СЕПИЯ ЗБИГНЕВА
1.
Как это хорошо, оказаться ни при чем, когда случится что-нибудь, лучше других знает тот, кто был разоблачен, не успев признаться. И пусть бесценен такой опыт, и чист, да никому не нужен. А получивший его и рад бы поделиться открытием, но ему попросту не верят. Хотя признать такого человека бесчестным, все равно как объявить расчетливым малым несчастного влюбленного, который, вдруг, позабыл цвет глаз любимой. Или назвать лгуном тонувшего, вот только что, в море, спасшегося, но не сумевшего ответить на берегу: не слишком ли солёная ко дну вода? Этих принято отправлять обратно. Ведь не достали глубины, а, значит, и не тонули, и не любили вовсе.
Непросто сразу поверить рассказам о том, что восьмерка пишет колесо и есть две медали одной стороны, а никак не наоборот. Куда проще годами целить дымной струйкой в дымное же колечко, чем придумать, что еще можно бросить курить, самому провести лотерею и лихо выиграть честный миллион. Проще, спокойнее.
И часто разоблаченные до тихо живут среди людей, молчат, о чем знают, и умирают в тайне от всех. Хранят опыт и становятся суеверными. Уговаривают себя и думать хотят, что они – это воронка, а случай – снаряд. Но ищут, ищут встречи, то ли с кем-то похожим, то ли сами с собой. И это как раз понять легко: две воронки рядом – это же почти бесконечность, куда точно ни один снаряд не доберется. Бывает, что и находят; само собой, случайно. Беседуют, включают настольную лампу. Настольная освещает мало, свет тусклый, но только при нем и становится ясным, что у предметов не обязательно есть пределы и чёткие границы, а рисунок, вон тот, на обоях, под потолком, не кривая линия, идиотская фантазия идиота фантазера, а всего лишь удивленно приподнятая бровь горизонта. Полезнейшая вещь – лампа, если знаешь, как это здорово оказаться ни при чем.
2.
Саша ни о чем таком не думал. Море видел по телевизору, любить до цвета глаз – никого не любил. Лампы настольной у него не было (стол был). Жил не тихо, в суеверия не вникал. Формировал. А последнее время занимался большей частью тем, что наносил карту мира на коридорную стену, да искал работу.
С картой вышло так. Одним утром, пропустив несильный удар судьбы, именуемый часто похмельем, Саша, в ответ, въехал правой в стену. Чуть ниже электросчетчика. На пол и на ноги осыпалась штукатурка, а на стене проступил контур Испании. Вырос Саша на улице и срочную отслужил, а потому, без паузы добавил и левой – еще пониже. Так появилась Португалия. Бить, понятно, приходилось и раньше, в том числе и в стены, но на этот раз поразил Сашу результат, а не увлек процесс, как это нередко бывает. Открылась ему картина, сделанная своими руками здесь и сейчас; и, хотя художественного зрения он в австрийских пивных не ставил – захотелось блицкрига. И пива, разумеется, тоже. Появилось предчувствие и мысль верная: путь к любому открытию спрятан под штукатуркой. А океан и романтика похода рядом, за входной дверью с отпечатком лба над глазком.
Но, если не с самой картой и миром на ней, то с ее происхождением, все было более-менее понятно – работа так и оставалась пустой поисковой строкой.
