Это было, пожалуй, самым посещаемым местом в городе. По правде говоря, трудно даже заключить, закрывалось ли оно вообще когда-нибудь: у здания постоянно толпился народ, на табличке с часами работы было столько исправлений, что разобрать что-либо уже решительно не представлялось возможным. Даже не самое удобное расположение (шутка ли: самые окраины, можно сказать) не отпугивало посетителей, а очереди, которые можно было там наблюдать постоянно, оставляли далеко позади любые другие времязатратные места, такие как магазины с колбасой (в дни завоза) и банки (в дни выдачи пенсии). Может создаться такое впечатление, будто неприметное серое трёхэтажное здание с редкими окнами в зачуханном спальном райончике — центр города. Возможно, это и так. По крайней мере, каждому жителю приходилось бывать в этом здании, каждому приходилось тратить по несколько часов каждый месяц на посещение этого жизненно важного заведения.
Внутри, несмотря на раздражающий жёлтый свет от обычных электролампочек, духоту (даже если система вентиляции там и была, отказала она ещё в стародавние времена; ремонтировать её, разумеется, никто никогда не собирался) и аномально высокую для любого государства плотность населения, всегда царила бодрая атмосфера. Посетители будто бы пришли в цирк, или в театр, или на очередной бессмысленный парад по случаю давно никого не волновавшего исторического события. Словом, все были в предвкушении какого-либо праздника. Видимо, этим объясняется и ещё одна аномалия, наблюдаемая на территории заведения: здесь очень редко можно было встретить примеры обычного для города хамства и прочего неприятного поведения. Казусы, конечно, иногда имели место быть, но они скорее носили характер исключения из правил. Все понимали, что посещение этого места — неизбежно; иначе и жить нельзя!, потому и воспринимали очередь как нечто само собой разумеющееся. Никто никого не торопил, все со смирением стояли и ждали.
В силу, как уже было сказано, невероятной концентрации людей на один квадрат кафеля место представляло собой ещё и подлинную энциклопедию народной жизни: о, о чём только не говорили люди, коротавшие своё время в ожидании праздника! Так, где-то чуть позади, Виолетта Евгеньевна обсуждала со своей лучшей подругой (по совместительству, разумеется, соседкой) альтернативные способы использования квашеной капусты в медицинских целях. А вот, чуть левее, устав стоять в очереди, Пётр, известный предприниматель, уже вышедший из возраста «в самом расцвете сил», восседал на кое-как сбитой лавчонке и с усилием рассказывал случайно оказавшемуся рядом студенту Ваське что-то про индексы, акции и прочие непонятные забугорные радости предпринимательского бытия. Студент Васька упорно боролся со сном и делал вид, что всё прекрасно понимает, хотя на самом деле его мысли, конечно, находились в абсолютно иной плоскости. Пару дней назад, прогуливаясь по общежитию, Васька случайно увидал Настю, знакомую девушку с другого потока, в самом что ни на есть природном её виде (своей вины Васька не признавал, всячески пенял на сквозняк и плохо закрывающиеся двери); с тех пор учебные его показатели обрушились, словно индексы, о которых ему втирал Пётр, а скрытые замыслы не отличались благопристойностью. Словом, Васька бы с радостью плюнул на этого престарелого капиталиста, да только атмосфера не позволяла: он бы просто не пережил позора всенародного осуждения. Приходилось слушать.
А вот, например, Марфа, сотрудница местной аптеки. Она была хорошо знакома многим жителям, была любима ими прежде всего за свою жизнерадостность и за своё стремление помочь. Кроме того, для особо частых покупателей у Марфы всегда было припасено под кассой что-нибудь особенное, например, особо раритетные (а потому и востребованные) лекарственные препараты либо некие иные не совсем законные средства. Впрочем, несмотря на свои дружелюбие и жизнерадостность (её так и называли: «счастливая Марфа»), успехами на личном фронте она похвастаться не могла, что заставляло её часто тоскливыми вечерами выть в голос, когда она осозновала, что единственным постоянным слушателем её траурных монологов был чай (он, кроме того, был единственным постоянным ночным гостем мужского рода). Она очень боялась, что кто-нибудь узнает о всей степени её отчаяния, о бесконечных плачах и стонах, когда горькие слёзы портили и без того не самый вкусный напиток (Марфа почему-то всегда покупала самый дешёвый чай, откладывая деньги на весьма гипотетическую свадьбу). По этой причине она особо часто посещала серое здание; впрочем, стоит констатировать, эти посещения в решении её личного вопроса никак не помогали. Тем не менее, Марфа имела оптимистичный склад ума и свято верила, что вот-вот и на её улице будет праздник. Её очередь уже почти подошла, и она вся светилась изнутри. Впрочем, ввиду своего льготного положения она имела право каждый час обгонять пять впереди стоящих граждан. Такое же право имел почти каждый продавец, кассир, теледиктор, да и вообще любое лицо, занятое публичной деятельностью.
