Они планировали своё путешествие заранее. Подруга, как всегда, подходила к этому систематично и скрупулёзно, читала всевозможную информацию в интернете, рассматривала карты и делала бессчисленные звонки в туристические агентства.
Она же, как всегда, просто следовала за подругой и, как всегда, соглашалась со всем. По сути дела, ей было всё равно куда и когда ехать. В её жизни не было много возможностей для путешествий, она мало чего повидала до сих пор, и была рада любому случаю посмотреть какой-либо кусочек неведомого мира.
В конце концов они остановились на круизе по Рейну через многочисленные маленькие живописные городки Бельгии и Голландии. На пароходике им повезло. Компания за их столиком на шестерых в ресторане подобралась интеллигентная, в меру весёлая и ненадоедливая - одна пара из Флориды, а другая - пожилые, красивые, оба - бывшие профессора университетов из Бостона.
По массачусетскому негласному соглашению их, конечно, сразу же приняли за лесбиянок, и им пришлось долго и горячо разубеждать всех, что они всего лишь подружки и совсем даже не живут вместе, а, напротив, редко встречаются и общаются больше по телефону.
Да и как их было не принять за пару! За долгие годы жизни разведёнными, без опоры и поддержки мужей, они, вероятно, стали похожи друг на друга - стареющие, уверенные в себе женщины, не привыкшие полагаться ни на кого в этой жизни, кроме самих себя. Разные, но такие одинаковые.
Путешествие складывалось удачно. Компания хорошая, еда достаточно вкусная, каюта удобная, хоть и маленькая, виды за окном вполне заслуживающие рассмотрения и посещения.
В первый же день им представили команду - всех, начиная с высоченного повара - француза и кончая чудаковатым клоунообразным капитаном - голландцем. Почти вся осталная команда была из восточной Европы: румыны, венгры, поляки, словаки.
Она вдруг поймала на себе взгляд из шеренги в морских формах. Невысокий, довольно молодой, сорок - сорок пять, решила она, он выделялся своей красной парчовой жилеткой. Батлер, мэтр, или, как их
там, тех, кто разливает вино в дорогих ресторанах. Взгляд был интересный: насмешливо-задумчивый и довольно-таки упорный.
У неё было богатое воображение, и она знала этот свой недостаток, поэтому посмеялась в душе над собой и вспомнила прекрасную историю то ли Татьяны Толстой, то ли Улицкой о стареющей интеллигентной советской даме, путешествующей в одиночестве и встретившей в Венеции прекрасного нежно-заботливого молодого принца, так украсившего её путешествие, а под конец оказавшимся хорошим профессионалом или, по-простому, жигало.
Она тогда ещё долго думала над этой историей - правдоподобной, трогательной и нелепо - смешной одновременно.
- Как легко мы обманываемся, - думала она, - как легко принимаем профессионализм, подделку за истинное, желаемое за действительное. Не лучше ли сразу приготовить себя к тому, что за всё в жизни просто надо заплатить или, значит, просто купить кусочек того, что тебе надо в этой жизни - заботы, тепла, любви, назовите это, как хотите. Тогда можно избежать этих дурных щекотливых ситуаций и не выглядеть так безнадёжно и смешно устаревшей или просто старой.
На следующее утро она, не привыкшая вставать рано, выглядела за завтраком хмурой и уставшей. За окном ресторана плыла мрачная река, окно заливало потоком дождя, по палубе стучал град.
Она вздрогнула от тихо произнесённого по-русски у себя за спиной:
- Кофе нет?
Обернулась. Он улыбался, почти смеясь, чёрные большие глаза в упор смотрели на неё. Она перевела глаза на табличку на его жилетке: "Андрей". Не английская модификация "Эндрю" и не скандинавское "Андреас", а простое русское "Андрей".
Она удивилась, так как уже решила про себя, что невысокий, с тёмными волосами, чёрными глазами и смуглой кожей, он, скорее всего, итальянец.
- Откуда Вы? - спросила она по-английски.
- Болгарин, - ответил он по-русски, - учил русский двадцать пять лет назад в школе и хорошо всё забыл.
