"Если квартира на последнем этаже, то над головой никто не топает. Ни днем, ни ночью. Я тоже так думал. При квартире был крытый балкон – простая пластиковая крыша на подпорках. Весной на согретый солнцем пластик прилетали голуби. Они приноровились на той крыше кататься. По утру, когда солнце взошло и крыша помаленьку разогревалась, они шумно начинали гонки.
Шумели голуби лапками. Они то ли спрыгивали с карниза дома на маркизу балкона, то ли с таким топотом туда приземлялись. Это должны были быть хорошо откормленные голуби, потому что мы от этого топа просыпались.
Пожалуй, я никогда не был так счастлив, как тогда. Когда просыпался от гомона прилетевших голубей. Поверьте, мы их не прикармливали. Но почему-то из полутора десятка балконов они отобрали именно наш – для утренней зарядки."
Из "Дневника".
***
…Катерина
От нее пахло кориандром – терпко и пряно. Запахом была насыщена ее кожа. От прикосновения губами кожа обжигала. Ее – не меня. Как при ожоге. Она сразу же ежилась, и мурашки мгновенно набегали на ее кожу. Так странно реагировала она на мое прикасание! Иногда ее даже бросало в дрожь. Тогда в постели она отодвигалась от меня, и молча глядела на меня отстраненным взглядом незнакомки.
Мы потом и расстались почти незнакомыми людьми. Она не узнала, чего я хотел, а я так и не осознал, чего она желала. В конце концов, мы вернулись туда, с чего начали – милое, ни к чему не обязывающее легкое знакомство. Не предполагающее глубоких чувств и взаимных обязательств.
Хотя она не сразу приняла мое приглашение поужинать вдвоем. Но мимолетные звонки, безобидные разговоры и проходящее мимо августовское лето свели нас вместе. Тот первый вечер был очень светский – при полном освещении и наполовину налитых бокалах, с вежливыми разговорами. Конечно, оказалось, что ей надо поспеть домой – ей должны позвонить. Что ж, я проводил. У нее совершенно темный подъезд, иначе я не поднялся бы с ней до квартиры. И, сам того не ожидая, переступил порог. Даже не попросил ради приличия чашечки кофе. Пока я оглядывался в незнакомом доме, она успела переодеться. Окно и выход на балкон были нараспашку.
Августовская ночь заполнила комнату последним сентиментальным теплом. Она едва успела по-домашнему влезть в мужскую рубашку, как ей и правда позвонили. Одной рукой застегивая пуговки, она мило болтала в трубку. Похоже, мое время вышло. Можно было спокойно оставить ее. Обидно. Я старался украсить нашу встречу как мог, а теперь она легко отдавала накопленное от меня тепло другому. Хотя бы и по телефону, в прихожей. Она отвернулась от меня, и я на прощание протянул руку, дотронулся до ее плеча. Она продолжала ласково улыбаться в телефон. Про меня уже забыла. Или не обращала внимания. Пора было незаметно исчезнуть, раствориться сквозь дверь, не отвлекая ее. Из-за ее очевидного безразличия я и не ушел тогда, не исчез в ночи. И не хлопнул за собой дверью.
Я поступил иначе. Шагнул к ней и провел обиженной рукой по ее длинной спине. Долго, медленно, до тех пор, пока у нее не кончились рассыпанные по спине волосы, и еще ниже. До выпуклых ягодиц. Кажется, разговор занимал ее больше. Я провел разгоряченной ладонью под ее волосами, поднимаясь под ними, ощутил отсутствие бюстгальтера. Это меня завело. Теперь я не просто мешал, отвлекая ее от постороннего мужчины. Теперь я ее хотел. Под рубашкой ее тело было теплым и беззащитным. Ее попытка спрятаться от меня за телефонные переговоры больше меня не смущала. Ответы у нее стали менее уверенными, реплики – размытыми. А тело послушно отвечало моим захмелевшим рукам. И не имело значения, что она говорила, с кем общалась и что там обещала.
Вот тогда я впервые и почувствовал запах кориандра от ее кожи. При первом обжигающем поцелуе под воротник ее свободной рубашки. Этот терпкий восточный запах затем проступал каждый раз, когда она горячилась от страсти и уступчиво поддавалась мне… Я нажал на рычаг, а трубка осталась висеть, раскачиваясь и пружиня на спиральке шнура. В тот первый раз она поддалась своей слабости, отдалась даже не мне, а возможно тому неведомому мужчине на другом конце. Поэтому, когда на следующий день я убедил себя перезвонить ей, она была еще более чужой, чем накануне. Под неким предлогом поднес ей насыщенные восточным ароматом духи. Теперь она пахла возбужденно независимо оттого, хотела она меня или нет. А в последовавший затем наш интимный вечер я выжал из нее запах кориандра помимо духов. И она удивленно посмотрела на меня холодными серо-голубыми глазами, которые менялись от настроения. В тот вечер в них мелькнул жар притихших под серой золой искорок. И она задержалась у меня до утра. А утром искорки в ее глазах возгорелись еще раз.
