Солнца не видно. Небо сплошь затянуто низкими глухими облаками. И сквозь них, как сквозь плотное матовое стекло ,cвет находящегося за ними светила, разливается скупо, но ровно, по всему небосклону. Внизу тускло посверкивает водяная гладь озера – мелкого с островками влажной густой травы, в окаймлении вербы и серого камыша. Его огибает дорога, выходит из Пу-сти и дугой охватив всего, не более чем в двух, двух с половиной километрах ,упирается в шоссе. Пу-сть – посёлок одним боком притулившийся к разросшемуся городку – районному центру, другим, уходящий в картофельные поля, в хмурый бесплодный лес, в железнодорожную товарную станцию, путями своими оковавшую его с востока, в озеро, в шоссе, по которому всего за час сорок минут езды пригородным автобусом можно добраться до областного города. Обрамленное с обоих концов крепкими стройными елями, шоссе по ночам освещается огнями – огромными, яркими лампами, поднятыми в высоту на бетонных, крашенных в белый цвет опорах. А за ними, - за елями вдоль дороги, кустарник – бурый даже по весне, тонкоствольный осинник – глухой, засадивший землю мелкой порослью, заросли буро-зелёного борщевика, хилой малины, чёрные пятна сожженных покрышек.
Сейчас сентябрь. Время копать картошку и время, пока ещё едут на свои загородные участки дачники. А значит, в пятницу, ближе к вечеру, движутся по краю шоссе фигурки с мешками, с вёдрами, с тороченными коробами тележками. Три километра по нему большой перекрёсток, автозаправочная станция и в ста шагах за ней широкая полоса обочины. Туда приходят, собирают деревянные, разбросанные ящики, составляют, устанавливают друг на друга, накрывают газетами. Две старухи ,выставив перед собой мешок картошки, яблок, разложив на газете лук и пучки последней зелени, усаживаются на ящики рядом .Крупная женщина, в туго натянутом зелёном плаще стоит крепко упираясь в почву столбообразными ногами. У ног её, прямо на земле, лежат на неё похожие, тугие, плотные пузатые кабачки. Проезжают по шоссе машины, шуршат покрышки. Приезжает на автобусе баба Валя – говорливая старушка из Ко-его, с охапкой ярких осенних цветов в пластмассовом синем ведёрке. Чуть позже подходит женщина – сухая, скособоченная, как-будто прихрамывающая, с серым поникшим лицом и впалой грудью, с ней тусклый подросток, чахлый, безрадостный – сын, несёт большую сумку. Они достают и раскладывают на ящиках домашней вязки носки, варежки, детские шапки, шарфики из козьего пуха. Приходит семейная пара с двумя корзинами – морщинистый старичок в клетчатой старой кепке и маленькая старушка в заношенном демисезонном пальто и платке. Всё лето предлагают они лесные ягоды – чернику, малину, бруснику; теперь вот принесли клюкву. Часам к шести вечера подкатывает на ревущем на всю округу зелёном «Москвиче», одноногий, мордастый, крепкий, с багровыми щеками и шеей инвалид. Его культяха дрыгается как заячий хвост, когда он, балансируя на одной ноге, снимает с багажника на крыше своего тарантаса ящик с бутылками. Он ставит его на землю, но вдруг, теряет равновесие, заваливается на один бок, падает, перекатывается на спину, кепка с его головы сваливается, лицо от натуги становится совсем пунцовым. Торговка кабачками спешит ему на помощь. Её ноги в чёрных войлочных ботинках как два автомобильных поршня двигаются из-под плаща. Ухватив за её массивную короткую руку, матерясь по-чёрному, одноногий поднимается. Подбежавший подросток поднимает и подаёт ему кепку. Мужик берёт её и с силой, с яростью ударяет об ладонь, вытряхивая пыль, нахлобучивает на затылок и вновь, подпрыгивая на одной и дёргая остатком другой, лезет за вторым оставшимся ящиком.
К восьми часам поток машин на дороге становится напряжённее. И растёт, расширяется стихийный рынок на обочине. Приходят пешком, приезжают на автобусе. На мотоцикле «Урал» подкатывает крикливый мелкий мужичёк. Раскладывает на привезённом с собою столике куски разделанной коровьей туши. Поток стремящихся на дачи уплотняется, каждая вторая машина заворачивает на заправку, каждая пятая останавливается у обочины. Вереница стоящих машин занимает целую полосу. Становится оживлённо.
Начинает темнеть. В это время ,как всегда ,подъезжает расхлябанная «Газель» -- скорая помощь, из неё два цыгана вытаскивают самодельный железный мангал, начинают рубить придорожный кустарник, разжигают огонь. Выволакивают на обочину круглый пластмассовый стол, устанавливают над ним полосатый зонт-гриб, ставят три стула. Начинают жарить шашлыки из свинины. Включают на полную громкость автомобильную свою магнитолу и:
-- Почём ваша картошечка?..
