Весной в деканате нам сообщили, что с середины июня курс двумя составами разъедется в разные стороны: «мухоловы», завалившие сессию, поедут в высокогорный совхоз махать вилами, а «мухоморы», к которым липнут положительные оценки, для прохождения производственной практики отправятся в Москву, на Всесоюзное радио.
Новость оказалась настолько оглушительной, что многие еле выползли из-под зачетов и экзаменов, так как вместо штудирования конспектов или заготовки шпаргалок сразу стали лихорадочно собираться в дальнюю дорогу.
Наконец, все мытарства позади – и двенадцать счастливчиков с билетами на руках, отцеловавшись в аэропорту со слезливыми родителями, впервые переступили символический порог, за которым простиралась настоящая самостоятельная жизнь.
С перрона станции Новокузнецкая эскалатор выводит на Пятницкую, где огромное розовое здание Гостелерадио СССР мысом упирается в трамвайные пути, заставляя их змеиться в крутом вираже, и только за углом, на соседней улице, отпускает в плавное движение. Назойливый скрип вагонов слышался почти во всех рабочих комнатах. А в кабинете главного редактора радиостанции «Маяк» Юрия Летунова, благословившего нас на завоевание эфира, еще и легкомысленно позвякивал в окнах. Казалось, постоянный аккомпанемент самого народного вида транспорта был единственным фактором присутствия внешнего мира в изолированной атмосфере этого творческого заведения. И что даже информацию приносят сюда не люди, снующие через проходную мимо бдительных нарядов милиции, а вылавливают в воздухе ветвистые металлические антенны, взъерошившие плоскую крышу.
Коридоры и лестничные марши стали нашими проводниками по загадочным лабиринтам Дома радиовещания. От табличек на дверях веяло музейной мистикой – Либкнехт, Свердлова, Шмидт, Мелик-Пашаев, Покровская, Аверченко… На курительном пятачке изводила модные тогда болгарские сигареты эффектная блондинка Нина Еремина, завершившая баскетбольную карьеру и принятая в спортивную редакцию радио. Всюду встречались знакомые лицом или по голосу популярные обозреватели, комментаторы, известные артисты. В общем, листать этот альбом с живыми картинками, перескакивая со страницы на страницу, и подогревать наше провинциальное любопытство можно было без устали.
Ежедневно к часу дня беспорядочные перемещения по этажам многих сотен сотрудников вдруг приобретали удивительную целенаправленность. Подчиняясь внутренним командам врожденных природных рефлексов, все слетались в огромную столовую, примыкавшую к вестибюлю. Здешний комбинат питания славился на всю столицу – так добротно и дешево не кормили не только в других творческих учреждениях, а и во всех престижных организациях в непосредственной близости от Кремля.
Говорили, что шеф-повара для Пятницкой перехватили чуть ли не над Атлантическим океаном, когда он за какую-то совсем не кулинарную провинность лишился работы в советском посольстве то ли в Вашингтоне, то ли в Оттаве.
Раздаточные стеллажи прогибались от ассортимента и обилия выставленных блюд. Клубы вкусного пара вырывались из емких алюминиевых кастрюль и, обдавая горячей волной плотную очередь, делали ее еще более нетерпеливой и шумной. За три – четыре рубля можно было так загрузить поднос, что ни одна уважающая себя официантка не рискнула бы пройти с ним по залу и нескольких шагов.
Но бесценный опыт, приобретенный в переполненных тесных университетских буфетах, оказался как нельзя кстати. Поэтому, ловко и уверенно лавируя между столами, мы без потерь десантировались над любым свободным местом.
Как раз во время одной из таких «боевых» операций и попал под наш перекрестный огонь плотный, немного казенного вида мужчина в очках с мощными линзами, скромно доедавший в одиночестве рыжую киевскую котлету с бумажным султаном на конце.
Обложив его со всех сторон борщами и солянками, мы аппетитно налегли на еду.
- Студенты? – тихим голосом спросил ущемленный в своих территориальных правах случайный сотрапезник.
- Угу, - не поднимая голов, стадно промычала наша «опергруппа».
- Нравится гурийская капуста? – продолжал допытываться блокированный сосед.
- Цвет хороший, но перца маловато, - выдавил через набитый рот Гиви.
- А сациви?
- Сойдет вместо обойного клея, - буркнул избалованный домашними деликатесами Ладо.
Незнакомец добродушно улыбнулся.
- Конечно, это не ресторан «Арагви». После войны, когда директором был Стажадзе, все продукты доставляли самолетом из Тбилиси, и сациви делали из душетской индейки, успевшей побегать по первому снегу.
- А что, часто бывали в «Арагви»? – лениво втянулся в разговор Георгий.
- Ну, не так, чтобы каждый день, но столик за мной был зарезервирован постоянно.
- Вы артист? - с подозрением спросил Серго, родители которого давно дружили со Святославом Рихтером, что давало ему преимущество при всех спорах, не касавшихся вина, футбола и женщин.
- Скорее, неудавшийся. Но об этом поздно жалеть. Тем более, вешать нос!
И воспользовавшись паузой, встал из-за стола.
- Спасибо за компанию. Будете идти мимо дикторской - милости просим. Меня зовут Юрий Борисович.
- А фамилия? - ради приличия беззаботно спросил я.
Уже стоя к нам спиной, он медленно развернулся и не проговорил, а как бы пропел:
- Ле-ви-тан!
Несмотря на органную музыкальность этих трех слогов, по слуху они ударили, как сухой ружейный выстрел в пустом помещении с высокими сводами.