В августе по утру прохладно и радостно. Мы легко шагали к ней. И почти уже добрались, когда она сказала, что хочет вернуться. Еще раз туда, где ее впервые пронзил огонь. Самый древний огонь на земле, когда женщина из красной глины стала человеком. Она смущенно впервые улыбнулась мне. И я ощутил запах кориандра.
***
"Дата имеет значение. Все могло начаться гораздо раньше, скажем, в марте. Именно тогда друзья хотели нас познакомить. Отчего-то они полагали, что мы подходим друг дружке. И они оказались правы. Только, если бы мы пересеклись в марте, у нас бы ничего не вышло. И не сложилась бы эта история – по следам Хемингуэя.
Дело в том, что в моей небольшой квартирке в тот момент завалялась небольшая книжка с рассказом Хемингуэя, кажется. Скорее даже журнал, чем книжка. Навроде «Роман-газеты». В том рассказе автор, молодой писатель, отдыхает где-то возле Ниццы с двумя девушками. С Дикаркой и Наследницей, как он их называет. Рассказ очень солнечный и лиричный. Там много солнца и очень много любви. Такую историю у нас едва ли могли напечатать раньше. А тут – пожалуйста, читай."
Из "Дневника".
***
…Кейт
Я угощал ее борщом. Борщ был великолепен. Только я никакого отношения к нему не имел. Борщ приготовила другая женщина. Той женщине хотелось так. Вот она готовит мне борщ, а я ее будто как люблю. У нее что-то не ладилось с мужем. И она со мной изображала хорошую жену. И борщ мне заранее не понравился уже за то, что мне пришлось искать лимонную кислоту. Неужели просто нельзя нарезать лимон! «Ингредиенты», – так она сказала! И я должен был быть для нее хорошим мужем и пошел покупать кислоту. Я умею иногда быть хорошим.
Она была другая. Она молча ела борщ, потому что нельзя же так сразу заняться сексом. И ничего не спрашивала. Она просто сидела на стуле и ела борщ. Очень по- простому. Она никогда ничего не спрашивала. Из-за этого мы расстались потом.
А борщ великолепно настоялся, был в меру густ, ароматен и как-то по – особенному красен. Она ела и знала, что сейчас мы займемся сексом. И я тоже это знал наверняка. Потому что она пришла ко мне и ела мой борщ. Не совсем мой, конечно, но она же не спрашивала…
Я не помню, были ли в борще оливки. Кажется, их не должно быть там. Но то, что она меня ни о чем не спрашивала, тоже меня раздражало. Примерно так же, как отсутствие оливок в борще. Вроде их и не должно было быть, но все равно раздражало, что их там нет. Вот ведь как!
Мы не пили. Зачем? Не было смысла туманить голову ей или мне. Хотелось трезво видеть, как она медленно и неуклонно будет сходить с ума в постели. И она последовательно, как всегда, сходила с ума, заставляя меня верить, что только от меня зависит вернуть ее в нормальное состояние. Она была в сознании, только дышала как-то взахлеб. Но я постепенно привык, что она так дышит, когда меня любит. А потом возникало короткое затмение.
Мы медленно падали с дерева, как сорвавшиеся с ветки птицы, причем продолжали держаться за руки. И минут через десять просыпались рядом, просветленные.
- Ты улыбаешься, когда засыпаешь…
У меня только с ней такое и было. Как в детстве высоко на дереве, когда так сладко и страшно, и не знаешь, как оттуда спуститься потом.
Как она после этого могла встать и спокойно одеваться, было необъяснимо. Она одевалась медленно и опрятно, постепенно закрывая от меня тот свет, которым она наполнялась со мной. Такой свет исходит от лица монашек. Но она не была монашкой. Она была моей женщиной.
Моей единственной женщиной. Только она тогда меня об этом не спросила. Просто медленно одевалась, и также постепенно затухал в ней тот особенный свет, которым она насыщалась со мной. Мы медленно спускались по темной лестнице. Нам не было нужды теперь держаться за руки – мы продолжали чувствовать друг друга в темноте.
За моей закрытой дверью радио начинало трансляцию «Аум сенрюке». О вечной любви, о неприятии гнева, о пути, который мы выбираем. Каждый четверг, поздно вечером.
Через полгода передачи прекратились…
***
"В моем городе мало людей. Там магазины пустынны. Продавщицы отпускают мне банку пива, не отрываясь от журнала. Она меня никогда не вспомнит. Я ее никогда не забуду. Я живу в городе, где нас только двое в этот момент времени. И если я завтра зайду сюда, пожалуй, я приду, она снова посмотрит на меня, как ни в чем не бывало.
