Осень в Париже

Впереди пятьдесят лет необъявленных войн, и я подписал договор на весь срок.

Эрнест Хемингуэй

1.

Он сидел за столиком небольшого кафе на Монпарнасе и пил cafe latte. Рядом был его любимый ресторанчик с толстеньким названием «Hippopotames». Он только что невкусно пообедал, но вдоволь пообщался на русском. С миловидной официанткой Анной, украинкой, которая училась здесь в Париже и подрабатывала в ресторане, чтобы платить за съёмное жильё в пригороде. Может, поэтому ресторан был его любимым. Ему было приятно, что и сейчас в Париже можно с кем-то поговорить по-русски. Расплатившись, он вышел из ресторана и занял столик в кафе, поджидая Анну.
Его звали Алекс. По крайней мере, сегодня и уже минимум два года.
Два последних года были не просто двумя годами его жизни. Да и сказать, что они были непростыми годами, означает не сказать ничего. Пожалуй, это был самый «не тот», самый «не такой» период. Но он остался собой. Он не стал Алексом, не изменил самому себе, своим убеждениям, принципам. Да, он сильно поседел за это время, прибавилось морщинок, всё заметнее дрожали руки. И всё чаще по ночам ныло сердце. И постельное бельё, где-то там, дома, приходилось менять раз в три дня. Он спал три, иногда, если повезёт, четыре часа в сутки, всегда просыпаясь в поту. Нет, не в холодном, в самом настоящем, горячем, и от этого не менее липком, не менее отвратительном поту. Но сном это состояние было назвать трудно. Это было какое-то пограничное состояние, между недолгим забытьём, полусном и бессонницей. Но каждый раз он видел сны, хотя, скорее, видения. Сны могут присниться, но ведь он не спал. Значит, эти видения были чем-то иным. И не было такой цены, которую он отказался бы заплатить, чтобы избавится от них.
 Но всё это, даже видения, было бы не так страшно, не фатально, если бы не дрожь в руках. Вот это страшнее всего. И постоянный курс, прописываемый ему врачами, пилюли, электрофорез и прочие терапевтические штучки, избавляли на время лишь от видений, но не от дрожи в руках.
Но несмотря ни на что, Алекс оставался собой. Во всём.
Он любил Париж. Каждый раз, откуда бы он ни возвращался домой, делал иногда небольшой, иногда внушительный воздушный крюк, чтобы пару дней побродить по Парижу; посидеть в кафе, лениво следя за прохожими; послушать мессу в Соборе Парижской Богоматери; просто подышать воздухом этого самого прекрасного города на земле. Париж лечил в нём то, что не могли излечить светила медицины. Он лечил душу.
Алекс посмотрел на часы. Ровно пять. До окончания Аниной смены ещё час. Он жестом подозвал официанта, заказал коньяк и попросил принести журнал с картинками.
Алекс не знал французского языка. Это было единственным минусом Парижа по отношению к нему и уже потом, во вторую очередь, единственным его минусом по отношению к Парижу. В Париже сложно говорить на английском языке. Тебя либо не понимают, хотя весьма редко, либо делают вид, что не понимают, что гораздо чаще и обиднее.
Алекс пил коньяк и листал журнал. Кое-что показалось ему интересным. Чисто интуитивно, а может, и с помощью цветных фотографий. Но всё-таки его это обеспокоило. Он решил попросить Анну перевести ему шестую страницу и отложил журнал. Он просто сидел и наблюдал за вечерней жизнью Монпарнаса, допивая коньяк.
Анна подошла, обняла его сзади, наклонившись над стулом, поцеловала в щёку. Села за круглый столик напротив него, поправила прядь волос, спадавшую на лоб, и улыбнулась.
; Ты голодна?
Она помотала головой, упрямая прядь снова упала на глаза, она снова пристроила её на место. Анна улыбалась, смотрела на него карими лучистыми и такими влюблёнными глазами. Так могла смотреть только Анна. Так любить могла только она. Ей было 19, ему сорок два. Уже сорок два. Ещё лет десять, и до мудрости рукой подать. Он уже начал понемногу осваиваться с этой мыслью, приноравливаться к ней, когда два года тому назад, в его жизнь вошла Анна. И тогда он вдруг понял, что до мудрости, спокойной сытой, почти безразличной ко всему мудрости, ещё так далеко.
Если будет продолжать везти. Как раньше. Аминь.
; Тогда давай пойдём отсюда, меня любит Жан, это безусловный плюс. Но мне не нравится коньяк, а это минус.
Алекс подозвал официанта, расплатился, оставив щедрые чаевые.
; Мерси, Жан. Оревуар.
; Оревуар, месье. Гран мерси, ; просиял Жан.
; Тебя любят все, ; она прижалась к нему, обхватив его руку, и снова поцеловала.
; Ну, не путай разные значения этого слова. Жан любит меня исключительно за чаевые.
; А я?
Алекс посмотрел в её лучистые глаза и улыбнулся.
; Ты мне призналась в любви сейчас, мне не показалось?
 