Нет, Саша не бедствовал, сводя концы друг с другом. Средств от свободных художеств хватало и на поисковик, и на безлимитный тариф. Но искал он какой-то середины; и не селедочной молоки, а сахарного центра арбуза, который в детстве получал по умолчанию, а сейчас время от времени. Это, в общем, устраивало, но сбил с толку сосед, явивший себя нехилым географом поневоле и философом на сытый желудок. Оказалось, что Сашина коридорная стена, это обратная сторона соседской коридорной стены, на которой испанские контуры проступили тоже, но не тайными указателями, а вредными излишествами. Объяснив Саше кратчайший путь до магазина строительных материалов, сосед, подобрев, не почувствовав сопротивления, с листа указал на отличия труда физического и умственного. По его словам, выходило так: физический труд делает человека, безусловно, сильным и красивым внутренне, потому как нет лишних мыслей и два выходных. А труд умственный – от поиска смысла приводит к ожирению. Внутри полная катастрофа и неустроенность и снаружи не лучше: слипшиеся волосы, очки и подтяжки. Но самое главное (по версии соседа):
— Момент не прощелкать, когда, например, просто копаешь на даче яму, а думаешь, что роешь могилу всему человечеству. Тогда, Саня, все поменяется. В миг! Таких полно. Стоит пузо да майка на грядке, а человека нет. И смысл не найден, и лопата не слушается. Вот так. Так что, давай, с ремонтом не тяни. Ты здесь выпил, в стену шарахнул, а мне жена сдачи дает. Где справедливость?!
И ушел. А Саша остался: и мерещились ему ямы, библиотечные залы с тяжелыми столами, накрытыми для чьих-то поминок и особенно часто садовый инвентарь. Безуспешно поучаствовав в нескольких интервью и оповестив половину планеты о своем существовании и отсутствии работы по вкусу в электронных резюме, Саша провел даже что-то вроде эксперимента. По поиску середины. Он решил, проклиная соседа, но доверяя его словам (так бывает, когда угрохаешь в ремонт чужой стены чужого человека некоторую сумму) заместить красоту внешнюю, но слабую, внутренней и грубой. Саша заломил берет, повязал галстук во второй раз в жизни и стараясь не попасть на глаза своему отражению, вышел на темную улицу, на которой, как было сказано, вырос, а потому куда идти был в курсе. Почти сразу подошли двое. Даже в темноте их гармония была бесспорна, краткий мат ее не портил, а подчеркивал. Вопроса, если он и был, Саша не помнил: закурить или о времени – неважно. Но Саша решил ответить со всей доступной ему на тот момент внутренней силой:
— Вы, ребята, доброго вам вечера, опуститесь на колени, протяните руки и смотрите на свои открытые ладони. Если начнут подавать, значит пришло ваше время.
Как ни странно, но ребята руки протянули. Что было дальше, Саша вспоминать не любил, а эксперимент признал неудачным. Однако не отчаялся. Прошелся по знакомым – все оказались незнакомыми. И тут уже собирался Саша разукрасить, плюнув на семейную жизнь соседа, коридор латинской Америкой, как раздался телефонный звонок.
Это раньше за слова: "Набери через минуту или не клади трубку, я выйду из метро" – можно было запросто попасть на карандаш к психиатру. Сегодня чаще звонок на домашний телефон наводит тоску и тревогу, не говоря уже о том, что психиатр, вооруженный карандашом, подозрителен, как специалист. Звонили на домашний. Звонил Сашин друг. Настоящий, как принято называть. То есть такой, что, не думая снимет с себя последнюю рубаху, чтобы купить товарищу штаны, прикрыв ему зад перед долгим путешествием. А потом, как водится, предаст за жменю серебряных монет. Вот такой и звонил. Разведал где-то о Сашиной беде и быстро, по делу и чаще по утрам диктовал ему на ухо адреса, и предлагал варианты. А вечером перезванивал, огорчался, что ничего не вышло, и утешал, сука.
— Записывай. Пишешь? Диктую. Сейчас в метро зайду – связь пропадет. Есть? Там вывеска – увидишь. Нормальный вариант, работа спокойная, платят вовремя. Сходи обязательно. Только не опаздывай, я им от твоего имени звякнул, договорился. Придешь, скажешь – я вам звонил. И все. Кстати, ты уже опаздываешь. Вечером поговорим. Пока.
Всего разговора. Саша поглядел на листок отрывного календаря, где успел записать адрес, вырвал его и, раздумывая, что же на этот раз станет причиной вечерних переживаний дуэтом, рассовал по карманам документы, решив все-таки сходить. К тому же закончились сигареты. И никого не оказалось рядом, чтобы его удержать, сказать, что торопиться некуда, что само по себе введение в специальность (пусть пока без неё) с экспериментами и не всегда удачными, не самое плохое для человека, потому что дальше – только выведение на чистую воду.
