святочный рассказ
«Все вещи хотят продлить свое существование»
Спиноза
Больше всего на свете Павел Михайлович Карпенко боялся смерти. Так уж получилось, что впервые она показала свою гримасу, когда он был в столь юном возрасте, что даже не знал своего отчества и наивно полагал, что оно одно на всех – Ильич. Это Павлуше сообщил сосед Митька, который был на два года старше и уже пробовал курить. После чего без перехода предложил, как Ильич Ильичу пойти замучить лягушку, которую вчера заприметил в пруду.
Здесь, в полупересохшем котловане Павлуша впервые встретился со смертью.
Митька, отловив толстую жабу, вынул из грязных трусов перочинный ножик и великодушно протянул младшему товарищу. Павлуша повертел в руках оружие, но так и не смог понять его назначения, а потому возвратил Митьке. «Эх ты, деревня, - осклабился сосед. – Смотри». И он легким, почти неуловимым движением, препарировал лягушку. Ее раздутый живот тотчас лопнул и оттуда серой соплей потянулась икра. «Гляди-ка, - беременная», - завопил Митька, и стал с остервенением кромсать жабу, отрезая ей поочередно передние, задние лапы, выкалывая глаза. Павлуша увидел только, как существо в последний раз судорожно вздохнуло, и его вырвало прямо на темно-красное месиво.
Этот случай положил начало бесконечной череде напоминаний о смерти. Спустя год Павлуша стал свидетелем того, как грузовик задавил кошку. Она лежала на асфальте, глядя на мир потускневшими от боли глазами и пыталась отползти, запутавшись в прилипших внутренностях. Павлик смотрел во все глаза, и только тут вдруг его осенило, что много лет спустя он так же, как эта умирающая кошка, будет, корчась от боли и отчаяния, пытаться зацепиться за жизнь, уже не в силах ничего изменить.
Эту ночь Павлуша не спал, прислушиваясь к биению сердца, которое не могли заглушить даже отцовский храп и постанывания матери. Он смотрел в дальний темный угол, не мигая, до боли в высохших глазах и представлял, что вот сейчас он есть, а потом его вдруг не будет. Будет этот дом, мебель, кровать, на которой он спит, зеркало, каждое утро отражающее его лицо, но в это зеркало будет смотреться другой мальчик, который даже не будет подозревать о тысяче неуловимых черточек присущих Павлуше, о том, как он менялся, как на его лице появлялись усы, первые морщины… От страха и отчаяния у Павлуши заскребло внизу живота. Он заметался по кровати и, чтобы перестать думать о смерти, что есть силы, закричал. Пришел отец, потрогал мокрую простыню, отвесил ему подзатыльник…
Еще через год Павлуша случайно обнаружил на кровати у родителей халатно забытый бестселлер периодики – журнал «Здоровье». Там (польстившись на красивый рисунок омара) среди прочего он случайно обнаружил статью о раке. Вчитавшись, Павлуша ужаснулся. Молодой профессор с украинской фамилией патологически смакуя подробности, повествовал о различных видах злокачественных опухолей. Павлуша многого не понял, но страшным клином врезалась в его сознание мысль, что он только что получил тайные знание о какой-то неведомой силе, от которой нет и не будет спасения. Только временное выздоровление, а потом снова в пропасть боли, страдания и смерти.
В восемнадцать лет Павлуша не курил, не пил, и ни разу не встречался с женщиной. Последнее только потому, что в одном из переложений на доступный для современного человека язык древнего китайского текста, он прочитал, что извержение семени сокращает срок жизни мужчины. Однако, когда стало невмоготу, он между грехом древнего философа и тем потаенным, известным с библейских времен, от веку в советских энциклопедиях располагавшимся между обозначением мужского начала и мерзкой крысой, выбрал первое. Но не сумбурно и разнузданно, как сосед Митька, в подъездах и на пустых дачах, а с расстановкой и только когда очень хотелось. Он раздобыл у имеющего связи однокурсника толстые пахнущие химической войной изделия, и только с ними мог составить недолгую компанию проверенной девушке (справка из кожвендиспансера в обязательном порядке).