Занятно, что мне и в голову не приходит, что я сошел с ума, наоборот, я
отчетливо сознаю, что я в полном рассудке: перемены касаются окружающего
мира. Но мне хотелось бы в этом убедиться.

Жан Поль Сартр. «Тошнота»


2.

Они гуляли. Алекс показывал ей свой Париж. Свой Монпарнас. Такой неспешный когда-то богемный, но уже потихоньку перестраивающийся в угоду новой эпохе, новым героям. Может, и не в лучшую сторону, но от этого не менее близкий ему и любимый. И даже эта нелепая башня его, Алекса, почему-то не раздражала. Наверное, он просто не был парижанином.
Они прошлись по улице Гаите, у самого забора кладбища Монпарнас. Он рассказывал ей о тех, кто похоронен за этим забором. Мопассан, Бодлер, Сартр…
Русский шахматист Алёхин и украинский «бунтарь» Петлюра.
; Я хотел бы лежать рядом с ними, здесь, ; сказал Алекс. И подумал, что для него первым в списке, разумеется, Сартр.
; Ты никогда не умрёшь, — ответила Анна.
Он улыбнулся.
На перекрёстке бульваров Распай и Монпарнас они постояли немного у памятника Бальзаку, помолчали. Каждый думал о своём.
Она о том, какой он хороший и совсем не старый. О том, как она его любит. О том, какой он умный, что знал всех тех людей, что похоронены за тем высоким забором. И о том, что ещё три дня, целых три дня она будет рядом с ним. А потом он улетит. И никогда неизвестно, надолго ли он улетает и вернётся ли вообще. Ей о нём почти ничего неизвестно. Но зато про себя она знает всё. А всё в ней ; это он.
Он ; о заметке в журнале, который лежал у него в боковом кармане пиджака. О человеческой комедии. И немного о Париже, таком до боли родном, таком близком и таком далёком. Он когда-то хотел купить здесь, на Монпарнасе, квартиру. Но не купил. Миллион евро был слишком высокой ценой для него. На несколько порядков выше того, что он мог себе позволить. Он с грустью подумал, что его похоронят не здесь. В этом городе он может просто погостить. Но стать его частичкой ему так и не удастся.
Он слегка поклонился то ли Бальзаку, то ли не менее великому Родену и спросил у Анны:
; В каком кафе ты хочешь посидеть?
; А какая разница? Главное, с тобой.
Он улыбнулся.
; Тут даже не две больше разницы, как говорят у вас в Одессе. Их целых три.

***

Они сидели за столиком в Клозери де Лилла. Несмотря на начало октября, когда основной поток туристов, по идее, должен был схлынуть, ни в Ротонде, ни в Куполе свободных мест не оказалось. А здесь, в Клозери де Лилла ; один свободный столик.
«Странно, ; подумал он, — напиваться я сегодня не намерен».

Пока они обходили кафе в поисках свободных мест, он рассказывал ей о каждом из них.
Ротонда. Он рассказал ей о людях, посещавших это кафе в прошлом. Троцкий. Ленин. Пикассо.
; Пабло Пикассо? Твой любимый художник? ; спросила она.
; Один из любимых, ; ответил Алекс и добавил: ; Пабло Диего Хосе Франсиско де Паула Хуан Непомусено Мария де лос Ремедиос Киприано де ла Сантисима Тринидад Мартир Патрисио Руис и Пикассо. Это его полное имя.
; Такое длинное… Пикассо легче запомнить да и выговорить тоже. ; Она поморщилась. – И как ты это запомнил….
Он пожал плечами.
; Прости, я видела открытки с его картинами, журналы. Я ничего не поняла.
; Все пытаются понять живопись. Почему они не пытаются понять пение птиц?
; Что?
; Это слова Пикассо.
Она помолчала, потом резко спросила:
; Я тупая, да?
Алекс остановился, обнял её, поцеловал в лоб.
; Нет. Ты юная, но это пройдёт.
Анна прижалась к нему всем телом.
Он коснулся губам её волос, ощутив их аромат, и немного отстранился.
; Пойдём, нам нужно найти свободное место. А то всё займут.
Она нехотя повиновалась, они пошли дальше.
; Всё равно я не понимаю его картины, ; капризно сказала Анна. ; И не понимаю тебя, когда ты понимаешь что-то, чего не понимаю я.
Алекс рассмеялся.
; Ты скоро начнёшь писать романы. Это воздух Парижа так на тебя действует?
Она надулась ещё больше, но через мгновение расхохоталась.
; Ну вот, не умею я на тебя злиться. Ни капельки не умею.

Он ещё немного рассказал ей о кафе Купол, в котором также все столики были заняты. Вернее, о его знаменитых посетителях.
Франсуаза Саган, Сименон, Марк Шагал, Маркес.
Ей были знакомы только два имени, да и то понаслышке. Поэтому она молчала.
Он тоже замолчал, потому что не был уверен, что она знает хотя бы одно из этих имён.
«Странное поколение», ; подумал он и вспомнил фразу жены, сказанную ему однажды, когда они говорил об их дочери.
 
