3
Максим Петрович все еще спал.
Кадо пристально всматривается в его измученное от болезней бледное лицо, волнуется, усиленно принюхается. Не заболел ли? Может, позвать Алину?
Хозяин всегда встает рано, вместе с хозяйкой, чтобы помочь ей по дому, а сейчас даже не шевелится. Нет-нет, грудь все же слегка поднимается, и дышит на оголенном черепе глубокая вмятина, покрытая прочной тонкой кожей: вдох-выдох... вдох-выдох... вдох-выдох...
Кадо, видя эту страшную впадину, тихо скулит и прячет печальные глаза: он боится того места на голове Максима, которое столько лет дергается.
На лице Максима Петровича пробилась густая седая щетина. Полные синюшного цвета губы отмечены багровым шрамом посередине, и на всю голову - лысина. А на ней - глубокая рана, самая тяжелая из девяти, которые принес после войны на своем теле мужественный фронтовик.
Алина иногда заклеивает ее розовой кругляшкой, а потом одевает на голову Максима какую-то тарелку, что беретом называется. Часто он ходит в них: в черном, синем, коричневом. Сидя на подоконнике, Кадо еще издали видит знакомую до трепета фигуру Максима. Вот он поднимает руку и приветливо машет ему, старому псу, и он спрыгивает с подоконника, бежит к двери, повизгивая от радости и нетерпения скорее встретить своего замечательного друга. По запаху определяет: вот хозяин уже в коридоре, а сейчас - у самой двери, вот достает ключ, вставляет в замочную скважину, открывает - и Кадо легко кидает свои когтистые лапы на грудь, лижет чисто выбритое лицо и тихо повизгивает, требуя ответа: где так долго был? Куда ходил без него? Я скучал без тебя... Ждал...
- Дружочек, - ласково говорит ему Максим Петрович. - Подай мои тапочки. Отыщи их.
Поняв просьбу Максима, Кадо стрелой мчится в спальню, находит мягкие шлепанцы в коричневую полоску и по одному приносит хозяину.
Тот сидит на маленьком стульчике, блаженно отдыхая.
- Чем занимался без меня, старина? - спрашивает и кладет на загривок пса подвижную худую руку. - Алина не обижала?
Высунув язык, Кадо преданно смотрит в прищуренные добрые глаза хозяина. Тут же проявляет любопытство и носом залазит в карман пиджака.
- Принес гостинец, принес. А как же! - суетится Максим Петрович, доставая из кармана печенье. - У зайчика отобрал. Он скакал во дворе... А ему отдал морковку: пусть несет своим детишкам.
Кадо ложится у ног Максима и откусывает лакомство, не пропуская мимо ушей забавный рассказ старика.
- А теперь поиграем... - предлагает он, и Кадо вытягивает тело, слегка хватает зубами Максимову руку, чтобы не причинить боли, перебирает стертыми зубами его пальцы. Когда же хозяин выдергивает их из пасти, снова их хватает. И тогда Максим опрокидывает его на пол. Пес сопротивляется, дружелюбно рычит. Увернувшись, легко отпрыгивает в сторону, лает и снова нападает, вовлекая Максима в игру. Тот снова ловит его за шею и целует в холодный вздрагивающий нос. В ответ Кадо облизывает Максимовы руки...
Живут они втроем хорошо. Кадо все понимает, о чем с ним ни говори, лишь ответить не может. Не умеет и лицемерить. Он честен в каждом своем поступке: и тогда, когда любит, и тогда, когда ненавидит. Когда Алина работала, напишет больной Максим записку, положит с деньгами в сумку, он возьмет ее в зубы, в дверь лапой - бац! - и преспокойно выходит на улицу. Во дворе с ним многие здороваются, подавая руку, всячески заговаривают и угощают конфетами. А как же? Его, боксера Кадо, весь двор знает. Да что двор? Вся улица, если не полгорода. Однажды он спас от смерти голопузого Яшку-замарашку. Малец наклонился в небольшую кадушку зачерпнуть водички и нырнул туда с головой, лишь ножки сверху брыкались. Рядом - никого! Кадо в это время сидел на подоконнике и все видел. Вмиг лапой разбил стекло, в несколько прыжков очутился у кадушки с водой, намертво цапнул зубами за штанишки и, сам не зная как, вытащил незадачливого ныряльщика. Этому научил его Максим, когда они ходили на рыбалку. Тогда он прыгал с высокого берега в воду и тащил Максима, притворявшегося, что тонет. А за это получал гостинец. Тут же прибежала мать Яшки и, раздирая ногтями лицо, кричала над распростертым тельцем кудрявого сына. Спасла-то малыша Алина. И несли тогда Кадо конфеты и пряники, пироги и орешки. Зачем ему столько? Он всегда сыт. А вот медаль собственноручного изготовления отцом спасенного мальчугана принял с превеликим удовольствием. Это надо! Подвиг все же совершил... На блестящей, отполированной кругляшке было написано: "Кадо за спасение утопающего". И носит он ее по праздникам вместе с другими медалями, полученными на собачьих выставках. То-то вокруг оглядываются! То-то завидуют Максиму Петровичу, что у него такой замечательный пёс!