3.
Чтобы добраться до места в срок, Саша двинул проходными дворами. Легкими города. Именно так, потому что дышит, живет город не скверами с парками – зелеными зонами, а дворами. А тех, кто считает иначе, слушать не следует. Они удивительно скучны и страшно злопамятны. И (замечено) неприятны внешне: часто имеют бородавку под носом или наоборот – не имеют передних зубов. Поэтому сторонники теории зон не улыбаются, а при разговоре прикрывают рот ладонью, на которую зачем-то постоянно смотрят, стараясь в то же время не терять из виду собеседника. Из-за этого кажется, что они ко всем своим несчастиям, страдают косоглазием. Когда на самом деле награждены им.
Парки что? Ходят туда как на работу, сравнить у кого жизнь ровнее. Дети орут и моментальное фото. Дворы! В углу, возле трубы, вечной и ржавой, щурится кот. Лапой ловит луч. Не поймать; солнце неверное, и дрожит луч. Или сквознячок, гад, заберется незамеченным в парадную, там – целуются. А он, подлый, через пару лет, вечером тихим стрельнет под лопатку – не разогнешься – да поздно, кредитов на три жизни вперед и кольцо только с мылом снимается. И в планах: загаженный пляж, резина зимняя и "а второй у нас будет девочка". Но пройдешь таким двором, под виноградной беседкой, вспомнишь о смерти, и жить захочется, а не в парках фотографироваться. Моментально.
Указанное настоящим другом место, Саша определил по вывеске, прикрученной болтами к двери парадной. "Кадровое агентство "По науке". Эффект единого окна". И время работы. Саша поднялся по лестнице на первый этаж и слева увидел еще одну дверь, на которую была приклеена бумажка с кратким: "По науке" (от себя)". Постучал, толкнул и вошел в небольшую без окон комнату, поделенную надвое барьером, какой бывает в жилищных конторах или паспортных столах. С амбразурой в стекле. И потолок, и стены обшиты белым пластиком.
— Здравствуйте, - обратился Саша к русой челке и карим глазам, все остальное скрывал барьер.
— Извините, мы временно не трудоустраиваем, - волшебный голос за стеклом.
— Я вам звонил.
— Александр?
— Он самый.
— Очень приятно. Возьмите анкету, пожалуйста. Заполните. Как будете готовы, скажите.
Какие глаза, зачем?! Глаза и додумать можно, не век же пялиться, в самом деле. Сильная штука, спору нет, но, поди, додумай такой голос! Нет, все-таки правы, кто говорит, что конец истории наступает, когда забываешь голос: нет голоса, прогляди все глаза – ничего не увидишь, забыл. Саша взял анкету, лист в половину альбомного, потоптался, придумывая какой-нибудь вопрос, чтобы еще раз услышать голос девушки, но ничего не придумал. Уселся за стол и принялся отвечать.
Поначалу все шло как обычно. Саша привычно заполнял графы никому не нужными подробностями, где и когда он учился, служил, работал. Чего не имел и к чему стремился. Но после стандартного аперитива он, прочитав очередной вопрос, заложил шариковую ручку за ухо, ненадолго прикрыл глаза, открыл и перечитал вопрос снова. "Опишите свой вчерашний день, если бы он случился завтра". Что за… Саша прочел следующий: "Из предложенных ниже пар, исключите две лишнее. День – ночь, помидор – сеньор, смерть – смерть. И поясните ваш выбор". Предложенные пары Саша изучал несколько минут, все больше утверждаясь в том, что попал в глупое положение и, главное, винить в этом некого. Во-первых, он не успел спросить друга (чтоб ему) кто же требуется этому агентству с эффектом. А, во-вторых, уйти прямо сейчас, было неловко и стыдно. Он представил, как поднимется, молча, вернет лист, извинится и тихо выйдет. А девушка за стеклом посмотрит вслед и может быть вспомнит потом, а, вспомнив, улыбнется. Но улыбнется она или нет, Саша представить уже не смог, потому что чертов барьер срезал девушке нижнюю часть лица. Может она и сейчас хохочет! Вот ведь: помидор – сеньор.
