Обедают Рычковы обычно в седьмом часу вечера.
Сегодня на первое Татьяна подает борщ. Ловко орудуя у плиты большим половником, щедро, до краев наполняет эмалированные мисочки, любуясь на ходу переливами рыжих кружочков жира, играющего на поверхности борща.
Борщ у нее выходит отменный. Огненно-красный, наваристый от сахарной мозговой косточки и круто пережаренного на сале лука, с капустой хоть и мягкой, но сохранившей приятную упругость, крепкий и пряный как вино. А к борщу у Рычковых непременно свежий ржаной хлеб и сметана.
Сергей и четырнадцатилетний Славик сидят друг против друга за кухонный столом у окна с раздвинутыми занавесками и молча налегают на борщ. Живут Рычковы на первом этаже пятиэтажного дома в центре нового жилого микрорайона, добрая часть которого просматривается из их квартиры, да и сами они в своем ярко-освещенном кухонном окне-точь-в-точь картина, выставленная на всеобщее обозрение.
Мужики еще пощипывают хлеб, заедая остатки борща, подчищают тарелки,а сквозь их усердие и сосредоточенность уже проступает новое выражение-умиротворенности и довольства. Теперь, когда мужчины насытились, их лица прояснились, выявив кровное родство очертаний.
Повеселев, мужчины поглядывают на черную, внушительных размеров сковороду, томящуюся на слабом огне, и на мать. Наконец Татьяна, поотстав со своим борщом, снимает тяжелую крышку со сковороды и являет взорам домочадцев пышное картофельное пюре с уложенными поверху сардельками, побледневшими от обильного пара.
Наделив мужа и сына порцией второго, Татьяна по-прежнему молча усаживается на свое место за столом рядом с плитой, хотя у нее наверняка найдется чем поразвлечь семью за столом.
Информации у нее всегда хоть отбавляй. Татьяна постоянный участник вечерних сборищ на скамейке у подъезда, работает она на большом заводе, и к тому же, у нее есть три окна.
Три окна, три недремлющих ока, бдительно нацеленных на все подступы к дому.
Из окна спальни, выходящего на пыльную Вишневую улицу с ее деревенскими садами, тесовыми воротами, калитками, крылечками и курами, вольно разгуливающими по проезжей части дороги,-ничего интересного не почерпнуть. Разве что по вечерам можно услышать, как внизу под тополями горячо выясняет отношения и целуется взасос молодняк.
Зато два других окна-кухни и "залы"-смотрят на квартал новостроек, с первого взгляда кажущийся лабиринтом из одинаковых домов-коробок, где иной проезжий будет кружить полдня, попадая с улицы Производственной на улицу Электронную или Перспективную, запутавшись в пересекающих их Первом, Втором и Пятом проездах Строителей, упарившись и потеряв всякое соображение.
Из кухонного окна Татьяне видна пешеходная дорожка, ведущая к проспекту Энтузиастов, главной артерии микрорайона, как пишут в местных газетах,- к автобусной и троллейбусной остановкам, магазинам, кинотеатру, бытовым и промышленным предприятиям,-так что, управляясь с нехитрой домашней работой, она успевает одновременно вести самые пристальные и подробные наблюдения за внешним миром.
Вот и теперь, за хлопотами вроде и в окно не взглянула, а спроси ее-и окажется, что она знает, кто из соседей уже вернулся с работы, выгуливает собаку или выбивает на улице ковер, и почти всегда может предугадать, кто появится из-за угла после того как вдали, в просвете между домами, промелькнет автобус, и что при этом будет иметь при себе-солидно нагруженную хозяйственную сумку, портфель, чемоданчик, сетку-авоську или скрипку в футляре.
Жизнь перед окнами Рычковых так и бурлит. Кое-где на скамейках у подъездов собираются помаленьку вечерние компании, составляются партии в лото и домино, между домами тучами носится ребятня, степенно шествуют молодые мамаши с голубыми колясками.
Острым взглядом Татьяна выхватывает из движущегося со стороны проспекта людского потока тонкую тщедушную фигурку и уже не выпускает ее из поля зрения.
Это Маргарита Николаевна, одинокая учительница с пятого этажа, хозяйка приблудной собачонки Найды, весь день дремлющей перед учительской дверью.
Учительница приближается, выделяясь в толпе своей неторопливостью.