В двадцать два Павел женился, тщательно выбрав из множества однокурсниц самую, с его точки зрения здоровую – грудастую девушку Юлю. Родители были не против, и Павел, прописав к себе нового члена семьи, зажил спокойной размеренной жизнью семейного человека. Он старался не волновать себя, соблюдал строгую диету, в его тумбочке по-прежнему лежала упаковка резиновых изделий, а жена раз в полгода ходила обследоваться к гинекологу (соседу Митьке) на предмет обнаружения молочницы и - не дай Бог – нежелательной беременности. Павел решил, что станет отцом только тогда, когда посчитает нужным. Юля томилась. Павла не отпускал животный страх смерти. Никто, даже жена, не знала, что он ежедневно просыпается по ночам, и, глядя в темный угол, представляет, как его не будет на свете. И опять свербело внизу живота. Только он уже не позволял себе, как в детстве, а тут же бежал в туалет, и, тихо постанывая, долго мочился. После чего засыпал, чтобы утром, вновь начинать вынашивать в себе эмбрион страха.
Когда Павлу Михайловичу было тридцать и он работал бухгалтером в тихой пыльной конторе, умерла мама – у нее нашли застарелую болезнь сердца. Это так потрясло Павла, что на похоронах он впервые в жизни напился и страшно потом рыдал на теплой груди жены. Юля, однажды за долгие годы, увидев проявление чувства, была даже рада этому событию. Но на следующее утро все пошло по старому – Павел проснулся, холодный и угрюмый, съел свой диетический творог, запил кружкой жидкого чая с кусочком зернового хлеба и, чмокнув жену, пошел на работу – спокойно, только на зеленый свет, минуя лужи, в которых могли таиться открытые люки и пневмония.
Еще через десять лет, когда Павел Михайлович заведовал бухгалтерией, он решил, что пора. В ту же ночь он объявил жене, с которой уже давно перестал разговаривать – не считал нужным - что пора задуматься о ребенке. Юлька к тому времени превратилась в обрюзгшую одутловатую с непропеченным лицом бабу. По утрам ее мучили отеки, которые не брало ни одно мочегонное, по вечерам пучило живот, раз в квартал Юлька болела бронхитом, раз в два года – гриппом, в пять лет непременно вылезала сыпь на сгибах рук, которой муж поначалу очень опасался, пока кожник не объяснил ему, что это проистекает от ослабленного иммунитета супруги и не заразно. Павел Михайлович регулярно кормил Юльку пивными дрожжами и дорогими импортными витаминами, но болячки тихо и упорно, вылезали в новых неожиданных местах. Были они обыденны и не смертельны, а потому Павел Михайлович примирился с ними…
Паша, я не смогу, мне не родить, - испуганно прошептала Юлька. - Врачи не позволят, наверно.
Глупости…- он уже засыпал.- К Митьке завтра сходим, он все скажет.
Митька – Дмитрий Валентиныч – почетный гинеколог района – дамский любимец, апоплексичный, одышливый, веселый балагур – Павла Михайловича не утешил. Более того, предупредил, что настоятельно не рекомендует его жене носить ребенка. Конечно, он никогда не рассказывал бывшему Ильичу, как лет пятнадцать назад Юлька, сжавшись в комочек в неудобном гинекологическом кресле, ревела о желанном. Митька погладил ее по голове и велел рожать немедленно. «Па-а-а-шка не хо-о-чет!» - завывала баба. Тогда он насильно поднял ее распухшее лицо кверху: «Дура ты! Рожай пока здоровая, да бросай своего придурка. Ты без мужика не останешься, а даже, если и так, то радость все равно будет. А с Пашкой сдохнешь молодой!». Но Юлька тогда побоялась мужа, а разговора этого Митька больше не возобновлял. И вот теперь он, с силой прихлопнув стеклянную дверь кабинета, на несколько миллиметров углубив застарелую трещину, орал на Павла Михайловича, обзывая его попеременно эгоистом, скотиной и козлом. Он имел право старого друга хотя бы раз после детского эксперимента с лягушкой, попытаться вывести этого человека из себя, вызвать ответную эмоцию, может быть, даже подраться. Но Павел Михайлович, спокойно выслушав Митьку, пожал плечами и устремился к выходу. Что значили все эти дикие вопли, когда должно было наступить продолжение его рода, открывающее, пусть незначительную, щель в бессмертие. Той ночью, забравшись на Юльку, старательно отсчитывая нужный ритм, он представлял себе, что родится мальчик, внешне очень похожий на Павла Михайловича, который будет чувствовать и думать как он, и в которого, возможно, вселится его душа, так что этот мальчик и будет вторым Павлушей Карпенко. Потом он еще некоторое время попредставлял, как это будет, и вскоре заснул.
