Вчера в мастерской Александра Андреевича Ливанова собрались люди. Отмечали выход в свет его книги «Уроки рисования. Книга Дуремара», собранной и изданной учениками. Гости: друзья и ровесники художника, ученики «до нас и после », мы –Денис (издатель книги), Паша (верный и преданный последователь Ливанова) и я (присоединившаяся из уважения и любопытства). Я никогда не была в числе любимых и приближенных учеников, но в мастерской у мэтра в годы учебы все же пару раз побывала. Она находится под самой крышей старинного дома в стиле модерн в Трубниковском переулке на Арбате. Прошло двенадцать лет. Ливанов постарел.
Но дух места абсолютно не изменился, как будто и не было этого промежутка во времени. Мы сидим за длинным столом. Все общаются. Я смотрю на Ливанова, который сидит напротив меня на другом конце стола, на совсем молодых ребят-третьекурсников, на веселых хихикающих девчонок, на пожилых тетечек в шалях и серебрянных кольцах, на крупных и бородатых («богатыри - не вы») старших товарищей. Я думаю, что в мире все удивительно разложено по кучкам или полочкам, и если ты не укладываешься в эту схему, то это судьба. Ты чужой. Но в этот момент заседания за одним столом по такому знаменательному поводу, ты все равно чувствуешь себя частицей единого организма, страничкой из одной книги, пусть когда-то вырванной и улетевшей прочь. Альма матер – ничего не попишешь.
Что делают эти люди? Рисуют, собираются вокруг мастера, главного ориентира, единственного на их взгляд хранителя великих тайн рисования и истинного знания. Они вместе, им все понятно (Ливанов объяснит) и не страшно. Давным-давно я отошла в сторону, интуитивно ощутив «неконтакт» с наставником, словно защищаясь от его жестоких, не всегда понятных и разрушающих мое «чистое желание» работать, слов.
Помню на четвертом курсе в отчаянном поиске поддержки и ободрения (как это было тогда смертельно важно – что скажет мастер «хорошо-плохо») я со слезами в голосе спросила, как вы думаете Александр Андреевич, получится ли из меня живописец. Ливанов небрежно пожал плечами и по-птичьи, только ему присущей походкой, заковылял прочь. Тогда это было как контрольный выстрел в голову, я бесповоротно сделала вывод, что все, что бы я ни сделала как художник, будет воспринято таким вот небрежным пожатием, мол, к чему все это? Наверное, с моей стороны такой вывод был поспешным жестом юношеского максимализма… Вряд ли бы я бросила творить. Быть может в процессе преодоления недоверия мастера и завоевания «доброго слова» я бы нашла более точный и революционный путь в творчестве. А может быть абсолютно убедилась, что искусство – это «совсем не мое и люблю я другое», и из моей жизни навсегда бы исчезло бесовское уныние. Быть может.
Вчера я сидела за столом и смотрела на людей, которые понимают друг друга, потому что учил их один замечательный человек. Каждый день все они разбредаются по углам, офисам и конторам. И там, в этих углах и конторах мало кому интересно, на каком особенном языке они умеют говорить. Но все они связаны одной веревочкой, даже я, которая рисует и пишет совсем по-другому. От этой мысли мне становится уютнее, как от глотка красного вина, которое сразу все вокруг обобщает. Я даже решаюсь подойти к Ливанову и спросить, можно ли когда-нибудь прийти к нему в гости, чтобы поговорить о живописи. Он смотрит на меня рассеянно, говорит про гололед, про то, что в мастерской сейчас бывает редко…
Надеюсь, он меня вспомнил.
Художник Ривера говорил, что не важно хвалят тебя или ругают, если ты художник, то будешь рисовать до самой смерти. Только он не уточнил, какой именно художник -- хороший или плохой? Но речь, по-видимому, шла не об этом.