В одной руке у нее капроновая сетка с бутылкой молока и батоном, другая обхватывает две толстенные книжки в одинаковых темных переплетах, отчего маленькая учительница даже перегнулась вся на правую сторону.
Поравнявшись с окном Рычковых, учительница подымает голову, ловит на себе их взгляды, приветливо кивает и быстро скрывается в подъезде.
Татьяна, поджидавшая свою соседку по площадке, инженершу Рину, вдруг вспоминает, что муж той третьего дня уехал в командировку, а без него Рина, как обычно, допоздна просидит в городской читальне, сплавив ребенка к свекрови.
К этим двум Татьяна ходит деньги одалживать. Еще она занимает у Никитиных из соседнего дома, у Нинки-буфетчицы и у Жени-хромой на работе. Одалживает она всегда понемногу, рублей по пяти, каковую привычку усвоила еще с первых лет замужества, когда ждала Сергея из армии.
В те нешуточные послевоенные годы она жила, задавшись единственной целью, поставила себе-удивить Сергея по его возвращении, чтобы переступил он порог их комнатенки в старом двухэтажном доме барачного типа, откуда она его в армию провожала,- и не понял, куда это он забрел, подумал, что дверью ошибся…
Распахнет Рина перед ней дверь-пожалуйста, Татьяна, проходи. А она: нет, нет, ей некогда. Она сейчас торопится. Ей бы трешку, до получки дотянуть.
Подхватит трешницу на лету и бегом на пятый этаж к учительнице: вот вам, Маргарита Николаевна, прежний должок. Сегодня как получила, под расчет, тут же прямо к вам.
Недели не пройдет, а Татьяна, глядишь, опять у той же двери. Мне, Маргарита Николаевна, до Сергеевой получки. Как принесет зарплату, тут же вам верну. А то жрать нечего. Только мне побыстрее бы. Времени ни минуточки нет. На смену пора бежать.
И опять Татьяна в дамках. Спускается по лестнице, рукой по перилам играет, довольная-предовольная тем, что денежки ее остались нетронутые, лежат целехонькие на сберкнижке, и неизвестно, чего в ней больше-радости за сбереженную копейку или гордости от сознания собственного превосходства. Ведь соседи и не догадываются, что Татьянины долги друг другу выплачивают.
Кроме того, Татьяна заглядывает к соседкам просто посудачить, так что всегда в курсе их дел и за обедом часто потчует своих мужчин рассказами об учителке и инженерше, с которыми она, Татьяна, на короткой ноге.
Но сегодня у нее и без того есть о чем порассказать. Наверно, потому и молчит она сегодня так долго. Обед закончен. Татьяна убирает со стола, но если приглядеться к ней, можно заметить, что ее губы слегка шевелятся, а глаза сделались гораздо ярче и больше обычного- мысленно она уже рассказывает.
-Эта Рычкова,-слышится наконец ее голос, явно кого-то передразнивающий,-опять эта Рычкова.-У нее ребенок, семья. А у нас, значит, нет. У нас поросята.
Татьяна делает паузу, но не выдерживает ее до конца, фыркнув от возбуждения, отворачивается к окну. Затем она продолжает свой рассказ о том, как утром брала помидоры в столовой у себя на заводе.
--Народу налетела тьма тьмущая. Передние отбирают себе ящики, а задние наседают, орут, чтоб давали по ящику в одни руки, не больше. А передние кричат: кто сколько хочет, столько тому и давать. А задние: ишь, чего захотели. И на буфетчицу-куда ты смотришь, когда больше не привезут. А другие им: как не привезут, когда обещали. А Нинка: кто вам обещал, с тех и спрашивайте.
Голос Татьяны начинает звенеть.
-Крику было на весь завод. Очередь моя подходит. Я стою, молчу. Ни слова я ни полслова.
Деньги в руке держу. Ящики я еще раньше отобрала, пока все грызлись, и в сторону отставила. То они не видали. А увидели, что денег много в руке держу-и ко мне.
-Ты чего это, Рычкова? Ты сколько ж собралась загрести?
--Нет, вы гляньте на Рычкову. Я удивляюсь, чего это она молчит. Думаю, чудеса какие. А она молчит, потому что нацелилась на шесть ящиков.
Эгоистка ты будешь после этого, Рычкова!-
Я стою. Галдите, думаю, галдите, может полегчает. И тут Римка выскакивает.