И он наградил её опять широкой улыбкой и замечательными ямочками на обеих щеках.
- О, это всё объясняет, - подумала она.
Она уже была знакома с этим на протяжении многих лет жизни на чужбине. Они, славяне: русские, поляки, болгары, югославы, всегда тянулись друг к другу, общались больше и чаще друг с другом, несмотря на прошлые болезненные обиды.
- Наверное, он почувствовал во мне большого брата, или, скорее, большую сестру, - усмехнулась она про себя.
Его русский был корявым, смешным, но весь его облик поразил её удивительным сочетанием желания услужить (она даже про себя не могла произнести "прислуживать") и ярко выраженным чувством собственного достоинства.
Она завороженно следила за ним взглядом, пытаясь поймать малейшие детали, мельчайшие всплески эмоций, повороты головы, движения рук и старалась представить себе, как она могла бы себя вести при такого рода работе. У неё ничего не получалось.
Не получалось представить себе, как можно двигаться с такой лёгкостью и кошачьей грацией с подносами и бутылками, даже чуть подпрыгивая на ходу, наклоняться, улыбаясь, к пассажирам за столиками, ловко крутить бутылку в руках так, чтобы ни одна капля вина не упала на скатерть, и при всём этом выглядеть, как принц Уэльский - полным чувства собственного достоинства или даже врождённого аристократизма. Не было ничего в нём, чтобы ей не нравилось или её раздражало.
- Болгарин? - опять удивилась она, - даже не англичанин!
Неужели их теперь учат этому в их специальных профессиональных школах? Да и можно ли этому научить? Их капитан, например, точно не научился. Было заметно, что он - застенчивый и стеснительный человек, совсем не знает, как вести себя с пассажирами, произносит какие-то двусмысленности, пытаясь прикрыть их нелепыми клоунскими прыжками и ужимками.
- Что-то в этом духе происходило бы, вероятно, и со мной, - думалось ей.
И, пытаясь мысленно перенять, скопировать этот врождённый аристократизм, эти безупречные манеры, она, вероятно, чересчур пристально наблюдала за ним, следила за ним глазами. Она никогда, однако, не замечала, что он чувствовал её взгляд на себе. Он спокойно делал своё дело, не обращая на неё, казалось бы, никакого внимания. Но каким-то непостижимым образом, каждый раз почему-либо отрывая взгляд от своей тарелки и отрываясь от разговора с соседями по столику, она, поднимая глаза, встречалась с ним взглядом.
Как это происходило, она никак не могла понять. Чувствовала ли она его взгляд на себе? Чувствуем ли мы это? Или просто каким-то внутренним взором, каким-то подсознанием, она отслеживала все эти его быстрые непредсказуемые передвижения по большому ресторану вокруг многочисленных столиков? Она не могла ответить себе на этот вопрос.
Иногда ей вдруг даже казалось, что он играет с ней в какую-то непонятную игру. Например, он наливал всем воду или вино, как бы забыв, пропустив её бокал, и она не знала, как себя вести. Окликнуть его? Сначала она боялась показаться смешной и просто молча сидела, недоумевая. Но потом один раз осмелела и окликнула его по имени. Он тотчас вернулся с широкой, как всегда, улыбкой и ответил по-русски:
- Прости. Я думаю, тебе не нравился этот вино. Ты любишь красное.
И опять было что-то необъяснимое, противоречивое в его поведении. Какое-то странное сочетание открытости и детской незащищённости со скрытой силой и чувством превосходства.
Что тревожило её больше всего, так это то, что она абсолютно не могла понять, является ли его поведение по отношению к ней чем-то уникальным или его обычным отношением ко всем остальным пассажирам. И дальше, если только по отношению к ней, то что это - какая-то заранее спланированная, обычная игра для него? Скучно же всё-таки находиться всё время в закрытом пространстве, делая однообразную, монотонную работу изо дня в день, из месяца в месяц, надо же разнообразить это как-то, думалось ей.
Но как он выбирает объекты для этой своей игры в близость, в персональные отношения, в этот матч взглядов и лёгких, еле уловимых прикосновений рук?