О, наконец-то прозвучало слово «лицо»! Абсолютно необходимо объяснить, что же все эти люди забыли в этой обветшалой серой бетонной постройке. Всё, на самом деле, очень просто: это был единственный во всей области Государственный Центр продажи лиц. В это, безусловно, трудное время, сопровождаемое войнами, насилием, высоким уровнем преступности, природными катаклизмами, да и просто убыстряющимся ритмом жизни (шутка ли: учёные предложили, для оптимизации жизнедеятельности всего населения, считать за сутки не отрезок в 24 часа, а всего лишь в 15 — таким образом, трудодней в календарном году выходило гораздо больше, а эффективность экономики росла день ото дня), всем нужно было новое лицо. Старые лица имели свойство очень быстро изнашиваться. Каждый день необходимо было с кем-то говорить, заключать договоры, кому-то врать, против кого-то плести козни (выживает-то сильнейший, а на войне все средства хороши!), улыбаться по этикету, плакать по правилам, словом, совершать такое немыслимое количество действий глазами, щеками, ртом и мускулами физиономии, что физиономия эта довольно часто приходила в полнейшую негодность. Нередки были случаи, когда посетители Центра приходили без носа, без бровей, без губы или иного функционального органа людского лица. Женщины, конечно, были рады, когда стирались морщины, но уж слишком часто на смену морщинам приходили банальные дырки, показываться на глаза с которыми, безусловно, было очень неприятно. Редко, но встречались и совсем запущенные случаи: так, граждане приходили совсем без лица, либо с лицом, на котором не осталось ничего, словно с бумажного листа стёрли набросанный карандашом портрет. Такие люди в народе именовались просто «бельмяками», вероятно, в силу того, что лицо их напоминало глаз, затянутый слепым бельмом. Хотя, кто знает, причины появления такого неприятного прозвища могли быть и иными.
Большинство граждан вели графики и старались заранее получить новое лицо, до износа старого. Некоторые, впрочем, желали получить его по причине уличения во лжи: действительно, в условиях современной жизни достаточно всего лишь сменить своё лицо, чтобы смыть позор. В период каких-либо потрясений таких людей становилось гораздо больше (подавляющее большинство составляли государственные деятели), что нередко приводило к дефициту новых лиц у прилавков. Конечно, посетителям такое положение дел не нравилось, но делать было нечего: новое лицо нужно всем, потому приходилось молча терпеть. Всё равно иных источников приобретения лица уже не существовало (последние подпольные точки распространения лиц устранили ещё лет семь назад).
К слову, стоит отметить, что постепенно Центр заменил собой все остальные места скопления людей, предназначенные для отдыха и общения. Рестораны, чайные, бары, кинотеатры, парки — все испытывали известные трудности в силу того, что граждане успевали обсудить все животрепещущие вопросы ещё в Центре, и встречаться друг с другом в иных местах уже просто не хотели. Предпочитали отсиживаться по домам, переваривая полученную от знакомых (или даже незнакомых!) информацию, смотря телевизор, слушая радио или, как Марфа, утробно воя над стаканом давно остывшего чая.
Геннадий Петрович, впрочем, был не из таких. По природе человек нелюдимый, он всячески избегал любых разговоров, да даже и возможности зачинания разговоров, в Центре. Надо сказать, что в этом деле он располагал солиднейшим опытом: каждый раз, когда его спрашивали о текущем состоянии его дел, он с таким добродушным лицом отвечал, что всё в порядке, что и расспрашивать дальше было как-то неуютно. На любые попытки рассказать ему какую-то свежую сплетню он с тем же добродушием отвечал, что уже информирован (хотя, на самом деле, конечно, не был) и что был глубочайше потрясён (или обрадован — Геннадий Петрович обладал даром психолога и мог сходу предугадать, радостную новость ему желают сообщить или наоборот) услышанным. Постепенно люди просто перестали обращать на него внимание, находя более подходящих для своих рассказов слушателей. Такое положение дел, впрочем, весьма устраивало и самого Геннадия Петровича. У него, таким образом, каждые два месяца появлялось несколько лишних часов, которые он мог посвятить своим потаённым и неизменно философским думам.
