда ничем помочь было нельзя. Приходила домой, долго мыла руки и начинала рассказывать все новости.
Кадо уже стал совсем взрослым и знал: всю свою жизнь, всю собачью любовь и преданность отдаст им: Алине и Максиму. Редко приезжала к ним расфуфыренная Елена. Не любит он ее: еще в коридоре узнавал мелкие шажки и тут же начинал тихонько рычать. Но не имел он право встать в дверях, оскалить зубы и не пустить в квартиру человека, столько лет прожившего здесь. Она без стука открывала дверь, тихо здоровалась и не всегда ела такие вкусные блюда, какие готовила Алина: пила лишь чай и вскоре собиралась в дорогу. После ее ухода родители мрачнели, но их слез Кадо никогда не видел. Почему дочь приносит в дом не радость, а печаль? Почему она на него, Кадо, топает ногами и обзывается?..
Максим Петрович спал. Свесив руку с дивана, лежал на спине и дышал со свистом. Что же играет в его груди? Такого раньше не было... Кто туда залез и мешает ему спать? Как и чем помочь дорогому человеку?
Волнуясь и кружа возле него, Кадо хотел было тихонько поднять руку Максима и положить поудобнее, но побоялся: одно лишь прикосновение к ней могло разбудить его, а этого как раз и не хотел добрый пес. Слегка прихватив зубами край одеяла , осторожно натянул на худую ногу, затем подошел к изголовью и в который раз с содроганием уставился на шевелящуюся вмятину: вдох-выдох... вдох-выдох... вдох-выдох...
Слабея, долго сидел рядом с Максимом. Затем поднял голову и посмотрел на стенку, где висели фотографии. Он часто разглядывал их. Да и Максим рассказывал ему о каждой из них по несколько раз. Одну он любил больше всего. Вот эту: Алина здесь молодая, красивая. А как улыбается! И еще вон ту: Максим сидит с овчаркой, обнимая ее. То был первый друг Кадо.
Давно это было...
Кадо мрачнеет, закрывает глаза. Снова открывает.
- И-у-у-их! - играет в груди спящего Максима. - И-у-у-их!
Максим Петрович проснулся от того, что заскулил его верный друг.
- Что случилось? - он поднялся. Протер глаза, осмотрелся, но, увидев рядом Кадо, успокоился. - Отчего затосковал, старина?
- И-и-и-и! - тянул тоскливо пес. - И-и-и-и!
- А-а-а, ты разглядывал фотографии. Понял, понял. Смотри, дружочек: это Алина в молодости. А вот здесь - я и овчарка. Лучше бы не было этой фотографии: всю душу вынимает до сих пор. Возвращает в те далекие и очень тяжелые военные дни. Они словно перед глазами.
Кадо моргает ресницами, жмурится, жмется к дивану, на котором лежит Максим: он ревнует хозяина к незнакомому сородичу.
- Ты, браток, войны не знаешь. И хорошо! Вот он, фронтовой пес, в самые трудные моменты людям помогал. Еще как помогал и выручал!
Чувствуя, что сейчас разговор будет длинным, Кадо ложится на пол, навостряет уши и смиренно ждет.
- Зимой это было. Мы находились в обороне и отбивали фашистские танки. Я уже носил капитанские погоны. Алина была военврачом. Мы служили с ней в одной части. Помню, сидел я в окопе. Оттуда только-только вытащили тяжело раненного лейтенанта и двух убитых бойцов. Саперной лопаткой собирал я со дна кровь и вместе с землей откидывал подальше. Я спешил: редкие ракеты, сносимые в сторону резким пронизывающим ветром, догорали недалеко от земли. Мы ждали очередной атаки противника. Две уже отбили. С трудом, Кадо, с трудом... Впереди окопов дымились всего три серых чудища, а у нас - семнадцать убитых, больше полсотни раненых. Алина спасала их. Да и не только она. Многие... - Максим Петрович шевельнулся, тронул губы и продолжил: - Наш батальон исходил кровью, таял на глазах. Помощи никакой не было, а дорогу и мост надо было удержать во что бы то ни стало, любой ценой, хотя бы до утра. Кадо был с нами. Неделю назад его привезли к нам, на передовую. Я полюбил его с первого же дня. Прикипел сердцем. Что имел, ему отдавал: кусочек сахара, печенье, кашу. Тогда и сфотографировались с ним. Совсем случайно. У нас были еще три овчарки: Урхан, Альма и Лорд, но любимцем всех все же был Кадо. Я ежечасно исходил печалью: их готовили к смерти.