Добил его последний вопрос: "Вопросительным предложением и с учетом вашего личного опыта, приведите пример единства формы и содержания, не используя слова: единство, форма и содержание". Да какого же вам надо, а?!
Решив доиграть до конца, а вечером отыграться на друге, Саша ровным почерком на последний вопрос ответ написал такой: "А, вам не п о х у й, как я напишу п о х у й – вместе или раздельно". И добавил вопросительный знак. Около предыдущих вопросов поставил уверенные прочерки.
— Готово! – Саша с вызовом подал анкету обратно в амбразуру,– Что-то не так?
— Нет-нет. Все хорошо. Проходите, вас ждут, анкету возьмите с собой.
И указала на стену. Тут только заметил он прямоугольный, как под линейку сделанный контур штата Канзас, если его поставить на бок, а на самом деле еще одни двери.
Стучать по науке Саша не стал, а просто толкнул и вошел.
Тот же белый пластик. Разница: огромный и совершенно чистый стол, за ним окно во всю стену. Окно открыто (здесь Саша почувствовал, насколько душно было в первой комнате), на подоконнике – графин с водой. Никаких барьеров. В красном углу сплит-система. Во вращающемся кресле лысеющий тип, без пиджака: улыбается. В подтяжках. "Если и этому понадобиться расписание моего вчерашнего дня на завтра – уйду не задумываясь. Прямо через окно", - подумал Саша, искренне надеясь, что настоящий его друг помирает в какой-нибудь подворотне от икоты.
— Анкетку позволите? – проговорил лысеющий.
Саша отдал исписанный только что лист. И остался стоять, потому что сесть было некуда. А чего еще ожидать от Канзаса, кроме тупой дискриминации?!
— Гм. Стреляете вы хорошо, надо признать. Так, языки, английский, немецкий, э-ээ ... русский. Русский? Впечатляет. Да. Может быть что-нибудь еще?
Саша выслушал бормотание типа, разглядывая его подтяжки. В секунду возненавидев обе и решив отнести всю эту чушь про стрельбу и немецкий язык (который он действительно знал) к проискам настоящего друга, видимо, основательно подготовившего агентство к Сашиному появлению, он ответил:
— Могу писать длинные электронные письма на суахили и умножать на ноль.
— Вот как! А вас результат интересует?
— Только на стадии замысла. И потом, единственное, что существует реально – это процесс ухода от результата. На что годна сбывшаяся мечта? Согласитесь.
Начался дождь. Капли попадали на подоконник через открытое окно. Графин покрылся испариной. Тип (Саша так его про себя и окрестил «тип») встал, окно закрыл и дождь прекратил. А в голове Сашиной варилась каша. Это со стороны ситуация глупая и даже дикая, именно такой и кажется, внутри обязательно найдется какой-нибудь крючок, повод, зацепившись за который, вытаскиваешь себя за волосы и продолжаешь жить. Иногда выясняется, что вытащил не себя, но это уже не важно. Саша присел на край стола, вполоборота к типу. Захотелось курить. Он вспомнил, что сигареты закончились еще дома, где коридор с испанской стеной, Испания добавила в кашу сиесты, сиеста – привела к сплит-системам, где вроде живут мелкие гады, от которых многие болезни. "Эти гады убили сиесту! – думал Саша – Ничего, раскрутим и эту тему. Какой-то заговор: лишить людей дневного сна, чтобы они вместо него собирали кондиционеры без отдыха, целыми днями. И никто не защитит, защиты ждать не откуда. И так во всем, сплит вместо лампады...".
— Александр, а какая работа была бы для вас приемлема?
— Телохранителем, - без паузы на раздумье бухнул Саша.
— Интересно почему?