После месяца регулярных половых актов, Юлька забеременела. Павел Михайлович очень обрадовался, но внешне никак не показал этого. Он вдруг испугался, что от излишних эмоций у него может приключиться сердечный приступ и он, чего доброго умрет. Поэтому он вменил себе в обязанность полчаса перед сном заниматься дыхательной йогой, а жену повел по специалистам, не вроде Митьки, чтобы те оптимально рассчитали ей режим дня и диету. Врачи качали головами и тихо и настоятельно рекомендовали избавиться от плода, поскольку последствия для здоровья могли быть плачевными. Он разворачивался и шел к другим специалистам, чтобы там услышать то же самое.
Через девять месяцев в холодную февральскую ночь у Павла Михайловича Карпенко родился сын. Юлька не увидела мальчика – она умерла при родах. Умирала очень тяжело – из женщины тяжелым горячим фонтаном хлестала кровь вперемежку с кусками плоти, среди которых удалось обнаружить Павлушу-младшего - он испустил слабенький писк и обрек себя на жизнь.
Павел Михайлович стал любить сына. Руководствуясь последними научными разработками, он пеленал, кормил и закалял Павлика, развивал его, учил. И подспудно, потихоньку, доверял ему свою большую тайну, о которой до сей поры так никто и не узнал. В доме появлялись популярные энциклопедии о жизни и смерти с фотографиями покойников, образовательные фильмы о кровавой борьбе за выживание. А однажды, идя с четырехлетним сыном по лестнице, Павел Михайлович попросил остановиться соседку, которая несла в ведре только что утопленных котят, и Павлик смотрел, как последний комочек, прежде чем пойти ко дну, судорожно заглатывал остатки короткого существования.
Прошло еще десять лет. В тот год Павел Михайлович Карпенко впервые стал чувствовать признаки надвигающейся старости и даже мог вспомнить точный день, когда все началось. Он, как обычно, брился безопасной бритвой в ванной, и вдруг, впервые в жизни, порезался. Ранка была глубокой, и кровь никак не могла унять даже мощная струя холодной воды. Поток яростной воронкой закручивал розовую воду в бездонную канализацию. И вдруг снова пришла безысходность, скрытая последними годами, проведенными за электронным абаком и воспитанием сына. Павел Михайлович поднял глаза и увидел в зеркале морщинистое отражение. Он не понял, что произошло, но что-то как будто бы кинуло его на кафельный зеленый пол, и Павел Михайлович забился в судорогах, пенно изрыгая древнюю молитву о сохранении жизни.
На его вой испуганно прибежал пятнадцатилетний Пал Палыч, худощавый невыразительный юноша, мало чем напоминающий отца в молодости. Пал Палыч вырос пугливым, незлым и замкнутым. Иногда он с досадой напоминал себе Алешу Карамазова, тогда как ему хотелось быть, как всем, Болконским или Рудиным. Другим это удавалось, он же только бычился, созерцал и до страсти пугался, что причинит кому-то страданья.
