Мой дед Михаил Семёнович прошёл всю войну. Был четыре раза ранен. Защищал Москву, командуя штрафным батальоном (хотя есть некоторые сведения, что это была рота). Брал Берлин, уже дослужившись до политрука танковой части, в звании майора. На пути домой после демобилизации участвовал в подавлении восстания в Польше – Армии Крайовой. Затем служил в Западной Украине, боролся с бандеровцами. Много чего было в его солдатской жизни. Друзей не счесть потерял, но и нашёл где-то на фронтовых дорогах мою бабушку. У них родилось пятеро детей – три дочери и два сына, мой отец – старший, увидевший свет через месяц после Победы.
Именно ему в основном дед рассказывал про войну, через моего отца большинство историй пришли и ко мне.
И, пожалуй, среди прочих выделялся рассказ о самом первом ранении деда, зимой сорок первого, в окопах под Можайском, во время самой главной битвы – Битвы за Москву.
Батальон занял позиции. Окопы были вырыты в полный профиль, что на таком морозе было просто удивительно. Впрочем, оказалось, что они были приготовлены ещё несколько месяцев назад гражданским населением и вот теперь дождались своего часа.
Вечерело, пошёл снег, а к ночи завьюжило. Мороз был очень сильным. Спасало солдат добротное зимнее обмундирование и брустверы, прикрывавшие от ветра. Впереди, на сколько хватало глаз, раскинулась холмистая равнина, кое-где поросшая редкими рощами. Там был враг, который, как и наши войска, готовился к наступлению. Пойдём в атаку с рассветом, потому решено было провести разведку.
Было у меня два ординарца – грузины, вроде какие-то братья, с одного села, у них там все родственники. Сосое и, постарше, Георгий.
Дождались полночи, выбрались из окопа и поползли в глубоком снегу. Сквозь низкие рваные тучи иногда проглядывала луна, ветер порывами бросал на нас снежные заряды, несколько секунд скрывая всё вокруг. Тогда мы замирали на месте и пережидали ненастье. Так мы заползли на невысокий холмик, чтобы с небольшой высоты попытаться разглядеть позиции немцев. И, видимо, наши силуэты на фоне более тёмного неба высветила выглянувшая из-за туч луна.
Щелчок выстрела был слабым, заглушаемый свистом ветра, а Георгий вскрикнул рядом почему-то громко. Я привстал на руках посмотреть, что впереди, как в правую грудь под ключицу жарко ударило, во рту стало солоно, сознание стало гаснуть… В небо взметнулась ракета, затем ещё несколько и с нашей стороны немедленно заговорил пулемёт. Возможно снайпер, опасаясь его огня, после выстрелов по моей группе немедленно покинул позицию. Иначе, почему он нас не попытался добить? Ведь, судя по всему, мы были перед ним, как на ладони. Потом я себя клял, на чём свет стоит – как же не предвидеть засаду в такой ситуации?
Усилием воли я пытался не терять сознание. Но силы куда-то быстро уходили. Я с трудом перевернулся на спину – гимнастёрка прилипла к груди, вся одежда спереди пропиталась кровью, тяжёлым комком оттягивая грудь…
Передо мной появилось лицо Сосое:
– Таварыщ камандыр, ви живи?
– Ранен. Как там брат?
– Бэз сознаныя – ему фашист праклятый ногю прастрэлыл. А мнэ лэвую рюку. Но нэ сылно. Дэржытэсь, таварыщ камбат, я вас витащю.
И потащил. Ветер воет, как бешеный, ракеты взлетают – то светло, то мрак кромешный, позёмка стелится, иногда над головой трассирующие пули мелькают, пулемёты строчат. Может, наши прикрывают, может враг достать хочет.
Доволок парень меня до низинки. Я не могу ни рукой, ни ногой пошевелить – вот уж не думал никогда, что такое бессилие может быть.
Опять лицо Сосое рядом, пар толчками изо рта – устал сам.