А чаще всего ей просто казалось, что всё это - плод её воображения. У него было красивое, мужественное лицо, и она знала за собой этот грех, знала, что она легко попадает под очарование больших чёрных глаз и широких улыбок. Но всё это случалось так давно, в молодости, что она успела уже позабыть все эти ощущения, и сейчас находила себя растерявшейся и совершенно неподготовленной к тому, как себя вести и что же делать.
Почти перед самым концом круиза они остановились в Антверпене. Было часов шесть вечера, уже почти смеркалось, и пассажиры, утомлённые дневной экскурсией, разбрелись по каютам, когда она решила сойти на берег и прогуляться до города. Он, в джинсах и старенькой полосатой футболке, стоял около трапа и старательно натирал что-то и без того отчаянно блестевшее.
Она спросила по-английски, в какую сторону ей надо идти, чтобы попасть в центр города. Он объяснил и, улыбнувшись широко, как и всегда, сказал:
- Но всё уже закрыто. Кроме, впрочем, - он смутился и замолчал на секунду, - улицы красных фонарей. Знаете, это, ведь, тоже туристическая достопримечательность.
Она ответила, что нисколько не возражает прогуляться туда. И он рассказал, что обнаружил этот район три года назад, когда был здесь впервые и решил пройтись по магазинам. Он пошёл за потоком людей, и когда они все дружно свернули направо, он и решил, что это - та самая известная торговая улица и был немало удивлён тем, что он там увидел. Он смущённо засмеялся. Она улыбнулась ему на прощание, помахала рукой с берега и отправилась в город.
Район красных фонарей Антверпена был значительно больше широко известной улицы Амстердама. Темнело, и по улицам ходили в компаниях и поодиночке странные типы, явно непохожие на туристов. Девушки в окнах за красными занавесками были самыми разными - беленькими и черноволосыми, хорошенькими и уродливыми, престарелыми и совсем молоденькими, лет пятнадцати - шестнадцати на вид.
Её поразило, что почти все они, стоя, сидя и лёжа, не теряя времени зря, разговаривали по мобильникам, и она пыталась догадаться, с кем это они говорят. С мамами, детьми, женихами, подружками?
Она была единственной женщиной в потоке мужчин снаружи, и она чувствовала себя ужасно неуютно, хотя и понимала, что ей здесь ничто не угрожает. Она просто не знала, что делать, как себя вести здесь, хотя ей и было любопытно рассматривать этих девочек, заглядывать в их глаза. И кончилось тем, что она просто стала махать рукой каждой из них и улыбаться. И они, почти все, тоже махали ей рукой в ответ, улыбались и даже посылали воздушные поцелуи.
Она немножко заплутала, возвращаясь назад, и подходила к пристани через пустырь уже в полной темноте. Он стоял на том же месте, где она его и оставила. Она медленно поднялась по трапу, держась правой рукой за холодный металлический поручень и остановилась наверху, глядя себе под ноги.
Вдруг, как удар, она почувствовала тепло его руки на своих пальцах, только на кончиках пальцев. Он легонько потянул её за пальцы и, обернувшись и не говоря ни слова, пошёл вперёд. Она быстро убрала руку в карман куртки, как бы желая сохранить это тепло как можно дольше, и пошла за ним.
Он спустился вниз по трапу с надписью "Только для команды", она, не думая ни о чём вообще, шла за ним. В длинном коридоре он открыл дверь одной из кают и пропустил её вперёд. Она удивилась, что каюта была даже больше, чем их на верхней палубе.
- Ну, да, они же проводят здесь больше времени, - промелькнула у неё в голове первая и последняя мысль.
Она почувствовала очень горячую почему-то ладонь на своём затылке и сразу перестала стесняться своей седины, и шеи, и слишком широких не по моде брюк.
Запах мужского одеколона, так давно и прочно забытый, вдруг вернул ей все те ощущения, которые, она была уверена, уже невозвратимо потеряны для неё, и она удивлённо радовалась теплу его щеки на своей щеке, и лёгкому прикосновению его губ к своим векам и движению его руки, взъерошившей её короткие волосы.
- Ты - красивая, - прошептал он по-английски и она горячо и горько рассмеялась в ответ:
- Нет, это - ты красивый, а не я.