Геннадий Петрович работал школьным учителем истории, постоянно изучал соответствующую научную литературу, был задумчив и, по мнению коллег и знакомых, крайне умён. Эта задумчивость вкупе со слухами о том, что он, якобы, являлся каким-то особо почётным доктором наук, вызывали пиетет и непрекрытое уважение со стороны знавших его людей. Полагая, что сейчас Геннадий Петрович, несомненно, занят раскрытием очередной тайны истории, они предпочитали не нарушать стройный ход мысли этого выдающегося человека.
На самом деле Геннадий Петрович думал о том, где бы найти новые ботинки подешевле и как заставить нерадивых учеников проявить хоть малейший интерес к предмету. Хотя об этих мыслях его никто не догадывался.
Впрочем, даже в случае Геннадия Петровича бывали и исключения. Буквально через семь человек перед ним в очереди стоял Матвеич, всенародно любимый персонаж, и Геннадий Петрович с радостью потратил около десяти минут своего драгоценного личного времени (что стало своеобразным рекордом) на общение с ним. Матвеич был человек простой, добродушный, дружелюбный и был как-то по-отцовски мил каждому, кто имел удовольствие хоть раз с ним пообщаться. Он всегда был рад выслушать каждого, утешить, дать совет или, без малейшего фальша, радоваться рождению племянника или выдаче дочери замуж. Все любили Матвеича. Кому-то он заменял брата, кому-то — забытого одноклассника, кому-то — наставника и учителя. Поэтому все величали его просто: «Матвеич», настоящее же имя его не помнил, вероятно, даже он сам. На все случаи жизни мог Матвеич подобрать правильные слова, и за это граждане отвечали ему высшей степенью любви, на которую только были способны. От Матвеича, точно от легендарного Солнышка (небо уже давно беспросветно затянуто тучами, и солнце в своей жизни видели лишь лётчики и космонавты), словно бы исходило тепло; он сам словно источал лучи ласки, доброты и сопереживания. Поэтому Матвеич легко узнавался вне зависимости от того, какое лицо он на данный момент носил. Род занятий Матвеича был никому неизвестен.
Однако сегодня, и Геннадий Петрович не мог этого не заметить, с Матвеичем было что-то не так. Он отвечал на вопросы сбивчиво, советы давал настолько отстранённые, что непонятно было, слушает ли он вообще собеседника, вид имел озабоченный, на лице почему-то недоставало бровей и правой ноздри, хотя Матвеич всегда был известен тем, что заблаговременно менял лицо. Словом, такое ощущение, что какому-то другому человеку по ошибке выдали одно из предыдущих лиц Матвеича. Но приходилось через некоторое время констатировать: это всё же был он, потому что сколь часто не меняли бы граждане лица, от характерных повадок это не избавляло. Так и Матвеич, который имел обыкновение весьма своеобразным образом почёсывать правый бок во время разговора, делал это и сегодня. Правда, делал словно с некоторой неохотой, даже (как показалось Геннадию Петровичу) с отвращением к себе. Это обстоятельство не могло не тревожить всех, кто в тот день общался с Матвеичем. И всё же, граждане не теряли надежду на то, что, как только Матвеич получит своё новое лицо, всё снова вернётся на круги своя.
Наконец, через полтора часа подошла его очередь. В здании наступила гробовая тишина: уже почти все успели подойти к Матвеичу и оценить характер произошедших с ним (или в нём?) перемен, и все уже набрали в грудь воздуха, чтобы облегчённо выдохнуть, как только он получит своё новое лицо. Но тишина эта слишком уж затянулась, и народ, находящийся в отдалении от окошек выдачи лиц, засуетился: всем хотелось знать, почему не появляется Матвеич со своим новым лицом. Людмила Ивановна послала своего сынишку, Колю, сбегать и разведать, в чём дело. Когда Коля, весело перебирая своими маленькими ножками, добрался до начала очереди, он стал свидетелем следующей сцены.
— Дайте мне моё лицо! — с некоторой долей раздражения, но всё же обречённо просил Матвеич.
— Позвольте, вот же оно! — отвечала ему женщина по ту сторону окошка.
— Нет, нет, нет! — последнее «нет!» Матвеич чуть ли не выкрикнул, что раньше с ним никогда не случалось. Происходящее стало приобретать чрезвычайный характер. — Это не моё лицо! Это всё чужое! Дайте мне моё лицо! Верните мне его!
— Ну уважаемый . . . Матвеевич, — поскольку никто имени Матвеича не знал, а в некоторых случаях следовало обращаться по имени-отчеству, граждане имели обыкновение очень быстро и скомканно произносить любой набор букв, прибавляя к ним «Матвеевич», — послушайте, дорогой, ну о чём это вы говорите? Это ваше лицо, оно было изготовлено специально для вас! Примерьте, вам очень понравится, я верю! Ну что же вы, родной, ну что вы так... огорчились? — последнее слово женщина вымолвила с явным трудом, видимо, сама не веря глазам своим. Матвеич? Огорчился?!
