БАМ
Весной 1974 года на правый берег великой сибирской реки Лены высадился многотысячный отряд строителей. Плацдармом для броска на восток был выбран захолустный сонный Усть-Кут, впавший в панику от количества свалившихся на него техники и людей. Все светлое время в небе кружили транспортные вертолеты, а огромные оранжевые немецкие "магирусы" ревели моторами круглые сутки. Сводные отряды уходили в тайгу и вытягивались по размеченной на карте цепочке, ведущей в Тихому океану.
Грузии на магистрали отвели участок, названный в честь бегущей рядом небольшой речушки Нией. Здесь, на одном из будущих перегонов, следовало простроить полустанок с ремонтными мастерскими, депо, жилой комплекс с торговым центром, школу, амбулаторию и дом культуры.
Наша съемочная группа приехала в Нию в конце лета. Шестьдесят крепких мужиков четвертый месяц валили лес, распиливали бревна, мостили деревянные тротуары, подводили коммуникации к ладно сбитым срубам, образовавшим красивую сельскую улицу.
Основной объем монтажных работ следовало завершить до наступления холодов, и позировать перед камерой желающих не было. Побродив часик-другой между объектами, мы, чтобы не путаться под ногами, уходили в свой вагончик зачитывать до дыр центральную прессу, сбрасываемую авиаторами раз в неделю у пилорамы.
Сразу после захода солнца из еловой чащи выползали густые чернильные сумерки. Электрики запускали несколько тарахтящих двигателей, дававших мерцающий куцый свет, разрывавший черную мглу на небольшие желтоватые лоскуты.
Поэтому перемещаться по поселку приходилось почти перебежками, то растворяясь в тени, то снова попадая в освещенную полосу. Ужин подавали ближе к двенадцати. После недолгого громыхания посудой все "скоротечно" отходили ко сну, не имея никаких сил на ночные бдения.
Совсем в ином режиме функционировал медпункт. Народ на БАМ мобилизовали крепкий, выносливый. Ввиду почти полного отсутствия пациентов мой друг еще по целине, врач Тамаз Урушадзе, самозабвенно занялся сбором образцов сибирской флоры - лекарственных трав, шишек, мхов, грибов, диких ягод. Проветривал их, сушил под солнцем, смешивал между собой. На этом вся его гомеопатия заканчивалась и начинались опыты, также далеко отстоящие от медицины, как Ния от Ланчхути, где имел счастье родиться пытливый гуриец. Весь переработанный урожай он раскладывал по колбам и заливал разбавленным дистиллированной водой спиртом. Каждая настойка на всех этапах купажирования интенсивно дегустировалась. Этот ответственный технологический момент почти полностью заменял нам отсутствовавшие телевидение, киносеансы и занятия в кружках художественной самодеятельности.
Но однажды из-за недельного сбоя с электричеством лабораторные исследования доктора были поставлены на грань срыва. Сгорел какой-то важный узел силовой установки, и монтера по фамилии Евтушенко срочно командировали в Тынду, где он бесследно исчез.
Урушадзе, бормоча смачные ругательства, как средневековый алхимик, вынужден был корпеть над зельем со стеариновой свечой. Когда же его терпение полностью вытеснила ненависть, дверь с грохотом распахнулась и в комнату ввалился высокий мужчина в лыжной куртке и кокетливой кепке, одной цветовой гаммы с повязанным вокруг шеи кашне.
- Здравствуйте, я Евтушенко! - огласил он с пафосом, достойным одарившего людей огнем Прометея.
Давно утративший над собой контроль блудный сын Асклепия медленно развернулся на табуретке и, щуря близорукие глаза, выпустил такую автоматную очередь сплошь из восклицательных знаков, что незнакомец от неожиданности присел на корточки. А в проеме покатывалось от смеха все руководство отряда, специально подославшее вместо пропавшего мастерового приехавшего в Нию поэта - его однофамильца.
Евгений Александрович пробыл в лагере три дня, оказавшихся достаточными для того, чтобы в опубликованной вскоре поэме "Просека" целую главу посвятить нашим ребятам.
Я видел Грузию на БАМе.
Там, как в тифлисской серной бане,
От пота ярого мокры,
Грузины строили поселок.
УРОКИ ЮНОСТИ
Евтушенко ворвался в жизнь послевоенного поколения, как чуточку переросший нас старший брат, первым в семье рискнувший ослушаться строгих родителей.