- Ур-р-р-р! - Кадо, приподнявшись, подал недовольный голос. – Ур-р-р-р!
- Не я готовил... Не я, но тоже добрые люди, чтобы в самую трудную минуту они помогли нам. Мы отступали. Фашистские танки прорывали нашу оборону и устремлялись в тыл, чтобы занять прежние свои позиции. Сил у нас было меньше, чем у противника. Долгое время подальше от передовой собак кормили под гусеницами заведенных машин. Они уже привыкли к этому и стремглав мчались туда, к гудящим танкам, где стояла для них пища.
Мы исходили кровью и теряли последние силы. Не было артиллерии. Ждали подкрепления и очередной атаки фашистов. И собаки ждали, Кадо: их не кормили полных два дня...
Максим Петрович странно всхлипнул, взглянул на стену с фотографиями и надолго замолчал. Тер шрам на руке, словно от воспоминаний он вдруг заболел, попил водички и сплел на коленях худые длинные пальцы.
- Когда я схватил ПТР, оставленный убитыми в окопе, чтобы в упор расстрелять хотя бы одну фашистскую машину, в это же время к собакам привязывали мины, чтобы при звуке работающих моторов вражеских танков они ринулись под их гусеницы за пищей и таким образом спасли нас. Я знал об этом и был подавлен. Я страдал: там был Кадо. Вскоре танки показались. Они оглушали ревом весь мир. Я напрягся и взял правый на прицел. Рядом в окопах притихли бойцы, готовясь отразить и эту, третью атаку. Майор Козин, наш комбат, передал команду: "Приготовиться к бою!" - и. пригибаясь, побежал по траншее влево, куда устремлялись четыре машины. Именно там был мост. И что началось! Рев, стрельба, взрывы, вспышки огня, крики... Земля ходила ходуном. И танки шли. Я уперся глазами в самый передний и ждал, пока он приблизится. Вот он, наползает... И я выстрелил: один раз... второй... третий... Танк дернулся, остановился, разворачивая в мою сторону пушку. И тут же из соседнего окопа полетели бутылки с зажигательной смесью - и он загорелся. Слева дымились еще две машины, выпуская в небо широкий шлейф черного дыма. Остальные, обходя подбитые, шли прямо на нас. Вот-вот они сомнут наши редкие потрепанные ряды, раздавят мощными гусеницами...
Перед глазами вдруг закружили белые пушистые снежинки, цепляясь за ресницы. Их некогда было смахивать: я крепко-накрепко держал в руках противотанковое ружье и напряженно следил за крайней машиной: она выползала на меня зримо, всей своей мощью, подминая под гусеницы все: снег, кусты, камни и метр за метром родную землю. И я выстрелил. Стреляли и другие. Взрывы долбили возле моего окопа грунт, поднимая в небо серо-белые фонтаны. Мое ружье стреляло и стреляло, но танк, зловеще шевеля башней, приближался. Вот он поднялся на большом выступе, открыв мощную стальную грудь, - и тут же в него полетели бутылки... По броне пополз огонь, но стальное чудище, объятое пламенем, уже громыхало в каких-то шести-семи метрах от меня. Я втянул голову и ожидал смерти. И тут мимо окопа стрелой пронесся Кадо.
- Назад, Кадо! - успел я крикнуть. - Ко мне! - но пес, неся на себе смертоносный груз, вытянув худое тело, стремглав мчался к ревущему танку. Он был голодным...
Взрыв оглушил меня... И я заплакал: он спас меня, Кадо... Тот Кадо спас меня!
- И-и-и-и! - печально разнеслось по комнате. - И-и-и-и!
- А потом плакала Алька. Не я ей рассказал о смерти нашего любимца, а фотограф из одной газеты, который принес сделанные раньше фотографии. Все горевали тогда, но четыре вражеские машины в один момент были выведены из строя. А сколько их пушки могли убить бойцов и командиров? Выходит, собаки погибли не зря. Не зря, дорогой дружище.
Кадо, дрожа всем телом, молчал.
- А потом я пережил еще троих Кадо, вернее, пережили с женой. Ты у нас четвертый. Покупал всегда рыженького мальца и неизменно называл в память о том - Кадо. А одного, хиленького, нашли. Кто-то непутевый бросил. И его воспитали, и его любили, как всех остальных. Все были умные и добрые, но ты, старина, лучше всех. Самый лучший!