Он посмотрел ей в глаза и повторил с убеждением:
- Ты - красивая, и имя у тебя красивое.
Она удивилась, так как её имя не было написано у неё на табличке, как у него. И имя это странно прозвучало в его произношении, как бы не по-английски и совсем не по-русски. И она была благодарна ему, что он говорил по-английски, ей почему-то казалась совершенно непереносимой мысль, что он мог произносить это по-русски.
А потом каналы Амстердама и лодки на них поплыли у неё перед глазами, и велосипедисты вдоль каналов яростно закрутили педалями, и яркие разноцветные тюльпаны взрывались и гасли, как фейрверки.
На следующее утро она входила в ресторан смущённая и растерянная и была рада, что его нет поблизости и можно хотя бы на минуту притвориться, что ничего этого не было. Они за их столиком были в середине какого-то серьёзного обсуждения то ли погоды, то ли предстоящей экскурсии, то ли чего-то ещё чрезвычайно важного, когда она услышала еле-еле уловимое "Привет" у себя за спиной.
И она опять была благодарна этому русскому теперь слову, как бы знаку близости между ними. И совершенно неожиданно для себя самой, она счастливо и радостно рассмеялась.
Во время долгой и бессонной ночи она решила, что соберёт все свои оставшиеся от сувениров деньги и отдаст ему. Она решительно не хотела оказаться в положении героини того самого рассказа. Стыдясь и краснея почему-то, она попросила у руководителя круиза специальный конверт для индивидуальных чаевых, собрала туда все оставшиеся евро и все доллары, которые у неё были и даже потребовала у недоумевающей подруги немедленно отдать причитающиеся ей шестнадцать долларов.
Она совершенно не знала, какая сумма должна находиться в этом конверте, но даже если бы у неё сейчас было в десять или в двадцать раз больше, она не задумываясь, вложила бы их туда.
В последний вечер на верхней палубе под дождём и ветром, она вынула свой конвертик и, смущаясь, произнесла заранее заготовленную по-английски фразу:
- Я была бы счастлива дать больше.
Не взглянув на неё, он отвёл её руку:
- Ты должна мне ровно столько, сколько и я должен тебе.
Если кто-то и фальшивил в их маленьком оркестрике, то это был явно не он. Ей было стыдно.
- Прости, - еле слышно выдавила она из себя.
Прилетев домой, она изо всех сил пыталась заставить себя не думать больше об этом, ничего не вспоминать, ничего не анализировать. Оно всё равно не раскладывалось ни по каким заранее приготовленным полочкам или ящичкам.
Но, странное дело, его лицо всё время стояло у неё перед глазами, никак не отпускало её, тогда как многие другие родные и близкие когда-то лица она никак не могла вспомнить, восстановить в памяти. Так, что-то неопределённо округлое безо всякого выражения, всплывало на миг и уплывало куда-то обратно вдаль.
Она, никогда и ни о чём в жизни не просившая Бога, теперь горячо молилась, чтобы Бог помог ей забыть его, чтобы она снова могла полюбить свой дом, и свою кошку, и свою работу, и всю свою прошлую жизнь.
Через пару месяцев она решила написать историю, надеясь, что тогда ей полегчает, и он отпустит её. Она принималась несколько раз и каждый раз поражалась, как больно сжималось и стучало сердце, и как обручем сдавливало голову.
Наконец, она закончила свою историю, и все подруги, а, в особенности, та, которая путешествовала вместе с ней, конечно же, интересовались правда это или нет и что именно правда, а что - вымысел, плод её воображения.
Она заметила, что она всем отвечает по-разному и, призадумавшись, поняла, что она сама не знает точно, не помнит, где кончается правда и где начинается вымысел. Правды больше не было, не существовало.
Была только эта история, со своим теплом рук и плеч, запахом кожи, волос и одеколона, шумом дождя и плеском волн за окном каюты, ласковым шёпотом вперемежку на всех возможных языках. И всё.
И история эта осталась в её жизни маленьким, но светлым и чистым бриллиантиком. Бриллиантиком Антверпена - мировой столицы бриллиантов и продажной любви.