Что бы он ни говорил, мы все примеряли на себя, пьянея от терпкого чувства самостоятельности, озоном бившего в лицо из-под его рифмованных слов.
Четырнадцатилетним навсегда запомнил знаменитое:
Безмолвствовал мрамор.
Безмолвно мерцало стекло.
А гроб чуть дымился,
На льду бронзовея...
напечатанное в "Правде" и окончательно расколовшее страну на друзей и врагов поэта. Сам обожавший противоречия, он столкнул лбами миллионы, заставив полемизировать честных со лжецами, бунтарей с соглашателями, оптимистов с ретроградами.
Уже в университетской среде почувствовал, что отношение к нему стало более спокойным, уравновешенным. Хотя вся великолепная четверка шестидесятников - Ахмадулина, Вознесенский, Окуджава, Евтушенко, запряженная в одну стремительную пролетку, не умела, в отличие от большинства, ходить цугом и рвала поводья на каждом вираже, выбивая в бешеной скачке колеса из заезженной колеи.
БРАТАНИЕ С ГРУЗИЕЙ
Начатое Пушкиным, Лермонтовым, Грибоедовым, продолженное Маяковским, Пастернаком, Тихоновым, Заболоцким, Межировым, оно не могло не втянуть его в свой водоворот, не коснуться порывом, рассекавшим прозрачный горный воздух.
О, Грузия, нам слезы вытирая,
Ты - русской музы колыбель вторая,
О Грузии забыв неосторожно,
В России быть поэтом невозможно.
Пятьдесят тысяч слов, посвященных Грузии, и еще несколько сот стихотворений ее авторов, переведенных на русский язык, - убедительное право на считать себя пасынком чужой Музы.
Земля Грузии, ты так мала!
Не тыщеверстным протяженьем
могуча ты, - а притяженьем
и человека, и орла.
С любой фальшивой высоты,
с любого скакуна и клячи,
из неудачи и удачи
меня притягиваешь ты.
Да, Грузия притягивала к себе Евтушенко. Но это был взаимный, обоюдный процесс. Его отношение к ней не вызывало сомнений у читателей, всегда чувствующих фальшь и конъюнктуру.
В один из своих приездов в Тбилиси Евгений Александрович с сильнейшим отравлением, в бессознательном состоянии попал в больницу. Тревога за его здоровье всколыхнула всю республику. Незнакомые люди звонили из самых отдаленных районов республики, предлагали помощь.
А когда, открыв глаза, поэт, обращаясь к медсестре, нашел в себе силы пошутить:
- Гогони, девушка, замените мне бинты на руках на сулгуни, - все вздохнули с облегчением.
ЛИЧНЫЕ ВСТРЕЧИ
Евтушенко всегда умело пользовался своим обаянием - аудиторию восхищали стихи, завораживала манера исполнения собственных произведений, он легко и непринужденно располагал к себе любого собеседника.
Через два года после общения на БАМе, в ноябре 1976 года, я побывал в его доме в Переделкино. Визит организовал солидный протеже, известный драматург Георгий Мдивани, помогавший мне готовить передачи о его московских литературных коллегах.
Евгений Александрович с готовностью согласился выступить с новогодним поздравлением, но попросил два дня на подготовку. А когда я вновь позвонил в дверь, с порога радостно сообщил:
- Благодаря тебе я написал одно из лучших стихотворений!
И, устроившись перед камерой, вдохновенно продекламировал ставшее впоследствии очень известным:
В Тбилиси есть особенная прелесть,
На этот город звезды засмотрелись.
Всегда в Тбилиси почему-то близко
до Рима, до Афин и Сан-Франциско.
Старик платан, листвой качая еле,
ты мудр, как будто ты карачохели.
Галактиона подзывая знаком,
в Тбилиси бродят Пушкин с Пастернаком.
О город мой, хинкальными дымящий,
немного сумасшедший и домашний,
дай после смерти мне такое счастье
стать навсегда твоею тенью, частью.
Довольный собой, Евтушенко выставил целую батарею самтрестовских вин и продемонстрировал почти цирковой номер: стоя спиной к столу, просил наливать в бокал из любой бутылки и, сделав глоток, безошибочно угадывал марку вина и его возраст.