Таков мой город – каждый день с чистого листа. Единственное, что меня огорчает, что эти девушки периодически куда-то исчезают. Пропадают из вида, теряются в чужом городе, где так много людей. Но приходят новые лица, которые я могу лицезреть еще год или два. Самое главное – не запоминать их. Ибо тогда случится страшное: появится ощущение времени. Его не замечаешь, пока ничего не меняется".
Из "Дневника".
***
...Китти
Так бывает, что когда кончается лето, хочется чего-то такого… Должно же лето чем-то запомниться. И я решил позвонить. Кому ни будь. Кому ни будь – это не все равно кому. Кате я позвонил, потому что обещал. Десять лет назад. Никто за язык не тянул, но нам было так хорошо вместе, что я взял и вымолвил: вот я позвоню тебе через 10 лет, и мы…
Я даже не придумал тогда, что мы будем делать вместе через десять лет. Наверное, просто сели бы и поговорили. Я даже не знаю, что делают люди через столько лет. И вот я позвонил. Даже не потому, что обещал когда-то. Потому что обещание – это как долги отдавать, не очень-то приятно. Я перезвонил, потому что кончалось еще одно короткое лето. И надо было его запечатлеть. Кажется, я правильно понял, почему ей позвонил. Это как вместе смотреть старые фотографии. Одно дело, их рассматривать одному, и совсем другое – передавать их друг другу: смотри, смотри… И тогда по-настоящему окунаешься во вчерашний день. И тогда нет никакой разницы, сколько времени прошло с тех пор. Важно лишь одно – лето кончается, еще одно лето.
Вот почему я позвонил. А вовсе не потому, что обещал. А еще потому, что была суббота. Последняя суббота лета. И я застал Катюшу дома. Даже через десять лет. Я был уверен, что она сидит дома. И она взяла трубку.
Нет, мне было не страшно. Не скажу, что я десять лет готовился к этому разговору. И вряд ли она сидела и ждала моего звонка. Просто она оказалась дома. В принципе, она должна была быть дома. Потому что меняется все, кроме привычек. А она привыкла ждать вечерами моего звонка. Просто мы слишком долго были вместе. Пока я не сказал, что перезвоню через десять лет. И она ушла. Даже не переспросила, а как же прошедшие лета, те, которые мы были вместе. В юности не считают года – считают дни или часы до встречи. Подумаешь, минус пять лет. Или плюс десять. Какая разница!
Я просто набрал номер. И она подняла трубку. Вот, как считать, повезло мне или нет? Я, конечно, дозвонился и даже успел поздороваться. Не помню дальше, успел я сказать, что вот прошло 10 лет, и я звоню. Потому что она тут же извинилась, что почему-то зазвонил домофон, и ей надо идти встречать друга. Я, конечно, обиделся, но не очень сильно. Потому что я, с одной стороны, сдержал обещание и позвонил. А с другой, не знаю, что бы я ей сказал дальше. Ну вот, привет, а что еще? Даже хорошо, что у нее какой-то друг приперся. Возможно, даже спросил, что это она долго к дверям не подходит. А она такая: да вот, старый друг позвонил, представляешь, вспомнил через 10 лет. Или нет, зачем так много, появился, мол, через десять месяцев… Впрочем, 10 месяцев как-то странно звучит, пусть будет – через год позвонил.
А он так серьезно на нее смотрит и думает: вот, даже через год кто-то помнит такую девушку. Потом подходит к ней и задумчиво так целует. А сам думает: интересно, а я позвоню ей через год, нет, через полгода? А пока думает, все целует и целует. А она податливо позволяет себя целовать и старается не вспоминать меня. Потому что это не правильно – целоваться с одним, а думать о другом. Она же не знает, что я-то ее каждый день вспоминал. И что это не был случайный звонок. Потому что ничего случайного в мире нет.
А может, я позвонил, потому что у меня был свободный вечер, а моей девушки не оказалось дома. Впрочем, мы с ней и не договаривались, что увидимся вечером. Просто это был последний летний выходной, а она как бы была моей девушкой. И полагалось мне ей позвонить и куда-то пригласить. И я ей позвонил. Но ее не оказалось дома. И я набрал полузабытый номер Катюши. Которая оказалась дома, но ждала, оказывается, вовсе не меня. Всегда вот так получается: кого ищешь, тех нет дома, а кто тебя не ждет, те почему-то берут трубку. Такое вот несовпадение!
И где же она ходит, та девушка, которую я ищу сегодня. Или тоже с кем-то из прежних друзей? Неожиданная и обидная мысль! А вдруг… И меня такое зло взяло, что я выскочил из дома и поехал к ней домой. Времени пол-одиннадцатого, а ее дома нет. Посмотрю хоть, кто ее провожать будет. А у нее во дворе собак набежало больше, чем людей на улице. Даже постоять негде: носятся, лают. Какой-то собачий вечер получается.