Даже самый никчемный невропатолог, окажись он рядом, с лета поставил бы бесспорный диагноз: контузия с временной потерей речи и частичными нарушениями функций опорно-двигательного аппарата.
Раньше всех очнулась Тамара. Мастерски умевшая краснеть по любому поводу, сейчас она была натурального бурачного цвета, словно вылезла из бочки с солениями, минуту назад обсуждаемыми вслух.
- Позор! Всезнайки несчастные, журналюги убогие. С Левитаном, как с завхозом, беседовали, олухи заезжие! Боже, в глаза вам противно смотреть!
- О глазах беспокойся, когда с ложки сразу пять пельменей слизываешь, - остудил возмущенную старосту Вахтанг. - Тоже мне отличница, стипендиантка ленинская... Кроме Крупской и своего дедушки-дезертира, никого не знает, пока ей паспорт в нос не сунешь. Пошли отсюда. Сейчас люди на нас пальцами показывать станут.
И вылетел вон, как трассирующая пуля, мчащаяся навстречу неведомой мишени.
Следующие дни пришлись на выходные. Оскомина от глупой промашки притупилась, но осадок в душе держался стойко. И в понедельник я рискнул воспользоваться приглашением Юрия Борисовича. Левитан сидел в зашторенной комнате, рядом горела лампа под зеленым колпаком. Он внимательно просматривал текст, расставляя остроконечным карандашом интонационные знаки, состоящие из черточек и стрелок. На извинения за казус в столовой весело ответил, что привык к специфике радио и к еще более специфической славе известного диктора. Она живет как бы вне физической оболочки своего владельца, поэтому часто вводит в заблуждение поклонников, которым воображение рисует совсем другие образы.
Голос до своего всемирно знаменитого звучания Юрий Борисович модулировал только перед микрофоном. В реальности же говорил мягко, без нажимов, что очень гармонировало с его обаятельным, по-домашнему уютным обликом. Левитан с интересом расспрашивал про Тбилиси, про своих приятелей, которых я мог знать, про отношение в Грузии к Сталину. Безо всяких усилий с моей стороны такие общения стали регулярными. Юрий Борисович никогда не отказывал в общении, ссылаясь на занятость или плохое самочувствие.
Вполне понятно, что московский "летний семестр" включал в себя широкий диапазон развлечений, на которые везде и всюду так падка молодежь. Музеи, выставки, концерты, футбольные матчи, танцплощадки, посиделки в недорогих кафе съедали все свободное от практики время. Здесь же, в комитете, я познакомился с моим сверстником Анатолием Малявиным. Наша дружба продолжалась почти тридцать лет, до его скоропостижной смерти в 1997 году.
Он был настоящим "сыном полка" спортивной редакции. Придя в нее пятнадцатилетним мальчишкой, вырос в одного из лучших комментаторов Советского телевидения. Его первая жена Люба Терехова, энергичная и импульсивная, прекрасно дополняла очаровательный супружеский тандем, на которые в Останкино все заглядывались.
Маленькая смышленая дочь Надя тоже стала добротным журналистом, работала в Кельне на "Немецкой волне".
Но у жизни свои законы. Неожиданно завидная пара распалась. И я счастлив, что сохранил прежние отношения с неугомонной Любой, вдруг начавшей сочинять великолепные стихи. Слушая по телефону ее звонкую скороговорку, мысленно снова возвращаюсь в далекие беспечные годы, когда даже самая крутая преграда казалась пустяком, через который можно перешагнуть, не подпрыгивая.
Толя часто водил меня домой, где познакомил с отчимом, выдающимся эстрадным композитором и дирижером Виктором Николаевичем Кнушевитским. Однажды к ним в гости приехал легендарный Соловьев-Седой. И мы пили французский коньяк, замаскированный от Толиной мамы под чайную заварку, чтобы скрыть нарушение режима, предписанного ее мужу врачами.
Было приятно, мило, интересно, но все равно тянуло на Пятницкую, где за одной из дверей колдовал великий чародей Левитан.
Позже, работая на телевидении и часто бывая в столице, не упускал случая заскочить к Юрию Борисовичу с парой бутылок красного грузинского вина, пучками свежей зелени и головкой слоистого сыра сулгуни. Маг радовался скромным гостинцам, как ребенок. Звал из соседних комнат сослуживцев и каждый раз шумно знакомил с ними, хотя всегда это были одни и те же лица.
Как-то, в конце семидесятых, Левитан позвонил и сказал, что едет в Тбилиси на Всесоюзный фестиваль телевизионных фильмов. Я осторожно спросил, будет ли у него свободное время. "Конечно, - заверил Юрий Борисович, - я уже видел все конкурсные картины. Так что вдоволь побродим с тобой по старому городу".
Но ходить пешком нам не пришлось. Как только гостеприимные тбилисцы узнавали, кто стоит перед ними, подгонялась машина, и нас везли в неизвестном направлении. Так мы оказывались то на чьих-то крестинах, то в дымной пекарне, то на репетиции танцевального ансамбля. А однажды попали на свадьбу, где пятьсот гостей, забыв про жениха и невесту, до утра поднимали тост за "дорогого и любимого Левитана". Но чаще нас везли в какой-нибудь пригородный ресторан, где сдвигались все имевшиеся в наличии столы и пир гремел на всю округу.
Уже в аэропорту вымочаленный и даже немного осунувшийся, Юрий Борисович задумчиво произнес: "Выдержать такое, конечно, невозможно. Я не любитель подобных карнавалов. Но здесь мне было очень хорошо. Я никогда не забуду этого".
К сожалению, жить ему оставалось совсем немного.