--Да вы что, бабы, Рычкову не знаете? Ну-ка, Рычкова, ставь лишние ящики на место.
Я тогда быстренько ящики свои один на другой поставила, сама встала перед ними.
-Не подходи,-говорю,-к моей помидоре лучше не подходи.
Татьяна стоит посреди кухни выпрямившись, босая на чистом полу, в новом еще нестиранном ситцевом платье. Открытые до плеча загорелые руки как каменные-не ущипнешь, грудь вперед.
.К моей помидоре,-говорю,-не подходи-
И замолкает. Поворачивается к умывальнику и начинает мыть посуду. О том, как выбивала машину и разрешение на выезд с завода, как уламывала шофера,- обо всем этом она расскажет как-нибудь в другой раз.
Помидоры в квартире Рычковых сегодня повсюду-на подоконниках, на тумбочках, на холодильнике, на буфете и даже в кадке под фикусом. Но это лишь малая толика от привезенного, то, что не годится в засол,-переспелые, помятые или слегка подпорченные помидоры, которые пойдут на стол, в еду. Основная же масса розовато-желтой горкой полощется теперь в ванной под маленьким душем.
Отличные достались Татьяне помидоры. Крупные, мясистые, один к одному, еще не вполне созревшие. Тщательно промытые и обтертые чистыми ветошками, несколько дней еще они будут доходить в темноте под кроватями-пока не закраснеются.
Тогда сходит Татьяна после работы на городской рынок. Не скупясь, будет брать у баб корешки хрена и сельдерея, сморщенные стручки жгучего красного перца, головки чеснока, связки семенного укропа, лаврушку, привядшие охапки вишневого и смородинного листа. Дома перекусит на скорую руку и примется мыть, чистить, строгать и крошить.
Долго еще будет держаться в квартире тот крепкий, здоровый, захватывающий дух, от которого так весело всегда у нее на душе. А когда все три кадушки будут засыпаны, залиты рассолом и запечатаны,-сядет Татьяна, щеку кулачком подопрет: "Сколько денег потратила…"
Зато однажды в конце осени, когда первым снежком землю припорошит,-выглянет она из окна, увидит белое вокруг. И, накинув старый Сергеев пиджак, в ситцевом платье и калошах на босу ногу-выскочит из дома, добежит до погребка, который в двух шагах, у железного гаража, где у них мотоцикл с коляской стоит, торопливо спустится по крутой лесенке и вскроет меньшую из кадушек.
Помидоры всегда у нее целенькие, словно только что с куста, сладкие как яблоки. Наберет она полную мисочку и понесет через двор-пускай соседи любуются.
Славик только что из школы вернулся. Выберет она помидорку покрасивее, ту что красная вся и светится как китайский фонарик. Смахнет прилипшее укропное семечко.
.Ешь, сынок-
И так повелось у Рычковых, что если соленые помидоры на столе-считай, пришла зима. А такого, чтоб зимой картошкой всухую давиться,-такого у Рычковых сроду не бывало. И когда гости придут-другой подобной закуски на свете не сыскать.
Правда, гости у Рычковых редко бывают. С некоторых пор наведываются Татьянины родичи из района, дядья, как величает их Татьяна, хотя по возрасту все трое "дядьев" моложе ее.
Со своими дядьями Татьяна впервые встретилась во время войны.
В конце сорок третьего года мать Татьяны погибла. Она сгорела. И не от бомбы сгорела, а у себя на кухне от обыкновенного примуса. Вернулась усталая с ночной смены, заправляла примус керосином и случайно облилась, да еще оставила открытым полный керосина цинковый четырехлитровый бачок. Только чиркнула спичкой, как сразу превратилась в огромный пылающий факел. С тяжелыми ожогами она была доставлена в больницу, где промучилась еще две недели и скончалась двадцати восьми лет от роду, оставив единственную дочь круглой сиротой.
Отчим у Татьяны был приходящий, а своего родного отца она не помнила. Мать говорила, что он умер еще в деревне, до переезда в город, но кто он такой-об этом рассказать не успела.
О случившемся с матерью Татьяны несчастье соседи написали в деревню ее родственникам.
И дней через десять после похорон прибыл на телеге дед, о котором до этого Татьяна и слыхом не слыхивала. Дед сгрузил на телегу все вещи, что были в комнате, сверху усадил новообретенную внучку и тронул, провожаемый взглядами соседей.