В магазин приходится бегать частенько. Продавщица Зинка возьмет у него сумку, погладит по загривку, улыбнется и обязательно угостит конфеткой. Затем прочитает записку и выдаст без промедления весь заказ: молоко, хлеб, сахар. Обратно топать тяжело, но магазин совсем рядом - в конце небольшого двора. Тут уж надо звать на помощь Максима: как-никак зубы заняты и дверь не в ту сторону открывается: лапой не бацнешь.
- Кадо... Дружочек... Где ты? - вдруг услышал голос хозяина и обомлел: надо же? Прозевал его пробуждение, проворонил, прошляпил. Ни черта себе сторож! И кормить-то не стоит такого пса. А ведь он не имеет права ничего упустить из происходящего в доме. Для того он и живет здесь. Ну и оскандалился! Ну и опростоволосился!
Сконфуженный, присел у дивана, несколько раз чихнул, чтобы сообразить, что делать дальше, опустил от стыда глаза и тихонько заскулил, прося у хозяина прощение.
- Ничего, старина. Ничего. Ну и что, если вздремнул? И я спал... - успокаивал его Максим Петрович. - Ты отличный пес.
От такой похвалы Кадо окончательно расстроился.
- И-и-и-и! - затянул тоскливо. - И-и-и-и! - Положил голову на колени хозяина, пристально смотрел в его глаза, доказывая преданность ему и любовь.
- Сейчас же успокойся и позови Алину.
От радости пес тявкнул и доверчиво прислонился боком к руке своего замечательного друга. Затем, лизнув ее несколько раз, побежал на кухню и взял за платье невысокую стройную женщину, сохранившую в свои преклонные годы следы былой красоты.
- Что, мой умник? - Алина Андреевна, вытирает руки и поспешает за Кадо. Тут же склоняется над мужем: - Ты звал меня, Максимушка? Что случилось?
- Да так... - вяло тянет Максим Петрович, желая, чтобы жена еще раз наклонилась и поцеловала его. - Соскучился по тебе, Аленька. Посиди маленько. Поговори со мной.
- Может, сказку рассказать? - улыбается она. - Ты, Максим, что дитя малое. А ведь тебе уже за семьдесят перевалило. А мне, увы, и того больше... - Ее светло-карие глаза добреют, суживаются, собирая веером морщинки до самых ушей; конопушки на щеках приходят в движение. - Посижу, родной мой, посижу. Как почивал ночку? Что снилось?
- Многое... - чешет впалую грудь Максим Петрович. - Снова война бередила всю ночь душу. Проснулся, проветрился до туалета, а сердце все трепыхалось и трепыхалось. Не веришь? - Он берет руку жены и прикладывает к своей впалой груди: - Ну, что? Слышишь его звон?
- Какой звон? Трепыхается, как телячий хвостик... - Алина Андреевна долго прислушивается к живому комочку в старой Максимовой груди, доставляя этим радость мужу, затем поднимает голову и поправляет сбившуюся прическу. - Ничего, старичок-боровичок, успокоится оно. Сейчас же... - и, лукаво заглядывая в посветлевшие глаза, целует в губы. - Ну, как?
-Полегча-ало, - тянет Максим Петрович. - Нет-нет, опять не бьется. Вот послушай! Еще разок...
- Ты что, родной? Как не бьется? - принимает она его шутку. - Жить-то надо. И мы будем жить, вдвоём, рядом...
- А то как же? Раз война не отняла меня у тебя, стало быть, ты сильнее ее. Так оно и есть!
- Война - тяжелая сторона. Она в одинаковой мере облагала данью и мужчин и женщин, но с одних - взымала лишь кровь, с других - и кровь и слезы. Этими другими были женщины. - Алина Андреевна глубоко вздохнула: - Женщины военного времени!.. Они все могли, они все умели: воевать и погибать, делать снаряды и мины, партизанить, молчать на пытках, любить Родину, не предавать ее. А еще рожать детей, чтобы не опустела от войн земля.
Максим Петрович долго смотрит на жену, соглашается:
- Да-а-а. Ваш брат много вынес на своих плечах. По заслугам и честь. А честь - превыше всего. Даже самой жизни.
- Ты прав, Максим. Деньги потеряны - мало потеряно, здоровье потеряно - много потеряно, честь потеряна - все потеряно.
- Ай-да, Лина! Ай-да, Магдалина! - Максим Петрович схватил жену за плечи и с силой прижал к себе: - Ну и умница!
- Ой-йо-йо-йой! - задергалась Алина Андреевна в его руках. - Отпусти-и-и! Ну, отпусти-и-и же! Больна-а-а...