Я тут плюнул и пошел оттуда. Назад, на остановку: нет, так нет!
И вот она выходит из троллейбуса…
***
"Как мы расстались? Разве это кому-то интересно. Всегда вспоминают, как впервые встретились. А расставание – это достаточно сложно. Тогда я провожал ее домой. К ней была хорошая дорога – с асфальтом, автобусными остановками по пути. Но мы пошли по другой, более короткой. Напрямик. А там узенький тротуар и какие-то кусты. Всю дорогу кусты вдоль обочины. Почему-то здесь никто не ходил. Хотя есть и фонари вдоль дороги. Время было не позднее, и до фонарей еще не дошло. Мы откуда-то возвращались, и говорили так, ни о чем. Бывает так с давно знакомым тебе человеком – поговорить ни о чем. Потому что и вчера о чем-то говорили, и завтра настанет день, будет о чем поговорить.
И вдруг мне показалось, что все уже сказано. То есть, все, что мог, я уже сказал. И назавтра говорить будет не о чем. То есть можно, конечно, встретиться, пересечься, посидеть вдвоем, помолчать. Но что это даст? Ничего. Просто уйдет еще один прожитый день. День, когда мы были рядом. Как сегодня, как вчера. Как всегда. А мне не хотелось, как всегда. Правда, я не знал, как мне хотелось. И чего я хотел. И тогда я сказал, что уезжаю. Далеко уезжаю. И надолго. Почти что навсегда. И, наверное, не вернусь".
Из "Дневника".
***
…Кати
Не умею плакать. Последний раз плакал, когда в детстве убили мою собаку. Никто не видел пса погибшим, но сказали, что застрелили. И тогда – плакал.
Теперь плакала она. Было странно смотреть, как плачет женщина. Никто же не умер. Просто нам надо расстаться. Я должен уехать. Ничего же не меняется вокруг. Все остается на месте. Кругом люди, хорошие друзья, престижная работа у нее. Чего же плакать?
Никогда не видел так много слез. Наверное, она раньше долго не плакала. Даже когда ее бабушка сказала, что я на ней никогда не женюсь. Откуда бабушка знала? Она же тогда меня первый раз видела. Тем более, была почти слепой, с огромными линзами в очках. В смысле, стеклами. Такой рисовали бабушку у Красной Шапочки. Но я же не Серый Волк. Мне просто надо ехать. Но не надо так плакать.
Она плакала молча. Так, что была слышна тихая мелодия по радио. Очень тихая, но мешала, отвлекала. Я почему-то слушал эту ненужную музыку и ничего не мог сказать ей.
У нее были огромные ресницы. Я не замечал, что у нее были такие неимоверные ресницы. Наверное, у нас были бы красивые дети. С большими ресницами. Но я уезжаю.
Почему-то рад, что уезжаю. Это же не измена, почему она плачет? Откуда она знает, что никогда не вернусь. Нам же было так хорошо вдвоем. Так хорошо, что я поверил, что все могу. Если могу сделать женщину счастливой, значит мне все по силам. И я решил, уезжаю. Надо ехать. Здесь уже ничего не держит. Любовь? Разве она меня любила? Никогда об этом не говорила. Так чего же она плачет?
Слезы цеплялись за ее ресницы и выкатывались на щеку. По одной капельке. И потихоньку скатывались вниз. Сначала очень медленно, а затем почему-то пробегали полосками. А потом они куда-то девались. Как будто она их глотала. Может, она действительно глотала слезы?
Такими же маленькими глотками она заканчивала минет. До последней капли. И каждый раз что-то похожее на судорогу прокатывалось тогда вдоль ее тела. Сначала дергалась шея, потом вздрагивали маленькие груди объемом с ладошку, наконец, пару раз рывками дергался кругленький животик. И после этого она обычно успокаивалась. Замирала в беззвучном расслаблении. А сейчас она никак не могла успокоиться.
…Капля летела в глубину колодца нескончаемо долго. Дольше, чем падает звезда в ночи. Так ни разу и не успел в детстве загадать желание, пока звезда летела. Потому я, мальчишка, обязательно хотел рассмотреть, как падает капля, срываясь с конца колодезного крюка. Я просто обмакивал длинный крюк в далекую темную воду, быстро вытягивал обратно и слизывал те несколько капелек, которые успевал. А пара оставшихся на кончике капель срывались обратно в темноту влажного сруба. И невозможно было напиться. Но если проглотить все капли взахлеб, не останется ни одной, которая полетит.
Позже мне сказали, что она устроила свою бабушку в Дом престарелых. Правда, перед этим сделали старой операцию на глаза, и та стала почти все видеть.
Может, мне надо туда съездить? Мне надо у нее что-то такое спросить.
Только не знаю, что.