Воистину только большой мастер рифмы и настоящий ценитель этого напитка мог переплести между собой два чудесных дара в одно великолепное произведение:
"Мукузани" горчащая тяжесть
об истории Грузии скажет.
Ненавязчиво вас пожалевши,
сладость мягкую даст "Оджалеши".
Золотистость осеннего ветра
вам подарит прохладная "Тетра".
В понимании мира "Чхавери"
потайные откроет вам двери.
С ободком липоватым по краю
"Ахашени" приблизит вас к раю.
В "Цинандали" кислинка хрустальна,
как слезы человеческой тайна.
В "Гурджаани" зеленая легкость,
словно далей грузинских далекость.
Земляничная свежесть рассвета -
молодой "Изабеллы" примета.
Изумрудом "Манави" искрится,
словно перстень грузинской царицы.
Бурдюком отдает еле-еле
и пастушьим костром "Ркацители".
"Телиани" в себе воплотила
благородную кровь Автандила.
Лгать нельзя с этой самой поры,
если вы свой язык обмакнули
красным бархатом "Киндзмараули"
или алой парчой "Хванчкары".
А свои размышленья про чачу
я уж лучше куда-нибудь спрячу.
Потом были незабываемые Дни Маяковского в Кутаиси и прекрасные стихи, посвященные великому "глашатаю и горлану".
Что до тех, кто правы и сердиты.
Он жив - и только. Нет за ним вины.
Я воспою его. А вы судите.
Вам по ночам другие снятся сны.
ЗЕЛЕНАЯ КАЛИТКА
Еще будучи совсем молодым, в начале творческого пути, Евтушенко раз и навсегда определил свою "участь" быть пленником земли Сакартвело и ее певучей Лиры. О чем он и говорил в далеком 1958 году на Декаде грузинской литературы и искусства в Москве: "Мое выступление будет чисто лирическим. Я просто расскажу, чем для меня - молодого русского человека - была грузинская поэзия.
У Уэллса есть рассказ, который я очень люблю. Называется этот рассказ "Зеленая калитка". Живет человек, бывает ему в жизни чрезвычайно трудно, разное бывает в жизни - и горести, и радости.
И вот шел он однажды по улице, вдоль огромного широкого забора, отягощенный горестями жизни, и вдруг в этом заборе возникла зеленая калитка. Он открыл ее - и перед ним предстает изумительный, шелестящий, благоухающий сад, он вошел, и чувство большой радости охватило его. Но мысль о том, что его в этот сад не впустят, заставила его выйти из этой калитки. Так было несколько раз в его жизни - зеленая калитка возникала то в его комнате на стене, то просто в воображении, светясь ярким светочем в воздухе.
Грузинская поэзия для меня - действительно своего рода зеленая калитка, вечно зеленая калитка в стене советской поэзии. Это замечательный сад, куда мы вступаем. У Уэллса зеленая калитка возникает неожиданно, и она не может возвратиться, а у нас - вечно зеленая калитка грузинской поэзии, и где бы вы ни были, она гостеприимно светится перед вами".
К сожалению, реальность не всегда соответствует поэтическим образам. Недалекие политики, решив поиграть с колесом истории, сдвинули каменные жернова, перемалывающие налитые мудростью зерна истины в благодатную муку - родительницу хлеба нашего духовного. В результате их баловства заглохли музы и заговорили пушки.
Начало 90-х… Я покидаю родину, обескровленную и раздробленную, не зная, когда вернусь назад. В салоне самолета Москва - Нью-Йорк заметил Евтушенко, но отвел глаза - знал, возможная беседа принесет не облегчение, а лишь обострит боль. Но он сам решился на эту экзекуцию. Попросив моего соседа пересесть, занял его место и сразу заговорил, нет, скорее запричитал, как человек, в чей дом пришла большая беда. Я не пытался утешить его, потому что утрата действительно невосполнима - нет больше многих друзей, сложивших головы в гражданской войне и смуте, нескоро из ущелий выветрится запах гари, и никогда уже не будет такой беспечной и влюбчивой Грузия, распятая на кресте, которому преклонялась. А значит - чтобы все заново понять и переосмыслить, настроить душу на прежний лад, надо вновь отмерить нелегкий путь, дойти до Зеленой калитки и смело потянуть ее на себя. Но кто знает, хватит ли на это оставшейся жизни и что окажется там, за высоким забором?"