Павлуша, зеркальным отражением настенной репродукции, обнял обмякшего отца (тусклой сталью жезла отсвечивал «жилетт») и, тихонько укачивая, как ребенка, вперил невидящий взгляд к малахитовому водостоку, куда струилась кровь крови его.
Струя крови, как ни парадоксально, что-то словно высвободила внутри Павла михайловича Карпенко. В его память вгрызлись древние («Мене?» «Текел?» «Фарес?») вокабулы, которыми он обозначил свое древнее, как бытие желание – жить. Теперь он уже не сомневался, какова его самая заветная мечта. Он хотел вечной жизни. Он до дрожи представлял себе, что ничто не кончается, что он каждый день будет вставать, смотреть как меняется мир, наблюдать за событиями и нисколько не бояться, что все это вдруг исчезнет. Он выкинул бы все зеркала, поскольку, к чему зря напоминать себе о своем отражении – в сущности, ведь это не важно, какой ты, важно – что ты – есть. Именно ты, а не непонятный юноша, (как только он понял, что Пал Палыч совсем не тот, за кого себя выдает, что это не он, а кто-то другой, со своей жизнью и смертью, он утратил к сыну всякий интерес и заботился только в силу инстинкта) встречающийся с тобой каждое утро на смежной территории, не еще что-то расплывчато-эфемерное, а ты, ты, ты…
…Ты, ты, ты, Господи, - твердил теперь каждый день Павел Михайлович Карпенко молитву. Он понял одно. Тот, кто может дать это – суров, он требует постоянных жертвоприношений, молитв, покаяния, чтобы взамен только одно, только одно… Он был готов терпеть все, и в молитвенном экстазе слушал звенящий в голове голос, который напоминал, что еще немного осталось до сияющей точки вечной жизни. Он жег свечки перед киотом, не пропускал ни одной службы, раздавал все до копейки на нужды церкви, запустил сына, который сделался шелудивым оторвышем и стал употреблять героин.
Прошло еще десять лет. Павел Михайлович Карпенко молился. Двадцатипятилетний Пал Палыч Карпенко, устав ждать отцовской реакции, самостоятельно слез с иглы, женился и уехал из дома, прочь от пропитавшего все могильного ладанного духа и подвываний отца. Он как-то не научился верить в Бога, но с усердием и трудолюбием пытался помочь нуждающимся, заведовал ветеринарной клиникой, и, когда отца разбил паралич, забрал его жить к себе. Отец не доставлял хлопот – безропотно давал переменить белье, накормить себя, и все остальное время проводя в торопливых непонятных молитвах, бормотал все, бормотал, а что - Пал Палыч не разбирал. Ему и некогда было прислушаться - он ждал, первенца, который появился, как когда-то сам он, вьюжной февральской ночью. Окрестили сына в честь прадеда Михаилом.
Прошло еще десять лет. Павел Михайлович Карпенко впал в сумбурное, призрачное состояние между явью и сном, то выныривая из него, то снова исчезая с головой в грезах. Всякий раз он обнаруживал рядом с собой каких-то ребятишек в солнечных пятнах света на полу, молодого мужчину и женщину, которые аккуратно подмывали его и давали есть. И страх смерти не отпускал его на минуту, но этот коварный враг уже почти был сломлен, и Павел Михайлович, уже не сознанием, озарением, чувствовал: что-то должно произойти. Он тихо и светло выпустил все свои тайные желания на волю.
Прошло еще десять лет. Никогда Павлу Михайловичу Карпенко не было так хорошо, как тогда. Он, наконец, понял, что победил смерть.
Прошло еще десять лет. Умер Пал Палыч.
Прошло еще десять лет. Умерла его жена Елена Ивановна…
Прошло еще десять лет. Умер Миша…
Прошло еще десять лет – погибла его дочь Инга…
Прошло сто пятьдесят лет. На окраине огромного мегаполиса, в старом доме, обвешанный гнилыми катетерами, на истлевшем стуле сидел счастливый живой Павел Михайлович Карпенко….