Матвеич продолжал настаивать на своём:
— Это не моё лицо. Моё лицо — не это лицо. Я знаю, моё лицо у вас, оно где-то там. Вот мои деньги. Это все мои деньги. (Матвеич положил перед женщиной увесистый кулёк, который характерно звенел монетами и шуршал банкнотами.) Возьмите эти все мои деньги. Поищите и верните мне моё лицо. Верните мне... Моё лицо, моё, понимаете? — Матвеич на некоторое время замолчал, и тишина от этого в здании сделалась совсем мертвецкая. — Я требую, нет, я ТРЕБУЮ! Верните! Мне! Моё! Лицо!!! — возопил он.
— . . . Матвеевич, господи, что с ним, кто-ни...
И тут случилось то, чего не ожидал никто. Матвеич, исторгая из себя, точно рвоту, все известные человеческому роду проклятия, залился едкими, горючими слезами, повалился на пол и стал хаотично размахивать и сотрясать воздух и близлежащие поверхности всеми членами своими, глаза его закатились, головой он бился об пол, а изо рта через некоторое время захлистала неестественного цвета пена. Он начал кататься по полу, стуча по нему, в итоге сломав себе палец, после чего он стал бросаться на людей (продолжая корчиться в невыразимых муках), пытаясь откусить им пятки. Впервые в Центре возникла суета, поднялась паника: кто-то пытался отбежать от беснующегося Матвеича, кто старался захватить его и вывести на улицу, подышать воздухом. Но не давался Матвеич ничьим цепким рукам: всякий раз выскальзывал он, словно рыба, словно мыло из мокрых ладошек.
— Милицию! Скорую! — такие призывы стали через несколько минут раздаваться у стоек; постепенно их перехватил и весь остальной зал.
Наконец среди посетителей мелькнуло лицо Фёдора, коллеги Геннадия Петровича, который всё это время с неподдельным историческим интересом наблюдал за происходящим и ничего не предпринимал. Фёдор был учителем физкультуры, следовательно, мужчиной атлетичного телосложения и весьма накаченным. Он в два прыжка настиг кубарем катившегося к стенке Матвеича, бухнулся на него, заломал руки и стал пытаться поднять его на ноги с целью скорейшего выведения из Центра. Стоит отдать должное Матвеичу: сопротивлялся этот гражданин так, что Почётному учителю физкультуры пришлось изрядно попотеть.
— Васька! Васька! Василий Лапшин! Что стоишь, охламон, давай звони кому надо! — крикнул Фёдор, завидев своего бывшего ученика. Васька, давно переставший мечтать о выпуклых прелестях Насти с другого потока, мигом рванулся исполнять поручение, и огонь в его глазах сигнализировал о полном осознании им своей, безусловно, героической роли в этом происшествии.
— О, Егоров! Егоров, давай сюда, помоги, пинается, зззззараза! — Продолжал командывать Фёдор на правах защитника-усмирителя.
В итоге Матвеича пытались сдержать аж четверо человек, включая Петра, от которого, по причине глубочайшего конфуза, отвалилось левое ухо. Вскоре мужчинам начала досаждать и Виолетта Евгеньевна, которая пыталась запихать в пенящийся рот Матвеича квашеной капусты, полагая, что это, непременно, мигом приведёт его в порядок. Это, разумеется, было заблуждением с её стороны, о чём поспешил сообщить ей в несколько грубой форме Фёдор. Виолетта Евгеньевна что-то пробубнила под нос и, оскорбившись, ушла утешать и кормить капустою Марфу, которая уже успела где-то раздобыть стаканчик чаю и зареветь (дело в том, что реветь без чая она уже давно разучилась). Людмила Ивановна взяла своего сына Колю за руку и очень быстро повела его к выходу, полагая, что детям лучше не становиться свидетелям подобных сцен.
Геннадий Петрович продолжал стоять, наблюдать и молчать.
Наконец Матвеича вывели. С улицы ещё некоторое время доносились его уже полностью звериные вопли, но затем послышался шум карет скорой помощи, и вскоре вопли прекратились. Более Матвеича никто не видел.
Геннадий Петрович стоял и думал.
— Й-й-й-елена Дмитриевна, пожалуйте, вот ваше новое лицо... — ослабевшим голосом произнесла женщина у стойки. — Прошу вас родные, раздача продолжается, порядок, очередь, соблюдайте порядок, очередь, никто не уйдёт без нового лица, подходите, Елена Дмитриевна, порядок, соблюдайте порядок...
25-26 апреля 2010