— Врачи говорили, у меня сердце с правой стороны. А одна врачиха: что у меня его совсем нет. Это может пригодиться, - Саша смотрел прямо в глаза лысому, прикидывая в уме, когда же тот его пошлет, но лысый молчал, - А, если серьезно: судьба такая. Не души же спасать. Я человек верующий. Может к делу?
— Вы правы. Только настоящих мастеров, увы, не так много осталось. Очень часты промахи, так что ваше правое сердце скорее минус. Сторожем устроит? Справитесь?
— Вполне, - ответил Саша, не успев даже удивиться скорому согласию после долгих поисков, - А у вас все будущие сторожа на такие вопросы отвечают, про единство формы?
— Ну, во-первых, не ответив, как понять, что это будущий сторож. А потом, есть они – надо ответить, порядок такой, у нас же все официально. Не берите в голову, Александр, оно вам, поверьте, не надо, не говоря о том, что вообще извращение. Я же не спрашиваю, почему за вас договаривается товарищ.
— Мне нравится, как он формулирует отказ.
После разговора по науке с типом, Сашу быстро оформили на работу прямо в агентстве. Оформляла неизвестно откуда взявшаяся дама со щеками под румянами; она два раза написала: «Александр» с ошибкой. На вопрос о девушке с чудным голосом, ничего не ответила. На клочке бумаги, который она оторвала от Сашиной анкеты, набросала, куда идти сторожить. А сторожить предстояло то ли автостоянку, то ли гаражный кооператив (Саша толком не понял). Короче – что-то, что принадлежало самому агентству, а потому получать заработанное, как сказала дама, "будешь у меня". И добавила: "Завидую, собаки, звездные ночи – золотое время...". Она же предупредила, что пока еще работает прежний сторож. Но быстро и нехотя, как будто делала что-то необходимое и неприятное.
Вернувшись к карте мира, Саша первым делом отключил телефон, чтобы не расстраивать друга удачей. Свет не зажигал, много курил. За стеной соседская жена криками разбивала в пыль какую-то теорию супруга. Тот вяло отстреливался, бубнил что-то, потом стало тихо. Саша думал, как это за какой-то час (ну, два) все устроилось и вот он уже не должен ничего искать и метаться, потому что почти сторож. Это казалось ему странным; даже выпить не хотелось, что делало странность зловещей и необъяснимой ни за что.
Саша курил. Ходил в темноте по квартире, думал о девушке и занявшей ее место даме, вспоминал голос, нелепые вопросы и графин с мокрыми боками. Удивлялся, что друг его еще не заявился лично и даже представлял, как будет нехорошо, если вот он сейчас позвонит в дверь, а Саша не откроет. О, проклятое пятно над глазком! И снова курил. Тушил окурки о стены, расставляя на карте столицы. "День – ночь, смерть – смерть". Прислушивался к шагам. И, в конце концов, уснул, так и не поняв странности и своего к ней отношения.
4.
А утром проснулся. Уже сторожем. Никакими дворами и парками Саша не пошел, думать ни о чем не хотелось. Троллейбусом, совершив две пересадки, он прибыл к месту будущей работы. То, что это оно и есть, Саша понял сразу, заметив полосатый шлагбаум и вывеску на фанерном квадрате. Гаражный кооператив "Вариант". За шлагбаумом на каких-то трубах, вбитых в землю, держалась небольшая будка, не больше строительного вагончика. Как огромный скворечник, по крайней мере, казалось, что, если крикнуть, то из будки непременно вылетит стая птиц. От будки спускался корабельный трап. Собак не было. У трапа стоял высокий, немного сутулый мужик, с лицом, исчерченным глубокими морщинами, похожими на сетку притоков и каналов великой реки так, если бы Колумб, когда драпал, глянул на нее с вертолета.
— Как звать? – обратился он к Саше.
— Саша.
— Бабское имя!
— Это оттого вам так кажется, что вы в голубятне долго сидите.
— Годится, - мужик улыбнулся – Збигнев. Вот такая встреча. Вот такая смена. Пойдем внутрь, поговорим.