Рад такой похвале старый пес: тычет носом в руку хозяина, лижет ухо, лицо и тихонько скулит.
- Мне бы палочку. Размяться надо.
Как угорелый, Кадо мчится на кухню, где она стояла в уголке, берет в зубы и несет хозяину.
- Благодарю. Как мне было бы плохо без тебя. Ты это знай. - Максим Петрович ласкает Кадо, треплет за ушами, обнимает за шею. -А теперь ступай за Алиной.
Кадо идет к двери, бьет в нее лапой и бежит к домику. Алина там: склонившись над столиком, перевязывает больной кукле ногу. Вокруг - детские головки. Здесь же постарше девочки и мамы.
- Что, умник мой? - поднимает глаза Алина Андреевна, увидев Кадо.
Пес легонько берет зубами за ее руку и тянет за собой.
- Сейчас, сейчас! - поняла она. - Минуточку! - и перевязывает кукле руку. - Вот, дети, мой урок закончен.
- Спаси-и-ба-а! - почти одновременно тянут разные голоса.
- Спасибо, Алина Андреевна. Вы так много времени уделяете нашим детям, стараясь привить им милосердие. Они вас очень любят. - Олина мама подает Алине Андреевне руку, благодарит ее.
- Чем больше будут знать дети, тем им будет интереснее жить. Знания еще никому не вредили.
- Да, за плечами их не носить. Руки поборют одного-двух, знания - тысячи...
- Одного мудреца спросили, как он приобрел так много знаний. “Постоянно узнавая то, чего не знал," - ответил он. И правда! Пусть дети учатся милосердию - вырастут не черствыми. Это самое важное для них, для вас, для меня. Да и для страны.
Вскоре все обедали.
Вначале Алина Андреевна налила рисового супа Кадо, потом мужу, остаток - себе. Достала хлеб.
Кушали молча. Каждый думал о своем. Максим Петрович, наклонив над столом облысевшую голову, ел плохо, гоняя ложкой по тарелке картофельные кубики и поджаренный лук.
- Не так ложкой работаешь, - улыбнулась Алина Андреевна. - Ты почаще неси ее ко рту. Посинели бобы от твоей борьбы.
- Всякая невоздержанность в еде - есть начало самоубийства, - ответил со знанием дела Максим Петрович, положив ложку. - Спасибо, голубушка, за первое. Что у нас на второе?
Алина Андреевна поднялась, убрала тарелку с супом, протерла стол и принесла мужу домашнее жаркое. Ароматный запах от него щекотал ноздри.
- Опять много принесла, - влюбленно смотрит на жену Максим Петрович. Столько лет и зим вместе! Полстолетия! Если бы не она, давно бы лежал он в сырой земле. Одной ногой не раз стоял в могиле. Нет, не пустила его Алька, вырвала из рук смерти его хилое тело, продлила радость жизни.
Он поднял на жену увлажненные глаза:
- Не идет, голубушка, ни еда, ни вода, когда перед глазами беда. Дочь-то наша нос не показывает. Разве мы заслужили этого?
- Что ж, - вскинула тонкие с проседью брови Алина Андреевна. - Мы с тобой старались воспитать хорошего для страны человека. Не вышло. Судьба нас стукнула сильно, но еще не опрокинула. Жизнь и сейчас интересна. Мы вдвоем...
Кадо тут же подал недовольный голос.
- Извини, дорогой! Втроем мы, втроем...
- Да, Линочка. Горе только рака красит. Душевные же раны незримы, и они никогда не закрываются: всегда мучительные, всегда кровоточащие.
- Наши раны - вороны украли. Нет у нас ран, Максим. Нет! - Подошла к мужу, обняла его за плечи: - А ну-ка подмогни! Какую споем? Нашу? - И затянули приятным грудным голосом:
Забота наша простая,
Забота наша такая:
Была бы страна родная -
И нету других забот...
Максим Петрович оживился, поднял руки, откинул их назад, достал жену и с удовольствием подтянул:
И снег, и ветер,
И звезд ночной полет.
Меня мое сердце
В тревожную даль зовет.
Они пели не громко, но слаженно. Кадо вначале притих, умиляясь стариками, а затем, задрав голову и прикрыв глаза, затянул и себе, подражая замечательным людям.