--Почём кабачки?..
-- Почём яички?.. Дайте пяточек…
-- А пиво есть?..
-- Нет, мы может на обратном пути возьмём.
-- Почём у вас ,бабулечка ,лучок?..
Рыхлая дама в голубом спортивном костюме ходит вдоль ряда, рассматривает. Приценивается, держит в руках цветастый пустой пакет. Два парня сидят у цыган за столом, грызут хрустящее подгорелое сало, запивают пивом из алюминиевых банок. Один, размахивая свободной рукой , другому:
-- Не пойму я этих кавказцев ни х…
Баба Валя с огромной веткой белых гладиолусов в руке объясняет седому мужчине в больших с затемненными стёклами очках, как ему нужно ехать, где сворачивать. Машины подъезжают. Уезжают. Одноногий пыхтит и багровеет отсчитывая сдачу.
-- Почём кабачки?
Тётка в зелёном плаще отвечает ,прихлёбывая из пластмассового стаканчика горячий чай.
-- Это говядина? Телятина? Парная? Мне вон тот кусочек. Сколько он будет стоить?
-- Поменьше есть носочки? Я для внука беру – три года…
-- Боря, Боря, неси сумку. Возьмём картошки.
Машины пёстрой гусеницей тянутся по шоссе из города. Движение, движение идёт до двух часов ночи. Потом – раз -- и обрубается. И хвост потока уплывает медленно вдаль по асфальтовой колее дороги, тает во мгле, мерцая красными угольками задних габаритных огней. Расстилается ночь, с тишиной, со звёздами, с тихим шелестом ветра в листве придорожных зарослей осинника. Быть может промчится затравленно, вылупив вслед уползающей колонне лучи фар, отставший. Проревёт мотором. Прошумит по шоссе колёсами, проскрежещет всеми своими шестерёнками какой-нибудь автомобиль и всё затихнет вновь.
Но ненадолго. С четырёх утра движение возобновится. Поэтому никто не уходит, не желает пропустить тех – самых ранних, которые выскочат на дорогу из каменных теснот прокопчённого города. Ждут. Цыгане греются у мангала и о чём-то, по-своему без остановки гудят. Подросток, нахлобучив на голову капюшон сел к матери на ящик, прислонился и, подобрав худые, серые ладони в рукава, задремал. Одноногий мужик и тётка похожая на кабачок садятся вместе, пьют чай из термосов. Заступает тишина, обездвиженность, завязываются разговоры.
-- А Валерку-то, сына моего, опять с работы уволили. – голос женщины-кабачка звучит в тишине невнятно, почти что шёпот.
Одноногий морщится, мнёт свою культю здоровенными крепкими пальцами.
-- Что. Болит? – спрашивает женщина.
-- Да, к перемене погоды, ноет.
-- А у меня, вот тоже. Как дождь зарядит так начинают ноги отекать… Я ведь тут собралась в город поехать на комиссию. Деньги отложила. Утром встала к автобусу, хватилась,а денег нет. Я к Валерке. Чтож ты, паразит, говорю, делаешь. Ведь всё, гад такой, пропил… Его ведь опять за пьянку с работы-то турнули. А сколько я ходила, с больными-то ногами своими, просила, умоляла, чтоб его - дурака взяли. И его просила: ну не пей, не пей. Ведь не могу я на одну свою пенсию всё тянуть. Месяца ведь не продержался, аванс только получил и, всё…
-- Лечить надо его.
-- Да я уж не знаю как его и лечить. Он как с армии пришёл пить-то начал. За семь лет, чего я только не перепробовала, и подшивали его, и к бабкам водила. Если б он сам-то хотел… Я уж, честно говоря, на него рукой махнула. Не хочешь, говорю, остановиться, - чёрт с тобой. Только слезь с моей шеи. Пьёшь! Так сам себе и зарабатывай. А то ведь из дома берёт деньги, и не понимает ведь, бестолочь, что если комиссию вовремя не пройдёшь, инвалидность снимут, пенсию. На что жить-то тогда?
-- Да-а, морока с этими комиссиями.
Женщина согласно кивает головой, доливает в чашку чай, разворачивает бумагу. Предлагает:
-- Хотите с капустой пирожок? Капуста в этом году хорошая, я как чувствовала, посадила много.
--Спасибо. – одноногий берёт. – С комиссиями этими морока. Таскают каждый год. А зачем, спрашивается. Ну, что на меня смотреть. Не комиссия, а сплошная бюрократия. Справку из этого кабинета отнеси в тот, - там её заверят, потом в регистратуру спустись, поставить печать, и везде очередь.
-- И хот бы стульев побольше в коридор выставляли. А то целый день на ногах. К вечеру уже не держат. Вы прошли уже комиссию-то?
-- Прошёл. – вздохнул мужик – деньги на бензин только ухайдакал.