Телега, запряженная каурой лошадкой, долго петляла по серым городским улицам, проехала по площади у вокзала, где было много солдат и гремела музыка. Потом город остался позади.
Дорога потянулась по осенним полям, изрытым глубокими извилистыми оврагами.
В дедовой деревне Татьяна со своими дядьями и увиделась.
Были тогда все трое ниже ее ростом, смирные, желтоголовые и большей часть сидели рядышком на холодной печи, поглядывая оттуда в ее сторону. Татьяна с ними не разговаривала, она тогда вообще вряд ли разжала губы, плотно сомкнутые со дня смерти матери.
А через двадцать два года Татьяна сама разыскала своих дядьев, которые к тому времени успели пережениться, обзавестись детьми и хозяйством.
Шла первая половина шестидесятых. Для Рычковых это время было отмечено полосой крупных жизненных удач.
Прежде всего, семья Рычковых получила отдельную квартиру, причем не однокомнатную как ожидали, а сразу двухкомнатную.
В тот год прошли затяжные дожди, зарядившие изо дня в день на несколько недель кряду, и в районе крутой Алтынной горы, на окраине города, случился большой оползень. Сразу несколько заводских семей остались без крова.
Рычковы откликнулись на призыв дать временный приют пострадавшим и полтора года делили с другой семьей свою девятиметровку в старом доме барачного типа , перегородив ее пополам шкафом, и выделив постояльцам также имевшуюся в комнате крохотную кладовочку.
Рассудили, что могут и потесниться, тем более, что сами стояли чуть ли не первыми в очереди на квартиру. Суеверно опасались, как бы своего счастья не сглазить.
Когда к ним пришли из заводского комитета и пообещали, в знак благодарности, вместо однокомнатной квартиры двухкомнатную, они, конечно, не отказывались. Они были польщены неожиданным вниманием заводского начальства, статьей в заводской многотиражке под названием "Великодушие", но в двухкомнатную квартиру так и не верили вплоть до самого вселения.
И пошли у них вслед за квартирой удачи, одна за другой. Взяли участок под сад в Золотой долине, где никто брать не хотел, потому что земля там была глинистая, засоренная мелкими и крупными камнями. На первых порах пришлось мотыжить ее ломом и перебирать всю как есть, по комкам вручную, чуть ли не просеивать сквозь сито. Зато на второй год Татьяна уже выносила после работы на угол улицы такую крупную отборную клубнику, что редко кто мог равнодушно пройти мимо.
Татьяна не успевала отмеривать. Она обзавелась, как заправская продавщица, белым халатом и косынкой; трешницы, пятерки и красненькие рассовывала по всем карманам, чтобы не в одну кучу. Карманы на бедрах и груди у нее топырились и разбухали на глазах, так что Сергей обычно выходил с ней вместе, стоял в нескольких шагах и краем глаза следил, как бы не случилось чего.
Казалось, что может быть лучше.
Участок был засажен садом, только начиналась от него отдача. А Татьяна рассудила по-своему. Решила участок продать. И опять все вышло удачно. Тут же продали за хорошую цену.
И ни разу о сделанном не пожалели.
-Вот сидим, смотрим в телевизор,-говаривала при случае Татьяна,-а был бы участок, копошились бы в земле дотемна. Все пропалывали бы, да продергивали, все позали на карачках. Да я на смене лучше подзадержусь, да скорее приработаю.
И Сергей был полностью с женой согласен.
...В то лето в моду вошла японская песенка "Каникулы любви". Исполняемая на русском и японском языках, песенка слышалась ежеминутно-на пляжах, на прогулочных речных трамваях, в кинотеатрах перед началом сеанса, она лилась из открытых окон, ее передавали по радио, прокручивали на магнитофонах и проигрывателях.
В песенке пелось про море, про солнце, про плывущих по морю дельфинов. Женский голос просил дельфинов и чаек разнести по синему морю и дальним берегам весть о счастливой любви.
Песенку слушали и слушали без конца. Ее слушали и на следующее лето, и еще несколько лет подряд, пока не пришла какая-то другая, новая песенка, захватившая всех так же безоговорочно.