Поднявшись за Збигневом по трапу, Саша вошел в будку, где обнаружил, что, если что и могло из неё вылететь, то стая птиц – это в последнюю очередь. Изнутри "голубятня" была оклеена обоями с геометрической фантазией. Между двух небольших окошек – откидной столик. На нем – пепельница, несколько грязных тарелок одна на другой, какие-то листы, исписанные ровным мелким почерком. Раскладушка. К ней змеилась проволока с патроном и лампой. Табурет. Збигнев указал Саше на него, закрыл дверь; сам устроился на раскладушке. К двери было приделано зеркало, и Саша, смотря на Збигнева в фас, то и дело косился на его зеркальный профиль.
— Пошутили и будет, - сказал Збигнев, - Коротко введу. Работа такая – открыл шлагбаум, закрыл шлагбаум. Вечерком обошел, посмотрел, алкашей – выгнал. Ближе к ночи – врубил прожектор, потом покажу, и – сторожи. Теперь зачеркнем мой последний рабочий день. Пить – я не пью, но сегодня можно.
Саша поддержал, потому что тоже хотел зачеркнуть – неловкость, возникающую часто при встрече нового хозяина с напускным радушием хозяина прежнего. Уходить всегда грустно. Збигнев прибрал со стола все лишнее, как-то удивительно ловко распорядился и уже наливал. Выпили, Саша спросил, выдыхая:
— Чего не пьете-то. Здоровье?
— Ты мне не выкай, привыкнешь. Здоровье с питьем вещи параллельные и никак не связанные. Просто не пью. Хотя, знаешь, трезвость, между нами, самый страшный запой и есть. Из него выходить некуда.
— Ну, не совсем параллельные. Иногда пересекаются и даже очень.
— Слушай, ты, когда-нибудь видел на дороге линию? Двойную сплошную. Так это она сначала – двойная, а посмотри метров на десять дальше носа – и она уже неслабо сплошная. Это я к тому, что меньше философствуй. Кстати, дела эти: разметки, стопы, повороты, мигалки – подтяни. Сюда черти разные въезжают, бывает шлагбаума мало, приходится обосновывать. Но, ничего. Со временем втянешься.
— Дорогу осилит идущий, - Саша заметно опьянел.
— Не, вот тебе точно пить нельзя, - Збигнев придвинул к раскладушке табурет вместе с Сашей, - Дороги никто не осилит, но по пути к цели пуля должна оправдать, по крайней мере, сама себя. Понимаешь? Ничего не надо выдумывать. Не пяль глаза, читал я и анкету твою и о чем говорил ты под сплитом знаю. И здесь ты только за ответ про единство формы. Молодец, верно просек. Я вот тоже телохранителем хотел, но, когда хотел – их еще не было. Стал инкассатором. И, представь, в первый же день приезжаем в сберкассу забрать деньги, очередь, людей полно. Мы – мимо. И замечаю в окошке за решеткой до потолка, знаешь, сейчас стекла ставят, девчонка. Точнее челочка да глаза, а...
— Да, точно, карие глаза - Саша выронил сигарету, поднял, подул на неё и задымил снова.
— Плохая примета. Что точно, тебя в живых еще не было! Так вот – сидит. А рядом с ее окошком объявление под трафарет: "В лампочке ужас пола. Вовремя оплачивайте за электричество". Как тебе?! А я тогда вроде тебя, - Збигнев удивительным образом глянул на Сашу профилем из зеркала, - Хотел все открыть открытое. Подхожу и говорю ей тихонько на ухо, мол, Бродский не писал стихов про лампочки. Она посмотрела на меня, встала и ушла куда-то. Возвращаются они вдвоем с заведующей, мерзкая тетка, белилами мазалась без меры. Девчонка эта что-то ей говорит, не слышно и на меня показывает. Заведующая, вдруг, как крикнет: "А, ведь, верно!" И дописывает внизу объявления: И. Бродский. Очередь аплодирует. До сих пор, кстати, не понимаю, чему именно. А меня, как током! Очень захотелось узнать: что девчонка той в белилах шептала.