Разговаривают две старухи:
-- … Да-а, уж у прошлом годе умерла, перед самыми ноябрьскими.
-- Дома?
-- Не-ет, У районную, нашу увезли. Там через неделю и скончалась.
-- Нехорошо – в больнице-то…
Замолчали обе, понимая, что умереть на казённой постели куда как хуже, чем дома.
-- Я к ей приходила один-то раз, яблоков принесла. А она как чувствовала. Просила всё: «За домом последи». Внук, мол, из армии придет, так может жить будет у ней у доме. «У дочки-то в квартире, небось тесно будет теперь ему». Я уж обещалась приглядеть, соседка ведь, мне не тяжало.
-- Когда ж он приедет?
-- Так вот осенью, мать-то евонная говорила, должен вернуться. А я уж за домом её слежу-у. Уж как Маша просила. Нет-нет. Да и схожу, уберу, поправлю что, прополю. А на той неделе, как-то глянула в окно. Отец-свят! Мужик какой-то с топором у ней по двору ходит. Всё перевернул, что-то ищет. Я вышла уж, кричу ему: «Что ж ты, бесстыжий, по чужим дворам шляисся, средь бела дня». А он так посмотрел. И по-матерному на меня: пошла ты, мол. Старая. И дальше в сарае роица. А я что могу? Ежили б мужики были, а то старухи одни округ. Думаю, щас подойдёт, тюкнет меня по голове топориком-от…
-- Это бичи эти алюминии ищут. У меня в мае ещё… Вот паразиты уж! Бочку у меня прямо со двора стащили. А бочка до чего хорошая была. Ещё муж мой ,покойничек, когда на железной дороге-то работал – привёз. До чего хорошая бочка, без износу и не ржавеет. Уж какое мне подспорье. Дождевая вода в неё стечёт, а я потом из ней огород поливаю. Теперь приходится на колонку ходить, за магазин аж. Да ведро-то целое мне не поднять. Вот и ношу целый день по полуведёрку.
-- Руки бы им всем – сволотам, что у старух воруют, повыдёргивать… Демократам этим.
-- Правильно, -- отозвался одноногий мужик --собрать бы их всех в одну кучу…
-- Ну, что – перебивает, вмешивается в разговор ещё один голос, звучащий из-под низко надвинутой на глаза шапки, вязанной в крупную, желтую и синюю полоску, -- тётка, в сиреневой длинной куртке, в поношенных, стёртых на коленях джинсах (всё с чужого плеча), заправленных в чёрные резиновые сапоги. – Что всё на правительство валите. Подумали бы, - кто вам здесь позволил стоять раньше-то. Всё жалуетесь. У меня вот соседка такая же. И меня моложа, и сын у ней на подводной лодке по северу плавает и муж был. Не то что я, сама всю жизнь свою тяну. И пенсия у ней больше моей вдвое, а всё плачица. Я ей тоже говорю: «Дура! Такие деньги получаешь, и всё тебе не хватает». Так она, слушайте, пенсию получит и в неделю всю расфуфырит её. Сосиски себе покупает, сыру, колбасы варёной на утром чай. «Хочется ведь». – говорит. А я ей: «Так ли щас жить то надо? Ты вначале поди крупы купи, макаронов, сахару, да чтоб на месяц хватило, вот масла ещё можно, постненького. И нечего шиковать». А то, привыкла, образованная, инженершей всю жизнь. Я вот, на заводе в кузне – с шестнадцати лет, и после войны. И всегда так жила, и потом… Племянника зато вырастила. И сейчас вот, нет-нет, а посылку-то ему соберу – в тюрьме он.
А вы жалуетесь.
Все помолчали. Над горизонтом, очень низко, взошла луна. Свет её размазался по дороге, побрезжил-побрезжил немного и скрылся за тучей. Худая женщина разговорилась с бабой Валей в полголоса, чтобы не разбудить младшего сына-подростка:
-- Командир его части помочь обещался, писала я ему. А оградку, думаю, Николая попросить… Он сварщик хороший и поставит сам… И недорого… И «Потом – говорит – когда будет, отдашь»
Вздыхает баба Валя, вздыхает и утирает сухие глаза:
-- А я уж своего, пятнадцать как годов…
Ночь идёт и идёт. И идёт жизнь, идёт осень. И сентябрь, когда время копать картошку и время пока едут на свои загородные участки дачники. И лежит на обочине сухая, жёлтая листва, шуршит, переваливается с боку на бок, собирается в кучки, пока ветер ещё не крепок, пока осень ещё в начале. Но станет ночами холодно, и солнце не так уж прогреет днём землю, и подует вдруг сильный ветер, и поднимет он эти листья, и разметает он их в разные стороны, и пойдёт дождь. И лягут они в землю.
1998г.
фото: Юрий Мазуров (серия "Блошиный рынок")
Рассказ участвует в конкурсе Литературной премии имени А.И. Левитова 2022г