..? У МОРЯ, У СИНЕГО МОРЯ...Помните
В то лето Татьяна случайно услыхала в столовой, в разговоре двух парней из инструментального цеха, памятные ей с детства названия сел и районного центра. Один из парней, новичок на заводе, оказался ее земляком. Татьяна без труда раздобыла у него адреса. Несколько раз передавала приветы. Однажды сходила в парикмахерскую, сделала химическую завивку, выкрасила в черно-аспидный цвет ресницы и брови, так что веки у нее вздулись и покраснели, нарядилась в цветастое крепдешиновое платье, вышла на шоссе, проголосовала и покатила в район на первой попавшейся попутке.
Наверху в кузове тряслись мешочники, а Татьяна, как барыня, всю дорогу сидела рядом с шофером.
Ох и запомнилась ей та долгая дорога. Уж больно водитель попался тогда шебутной, не умолкал ни на минуту. Все допытывался, не к полюбовнику ли она путь держит, такая расфуфыристая. А под конец предложил завербоваться вместе с ним на север, на лесозаготовки, где большие деньги платят, только работай.
Глаза у него были шальные, то ли веселые, то ли бандитские. Свой видавший виды потрепанный грузовичок он вел и разворачивал так, что каждый поворот дороги казался его пассажирам последним в жизни.
Ехали по грейдеру. Дорога вилась по склонам холмов. Поднимавшаяся от колес пыль пахла недавним дождем, ромашкой и полынью. Это была не пыль, как в городе, а все та же развеянная ветром, прогретая солнцем земля, что простиралась вокруг под синим небом. И синева неба сама просилась в душу, прильнув вплотную, заглядывала в глаза.
На ухабах кидало и подбрасывало так, что захватывало дух. Татьяна то и дело хохотала. Взрывы ее смеха перекрывали гул мотора трехтонки, пробивались сквозь свист полевого ветра и долетали до мешочников, которые то и дело норовили заглянуть в кабину через заднее оконце. Она не унималась. Ее так и подмывало, она прыскала и давилась подкатывающим к горлу комком щекочущего смеха, в такт вихляющему по рытвинам грузовичку. И все время щурилась, то ли изображая кокетство, то ли, с непривычки, от въедливой дешевой туши, слипшейся и свалявшейся на кончиках намусоленных ресниц пыльными комочками, то ли от яркого, колючего солнечного света.
Оттого ли, что глаза от света или пыли слезились, но виделось ей тогда все вокруг будто сквозь слой колышущейся, струящейся воды.
Потом она сунула шоферу мятый рубль и, не оглядываясь, потопала через маленькую площадь с коопторгом, двумя деревянными стойками для рыночной торговли и чайной, у которой высадилась из оставшейся на месте трехтонки.
От колодца на углу площади взгляду открывался перекрученный рукав улицы, спускающейся к деревянному мостку над оврагом, а затем круто берущей в гору. Татьяна, спотыкаясь, перешла по мостку через заросший камышом овраг, по дну которого протекал неглубокий ручей.
-Самого нет дома,-ответила облокотившаяся на калитку полная молодуха,-приходил, так его обратно на фабрику завернули. Там котел из строя вон, так сразу за ним послали. Вот он и крутись один за всех. А вы кто такая ему будете?
-Племянница,-встряхнула она завитыми в парикмахерской кудряшками.
-А чтой-то не слыхать было от Ивана Даниловича про такую родню,-вмешалась в разговор подошедшая от соседней калитки пожилая женщина в белой косынке,-мы всех ихних родных знаем.
Татьяна ничуть не растерялась под любопытствующими подозрительными взглядами. К ней быстро вернулись ее бойкость и речистость.
-Ну что ж, пойду повидаюсь с дядей на работе. Далеко тут до фабрики?
Татьяна повернулась и пошла по направлению, указанному женщинами, но не отошла и двух шагов, когда из-за поворота вывернулся мотоцикл с двумя седоками. Поднимая пыль, подкатил и остановился рядом. Сидевший сзади спрыгнул на ходу и по тому, как взоры женщин опять обратились к ней, собиравшаяся уходить Татьяна поняла, что нашла того, кого искала.
Ей не понадобилось ни одного из заготовленных ею объяснений. Она только молча стояла перед ним и смотрела ему в глаза.
-Ну здравствуй, Татьяна. Проходи во двор, чего стоим посреди улицы. Вот свиделись, значит, все-таки. Ты проходи, а я за нашими сынишку пошлю. Они тут неподалеку обое. Как узнают, что ты приехала, сразу придут. Мы тебя не забыли...Мы думали, ты вернешься и будешь всегда с нами жить.