— Узнали... узнал?
— Нет. Можешь сам спросить, когда зарплату будешь получать. Только не ответит. Она вообще, оказалось, неважно разговаривает. Главное не в этом, пойми: ничего открыть уже невозможно, можно только спрятать свое, чтобы нашли другие. Хоть под штукатурку. Цель пусть останется целью, ты же лысому все верно сказал: результат не важен. Ладно, вижу, сморило тебя, пойдем – экскурсию проведу.
Они спустились по трапу. Збигнев повел Сашу по территории, показывая, где что. Они шагали то по асфальтовой дороге, то по гравию. По сторонам оставляя капитальные, кирпичные гаражи и ракушки, последние встречались реже. Збигнев показал и собственный гараж и предупредил, что узнавать его самого, когда он будет ставить машину, не обязательно. Научил включать прожектор. И выключать. Погуляв с полчаса, вернулись обратно. Збигнев собирался уходить. Саша сидел на раскладушке и в зеркале на двери не видел больше никаких профилей.
— А, что цель? – спросил он.
— Ты. А я себя только что оправдал.
— Не понимаю, что у нас может быть общего?!
— Кроме разницы в возрасте – ничего. А ничего общего – ничего лишнего. Будь здоров, сторожи честно, храни и жди, кому передать.
Ближе к ночи Саша зажег прожектор, опустил шлагбаум и, поднявшись по трапу в будку, заметил на откидном столике пачку исписанной бумаги, которую, то ли забыл, то ли не стал забирать Збигнев. Он стал перебирать её и увидел фотографию. Небольшая, желтоватого цвета, она лежала между страницами. На фотографии был сам Збигнев, молодой, но Саша узнал его. Збигнев снялся на пляже, возле пирса, на заднем плане можно было различить плакат, где рисованный молодец показывал, как делать искусственное дыхание спасенному не молодцу. Саша вспомнил о настоящем друге, но звонить не стал, а сбросил тому пустое сообщение. Через какое-то время пришел отчет о том, что сообщение не доставлено. Тогда Саша отправил еще одно, в котором уже от души написал все, что думал и о самом друге, и о географических открытиях в целом. Потом отключил телефон. Он почему-то чувствовал себя разбитым, в голове вертелись события дня, помидоры, сеньоры, страны на стенах и указатели, как выяснилось, в гаражи. "Что же стряслось?" – сам у себя спрашивал Саша. Но ответа не было. Вроде ничего и не стряслось... Но чувство явилось, что его опередили, обыграли, забыв сказать, что велась игра. Поймали, предъявив не совершенное, но с доказательствами, что за дело. Он как будто не знал правил, а то, что рассказал Збигнев – знал, только Збигнев успел сказать это первым. И тип лысого теперь мог определить, и сам любых вопросов для анкет набросать легко. Но было поздно.
Давно стемнело. Саша сидел и ни о чем не думал, не формировал. Спать не хотелось, выпитое обернулось несильной головной болью, слабым таким ударом судьбы. Темноту беспокоил огонек сигареты. Саша повел рукой: вверх – вниз, обозначив пунктир. Потом быстрее, замкнув линию. Дальше, работая кистью – вывел горящее кольцо. Он видел крутящееся прямо перед ним колесо. Незаметно, сбив ритм, колесо разошлось петлями, превратившись в восьмерку. Сосредоточившись и немного сбавив обороты, он распустил их обратно – в колесо. И так несколько раз: восьмерка писала колесо. Затем огонек упал на пол и, вероятно, потух. Саша нащупал на стене змейку проволоки, покрутил лампу в патроне: лампа осветила мало. Горела тускло, и кто-то подмигивал с обоев. Он стал читать забытое Збигневом, и последнее, что запомнил, пока не провалился в сон, это: "... потому что больше всего на свете устаешь от постоянной мысли, что уставать вроде как и не от чего...".