– Ви полэжытэ здэс, я за братом…
– Давай…
Хруст снега затих за ним. А потом и обстрел прекратился. В низинке между холмами потише, ветер слышен глуше, потянуло в сон…
Нет, думаю, этак я вообще засну и не проснусь, надо что-то делать. Стал поворачиваться на левый бок, а одежда, уже основательно приклеивавшаяся к телу взяла, да и оторвись. И вот здесь я почувствовал боль, да ещё какую, аж в глазах потемнело. А кровь ручейком из раны на левую сторону тела потекла. Уже еле сдерживаясь, перевернулся обратно на спину. Сознание померкло.
Очнулся через несколько часов. При свете коптилки два санинструктора то ли в палатке, то ли в землянке пытались снять с меня полушубок и обработать рану. Помню, один из них указал – замёрзшая кровь пробкой заткнула рану. Это спасло меня от большой кровопотери, но теперь надо как-то этот сгусток убрать. Постепенно они ножницами освободили большую часть груди от спёкшейся одежды.
– Ну, браток, – сказал один из них, – потерпи уж…
И как дёрнет! Искры из глаз, боль жуткая и опять провал…
Потом плохо помню. Вроде везли на санях, было мягко и не холодно. Рана беспрерывно ныла, но сон перемогал, уводил в какие-то видения. Но этот период относительного покоя быстро закончился – меня и ещё несколько раненых бойцов привезли в какую-то избу, в которой уже лежало прямо на полу много солдат. Здесь я пролежал несколько дней без серьёзной медицинской помощи. Никто не менял мне повязки. Старушка и дед, наверно, хозяева, приносили нам лишь попить ледяной колодезной воды. Два раза я вставал в туалет – они, как могли, помогали мне. Но всё равно вонь в избе была страшная – что делать обессиленному человеку, организм-то живой, работает. Страдающие от ран люди иногда кричали, зовя на помощь, кто-то бредил, громко и бессвязно о чём-то бормоча. Несколько солдат умерло, не дождавшись помощи. Их выносили во двор, когда санинструкторы привозили следующих.
Кажется, на третьи или четвёртые сутки до нас добрался специальный медицинский обоз. Погрузили кого на сани, кого в автобус и повезли в Москву. Я уже совсем ослабел, даже поднять руку не мог. Ехали несколько часов, под вечер достигли госпиталя. Это была знаменитая боткинская больница. Два санитара стали поочерёдно на носилках заносить в корпус раненых. У входа я увидел хирурга. Почему-то ясно запомнил: у него были совершенно равнодушные усталые глаза. Он как-то механически курил, молча наблюдая за разгрузкой. Через руки врача прошли уже сотни людей, он повидал смерть и боль в таком количестве, что душа очерствела. Честное слово, я ощутил в тот момент какую-то жалость к нему…
Дошла очередь и до меня. Санитары переложили меня на свои носилки и понесли к дверям. Прямо у входа я увидел штабелями уложенных у стены умерших от ран бойцов Красной Армии. Стояли морозы, копать могилы было просто невозможно. Вот их и укладывали здесь до весны, морг был уже полностью заполнен. И тут один из санитаров, увидев, что я смотрю на этот страшный вал, сказал:
– Вот скоро и тебе здесь лежать.
– Нет! – закричал я, пытаясь подняться на носилках, – Не хочу!!! Не-ет!!!
И тут от этого крика корка на ране лопнула, гной потёк по телу, врач бросил с каким-то остервенением окурок в сторону:
– На стол этого! Сразу!
Я выжил. Потом было долгое выздоровление. На фронт вернулся в самом конце битвы за Сталинград, участвовал в окончательном разгроме и пленении армии Паулюса.
Дед умер в 1976 году от открывшихся ран. Носил с войны две автоматные пули за правой почкой со стороны спины и осколок мины в шее. Врачи отказывались оперировать...
C выхода из Красной площади у бровки стоял батюшка. Дед вышел из парадного строя и священник благословил его…
Эрнест Катаев
eryk@inbox.ru