Гостила Татьяна у родни три дня. Принимали ее все трое по-очереди, щедро и широко, проводили по-семейному, словно и не расставались на долгие годы. Звали в гости с мужем и сыном, обещали, по возможности, наезжать.
. Знай, мы тебе завсегда будем рады-
Рычковы принимали у себя всех троих, с женами и детьми, через месяц. Тогда же договорились ехать всем вместе навестить стариков, продолжавших здравствовать все в той же деревеньке, все в том же ветхом домишке.
И поехали.
И вот сидит Татьяна в родительской избе своей покойной матери. По правую руку сидит муж ее, Сергей. По левую-сын ее, Славик. Тут же собрались и дядья со своими женами. Тут же и старики, они, кажется, за прошедшие годы совсем и не изменились. Да и в избе все осталось по-прежнему: земляной пол, лавки вдоль стен, некрашеный стол, темная иконка в углу.
Старики выставили на стол скудное угощение. Дед рассадил гостей; кряхтя и потирая поясницу, вышел в садик за окнами. Поотсутствовал. Вернулся и добавил к стоявшим на столе мискам с нарезанным ломтями черным хлебом и солеными огурцами неполную жестянку черной смородины. Подозвал Славика и сидя, с серьезной важностью преподнес парнишке кисть зеленого винограда величиной с детский кулачок.
Первой заговорила бабка, как только выпили за встречу, и стопки, опустев, вернулись обратно на
стол.
-Я так скажу. Что было, то прошло. А того, что было, назад не вернешь. Ты сама пойми, время было такое. Теперь время другое, так и спрос другой. А ежели ты, Татьяна, заради мебели приехала, что осталась у нас от матери твоей Евдокии, так зазря это. Ишшо в войну на растоп пустили. Время тако было, и топить нечем и жрать нечего. Да и мебель была старая, как дед из города на телеге вез, вся побилася. Вот и порубили. Время тако было и говорить тут не об чем.
Ничего Татьяна не ответила. Как пришла, села-так и сидит, не шелохнется.
Тут поднялся старший из братьев, Иван.
--Слышь, Татьяна,-начал он тихим голосом и тронул ее за плечо,-твою мать, старшую сестру нашу, мы не знали. А тебя вот запомнили. И ты нам теперь все равно что родная сестра. Мы все трое советовались и вот что надумали,- и ты, Сергей, послушай.
Решили мы втроем сложиться и купить вам с Татьяной мотоцикл. А что решили, то и сделаем. Высказавшись, Иван пристукнул слегка по столу ребром ладони и сел, посмотрев на братьев. И оба младших брата одновременно глянули на Сергея и утвердительно кивнули в ответ.
Наступило молчание. Все сидели не двигаясь. И Татьяна сидела молча, пока не увидела, что молодухи, все три, стали одна краснее другой. Тогда она поняла, что настал ее черед сказать свое слово.
-Вы говорили, я слушала. Теперь я скажу, а вы послушайте. Ты не обижайся на меня, дядя, ты не думай, что хочу тебя учить. А только говорил ты счас не подумавши как следует, ты слов таких мне впредь больше не говори. Ты говоришь, мы вместе решали. Так вы баб своих пожалели бы, прежде чем говорить подобные слова. На них же лица нет от ваших подобных слов. Но только вы, бабы, не тревожьтесь зря, успокойтесь. Нам с Сергеем вашего не надо.
У нас все, что нам надо, есть. Надо будет мотоцикл-будет и мотоцикл.
Она легонько толкнула мужа локтем. -Скажи, Сергей, верно я говорю? А бабка правду сказала: время такое было. И где наша не пропадала!
--Хорошо ты, Татьяна, говоришь, правильно,-воспрянув духом, не сдержала радости жена Ивана, самая полная и видная из баб.-Что было, то сплыло. Нечего больше про то и говорить. И вспоминать нечего.
Больше и не говорили никогда. И не вспоминали.
С тех пор между Рычковыми и родней Татьяны завязалась дружба. Дядья были готовы идти за нее в огонь и воду. Их жены, приезжая на городской рынок продавать мед и баранину, непременно заглядывали к ней и не отказывались, при случае, переночевать.
Могилку матери Татьяна отыскала на густонаселенном городском кладбище еще за год до поездки к дядьям.