Услышав тревожный голос хозяйки и не поняв, что же с нею происходит, Кадо, на всякий случай, вздыбил шерсть и обеспокоено зарычал. Затем, вскочил на диван, где барахтались дорогие ему люди, и, перекрывая лаем громкие оханья хозяйки, уставился растерянными глазами на Максима.
- Ха-ха-ха-ха! - от души хохочет тот, увидев обеспокоенного пса. - Ну и развеселил же ты меня, дружище! Ха-ха-ха-ха!
Кадо, уловил, что его просто-напросто надули, сконфузился, разочарованно вздохнул и, склонив набок голову, высунул длинный розовый язык, как бы передразнивая шутников.
- Не валяй Ваньку, голубчик! Хватит тебе дурачиться! Прыгай на пол!
Кадо тут же выполнил просьбу Максима.
- А теперь, дорогие, умываться! Будем завтракать. - Алина Андреевна, одергивая платье, поспешила на кухню.
Вкусно позавтракав, отдыхали.
Кадо устроился у ног Максима. Алина вязала. Длинные блестящие спицы так и мелькали в ее проворных руках.
Максим Петрович, оседлав нос очками, читал газету.
- Да. Алечка, - прервал он чтение и поднял очки на лоб, - мне еще снился Кадо-фронтовик. Надо же? Прошло почти полвека, а память сохранила все, как было.
- Дорогому - дорогая память. - Алина Андреевна разматывает клубок с нитками и продолжает мельтешить спицами.
Когда Кадо был маленьким, бросался на этот живой клубочек и лапой катал по полу: толкнет - он катится; Кадо прижмется к коврику всем телом и ждет мягкого кругляшка, чтобы поиграть с ним, но тот трусливо убегает под кровать. Тогда Кадо догоняет его и снова трогает лапкой. Но кругляшок прячется уже под стул. Трусишка и только! Теперь же Кадо знает, что это вовсе и не игрушка, а обыкновенные нитки для Максимкиной кофты.
- Ордена бы да медали таким собакам. А еще памятники... - продолжает Алина Андреевна, посуровев лицом. - Но, друг мой, какой бы высокий памятник не поставили им, память человеческая будет выше. Да и Кадо у нас есть. Добрый, умный...
Кадо от похвалы млеет, не зная, куда девать глаза; морщит лоб, шевелит ушами, а на морде появляется неудержимая радость.
- Свой-то свой, - помрачнел и Максим Петрович, трогая пса пальцами, отчего он дугой выгибал спину. - Тот ведь погиб из-за меня...
- Ну-ну-ну! - успокаивала его жена. - Почитай лучше нам какую-нибудь статью. Только не ту, где направо и налево поносится наш строй. Все же мы, дружочек, за него немалую кровь пролили и принесли домой вдвоем одиннадцать ран. И не такой он и черный, как его малюют. Есть ведь что-то и белое.
- Да, - соглашается с женой Максим Петрович. - Есть немало героических страниц в истории нашей страны. Мы этому свидетели. Кто не видел этого - ничего не ценит. Все им плохо: и то не так, и это не так. Все оптом, все на кучу. А по правде, которой мы сейчас живем, делить надо: вот это - горечь, стыд, ошибки и раскаяние; а вот это - подвиг, достижение и гордость.
- Ошибки были, жертвы были. Никуда от этого не уйти. Узнали об этом - и хватит! Мусолить годами об одном и том же нельзя. Лучше эту энергию и время потратить на завтрашний день, а не на вчерашний. Пользы больше будет.
- Но и вчерашний надо знать, чтобы не повторить просчетов в будущем, - снова оседлав нос очками, заглядывает Максим Петрович в газету. - День, голубушка, меркнет ночью, а человек - печалью. От всех бед, вчерашних, сегодняшних и самых давних, человек страдает. А то как же? Вон наша Алена что творит? Не пишет, не приезжает. Э-хе-хе-хе! - нервно зашелестел он газетой. - На душе, моя дорогая и славная матушка, от этого, ох, как тяжело.
- Мы сделали для Аленки все, что могли. Детям надлежит помнить это и в юности, и в старости.
- Воспитание, увы, не заканчивается домом и школой. Развить человека телесно гораздо легче, нежели воспитать и вложить в него на всю жизнь добрые мысли и дела. Ты их вкладываешь, а они, словно через прореху, проваливаются. И все тут, - Максим Петрович сложил газету, снял очки и улыбнулся: - Ничего, мать. Когда ты рядом - я счастлив и даже здоров. И хочу умереть раньше тебя: ты должна жить долго.
- Почему же дольше тебя? - старается она перевести грустный разговор в шутку. - А ты как там будешь один? Вместе и уйдем... Когда-нибудь, не скоро. А сейчас я не отдам тебя никому. Ни за что, Максимушка.
- И я... И я...
В глазах старого фронтовика блеснули слезы.