Однажды она явилась в свой бывший двор. Ее сразу заметили и окружили старушки.
-Чего тебе, дочка? Ты к кому пришла?-На нее пытливо поглядывали, но никто не узнавал. И она в свою очередь не старалась никого из бывших соседей узнать, никто ее здесь особенно не занимал. В свое время мать избегала близкого общения с соседями, была себе на уме.
Татьяна пришла к месту прежнего своего жилья не разводить сантименты, а по делу. Не мешкая, она приступила к выяснению интересующих ее обстоятельств.
-Энти вон два окна, где Новиковы теперь, там они жили в войну. Помните, пожар был, женщина сгорела,-оживленно передавали столпившиеся вокруг Татьяны старушки тем, кто подошел попозже, -дочка вот пришла. Хочет найти могилу матери, спрашивает, нет ли кого, кто провожал мать на кладбище.
Разговоров было достаточно. Старушки ахали, вглядывались в лицо Татьяны, сочувственно кивали, припоминали ее завязанные веревочками светлые косы, ее синее широкое пальтецо.
Взволнованные воспоминаниями, теснились, старались подвинуться поближе к ней, любопытствовали, где она работает, кто у нее муж, есть ли дети.
Но на вопрос Татьяны о могиле старушки ничего путного сказать не могли.
-Это теперь бы на кладбище люди поехали. А тогда? Народу тогда много ушло. Бывало, несут и несут. Тут напротив "Фотография" стояла, а неподалеку-детская больница. В больнице все больше вакуированные лежали. Так на кладбище прямо из больницы несли. И все на нашу улицу заворачивали, заради фотографии. Сфотографируют-и дальше несут. Нет, до кладбища редко кто ходил покойников провожать. Не до того было.
В конце концов ее все-таки откомандировали к одной старушенции.
Уж если кто знает, то она. Веночками у кладбища раньше торговала. Теперь уже не стоит, старая совсем стала. А прежде редкий день ее у Воскресенского не было. Она там все знает. Ее и поспрашивай. У нее сестра на кладбище в сторожке живет.
Старушенция оказалась на редкость сговорчивой. Без лишних предисловий обещала все, что угодно. На Воскресенском кладбище она свой человек. Может в любое время дня и ночи найти любой кустик, любой бугорок. Не ошибется и и с завязанными глазами.
-Где твоя мать лежит, знаю. На кладбище провожала твою мать. Место, где положили, приметила. И тогда подумала про тебя. Подумала, дочка подрастет, захочет прийти на могилку поплакаться. Не все ж, подумала, войне быть. А место, подумала, как ей после одной разыскать. Вот, хошь верь, хошь нет, а как у воду глядела. Ты не сумлевайся. У меня примета верная.
Татьяна слушала. Она и не думала сомневаться.
--Под вишнями они вдвоем на пару лежат,-бормотала старуха,-как жили, так и лежат неразлучные. Место хорошее, сухое. Весной красота, белым все бело. Ну да, в вишнях, стало быть, мать твоя лежит.
Татьяна была последовательна в своем духе. Болтовня старухи не смущала ее ничуть.
Значит, в следующее воскресенье пойдем, баушка.-
-В следующее, когда хошь, пойдем.
В следующее воскресенье Татьяна встретила "баушку", с кошелкой в руках, у порога, на входе в подвал, где та проживала. Она испуганно уставилась на Татьяну водянистыми глазками, спрятанными в набрякших мешочках воспаленных век. После долгих объяснений старуха, кажется, вспомнила Татьяну и стала жаловаться, что разболелись ноги и далеко ходить она не может.
Татьяна уговаривалась с ней еще несколько раз. Старуха ее уже помнила. При очередной встрече с Татьяной узнавала ее как свою и, по глазам было видно, поверила в серьезность ее затеи.
В назначенный день старуха водила Татьяну по кладбищу с восьми часов утра и до полудня.
-Скажу тебе, народу тут! Целый город. Даже больше, чем в городе. Все мы тут лягим. Одному камушек получше поставят, другому похуже, а все одно,-философствовала старуха, водя Татьяну узкими тропинками между нагромождений могильных плит, надгробий, памятников, крестов различных фасонов и оград.
Земля всегда свое возьмет. Как ни мудри, как ни вертись, не отвертишься. Правда глаза колет, а тольки вот она, правда-то.
Старуха приостановилась, вытянула перед собой палку, ухватилась за ствол попавшегося по пути тонкого деревца. Ведьмацким, неожиданно размашистым жестом обвела палкой вокруг. Выдохнула:
-И я когда-то была. Такая была. Думала, сроду мне сносу не будет.
Татьяна насмотрелась в этот день на сгорбленную спину старухи, надгробья, высокие над ними деревья. В глазах у нее мельтешило. Утомленная ходьбой по рыхлой земле, старуха впадала в рассеянность, переставала понимать, зачем с ней вместе Татьяна, чего Татьяна от нее хочет и ждет.
Разных больших деревьев-тополей, кленов, рябин, кустов сирени и бузины росло вокруг предостаточно, а вишен не было и в помине. Впрочем вишни, похоже, давно выветрились у старухи из головы. Некоторое время она была всецело поглощена поисками двух сосен, затем столь же безуспешно искала среди могил остатки какой-то красной кирпичной стены, сосредоточив на ней и ни на чем другом последнюю свою надежду.
В глаза бросались раскиданные то тут то там ядовито-малиновые и пурпурные искусственные цветы, пушистые султаны из крашеного ковыля, но никакого красного кирпича нигде не было, как назло, и следа.
Старуха совсем, видно, уходилась и раскиселилась. Плелась, трудно и неверно переставляя отечные колоды ног в старых выцветших бурках.
Судя по всему, выбившаяся из сил старая женщина мечтала об одном -дать ходу от своей спутницы,-когда Татьяна, начинавшая уже было впадать в оцепенение, вдруг вскинула голову, встрепенулась и с удивлением осмотрелась по сторонам.
Увидела, как никогда прежде до того не видела непостижимую живость окружавших ее деревьев, окутанных слепящим полуденным солнечным блеском. Увидела впереди, в просвете между неоспоримо живыми в этот миг деревьями -ряд крупноблочных панельных домов, поднимающихся по двум округлым холмам в сторону аэропорта, с точечными вспышками окон от наведенного в упор, словно сквозь увеличительное стекло, дневного, бьющего через край света.
Увидела над домами, над деревьями и над собой белую расплывающуюся царапину, оставленную невидимым реактивным самолетом на чистом голубом небе.
И, вновь опустив глаза на землю, прямо перед собой, невдалеке от широких носков своих растоптанных туфель, увидела Татьяна то самое место.
Небольшой холмик с продолговатой вмятиной и разросшимся сиреневым кустом в головах.
-Так вон же где, баушка.
Старуха сразу же воспрянула духом и тут же подхватила:
-И точно. Оно самое, это место и есть. Даже не сумлевайся. Я запомнила. Вон энтот крест и плиту. Для тебя же запомнила. Думала, может придешь, будешь искать,-заливалась она, не замечая, что плита и крест, в которые поочередно тыкала пальцем, судя по высеченным на них датам, были установлены лишь несколько лет тому назад.
Татьяна не стала вдаваться в подробности. Она поблагодарила старуху за труды. Передала ей припасенный заранее узелок со сладкими и пресными пирогами, прибавила к пирогам трешку на пол-литра,- и распрощалась с ней навсегда.
Завладев вмятиной в земле, Татьяна, не теряя времени понапрасну, развила со следующего же дня кипучую деятельность. Открыто, не таясь перед Сергеем, пренебрегая вопреки своим правилам, его возможным неудовольствием, заказала в мастерской у себя на заводе цементную пирамидку за восемьдесят рублей и незатейливую ограду. Через неделю памятник и ограда были готовы. А еще через неделю Сергей сколотил и поставил под сиреневым кустом у восстановленной могилы скамеечку. И скамейка, и ограда были образцово покрашены; Татьяна обсадила могилку декоративной капусткой, бархотками и ноготками.
С сиротством было покончено.
В разгар весны, в поминальный Родительский день, когда весь город знает, что праздник, хотя нигде- ни в газетах, ни по радио не было о том объявлено, и милиция знает, что праздник, и потому с самого утра и до вечера движение общественного транспорта в районе Воскресенского перекрыто, так как народ валит к кладбищу по всем ближним улицам и переулкам толпами, запруживая проезжую часть дороги,-теперь в этот день Татьяна не сидит дома ка безродная.
Есть и у нее куда пойти со своей семьей в Родительский день, чтобы, по обычаю, помянуть крашенками и куличом родную отошедшую душу.
продолжение следует