«Не пытайся сравнивать Аян с её сверстниками, ; сказала ему жена. ; У неё твои гены и твои «чебурашки» в голове. Не знаю, хорошо это или плохо. Но вот у её подруг твоих генов нет. Надеюсь».

Тогда он промолчал и улыбнулся. А сейчас, вспомнив этот разговор, почему-то загрустил…
Они с Анной сидели за столиком в Клозери де Лилла и поджидали официанта, Анна спросила.
; Ну а здесь кто бывал?
; А здесь, моя милая, убивали себя самые гениальные писатели-пьяницы. Джойс и Хемингуэй.
; Хемингуэй? ; Она хитро сощурилась. ; Ты закажешь дайкири?
Алекс посмотрел удивлённо:
; Ты читала «Острова в океане»?
Анна гордо улыбнулась:
; Да. Я знала, что ты будешь удивлён. Но мадмуазель Рено разрешает мне иногда брать её книги.

Мадмуазель Рено была старой девой, у которой Анна снимала комнату в пригороде. Он видел её однажды, и она произвела на него неизгладимое впечатление. Типичная парижанка, типичная старая дева, живущая с котом, с нетипичным именем Паскин. В меру терпимая к иностранцам, не в меру аристократичная и ещё более не в меру ненавидящая выходцев из Алжира. Он тогда подумал, как хорошо, что он не алжирец. И сам подивился этой мысли. А поговорив с мадмуазель Рено, Анна переводила, ещё минут десять, он понял, что ни французом, ни, тем более, старой девой ему также быть не хотелось. Прощаясь, он пожал протянутую ему морщинистую руку, посмотрел на длинные, жёлтые от никотина пальцы и почти такие же жёлтые впалые щёки, очень захотел бросить курить. Но так и не бросил.
; Нет. Я не буду заказывать дайкири, мы не на Кубе. А потом, я не намерен сегодня напиваться. Я буду коньяк. А ты?
; Глоток вина.
Они сидели и говорили о Хэме.



; Вот кто вы такие! И все вы такие! ; сказала мисс Стайн. ; Вся
молодежь, побывавшая на войне. Вы ; потерянное поколение.

Эрнест Хемингуэй. «Праздник, который всегда с тобой».

3.

; А я вот сижу и думаю: ну, русская речь, ну, говорят о Хемингуэе, но так рассказать о его годах на Кубе на русском мог только один нерусский засранец.
Человек в бежевой панаме, надвинутой на глаза так, что скрывала большую часть лица, довольно-таки бесцеремонно сел за их столик.
Анна оторопела и испуганно переводила взгляд с одного мужчины на другого. Но лицо её спутника озарила улыбка, и она немного успокоилась.
; Ты хоть не панаму, шапку-невидимку надень, но не узнать твой голос нереально. Так что лучше бы ты молча сел.
Человек рассмеялся, поправил панаму.
; Как ты? ; мельком спросил он и, повернувшись к Анне, коротко отрекомендовался: ; Саша.

Анна смотрела на него во все глаза. Этого человека, высокого статного красавца, любимца всех без исключения женщин Советского Союза вне зависимости от возраста и социального статуса. Даже сейчас, спустя столько лет, прошедших после распада Великой Державы, его знали и любили во всех уголках ставших вдруг независимыми стран. Его действительно невозможно было не узнать.
Они просидели до поздней ночи: говорили о кино, о Канне, о книгах, о Хеме и Джеймсе Джойсе; о Пикассо и Модильяни, об их прижизненной борьбе за титул гения, о последнем слове, которое произнёс Пабло перед смертью, говорили обо всём на свете. Они не говорили только о политике. Это было давнее табу.
Под конец Анна немного захмелела и осмелела настолько, что сказала, смотря прямо в глаза А.А.
; А снимите меня в кино. А ещё лучше нас.
А.А. внимательно посмотрел на Анну и, наклонившись к ней, доверительно сказал вполголоса:
; Не нужно. Тебе не нужно. Совсем. Ты настоящая, таких сейчас не выпускают. Сейчас больше штампуют. А вот этому стареющему засранцу, ; кивок в сторону Алекса: ; я предлагал. Причём не раз. А он мялся. Тоже, кстати, не раз. В итоге, я просто послал его в жопу.
Они рассмеялись.
Когда, наконец, они попрощались, было три часа ночи.
А.А., взяв такси, поехал в пригород, поиграть в казино. «Чуть-чуть», ; как он пояснил.
Анна взяла под руку Алекса, и они прошли пять кварталов до его отеля пешком.
; Заодно проветримся, ; сказала Анна, зевнув.
; Скорее выветрим хмель, ; подумал он. ; Надо же, спустя столько лет просто невозможно не напиться в Клозери де Лилла, в кафе, где напивался Хэм.

Они вошли в отель, и девушка на ресепшн, мельком взглянув на них, опустила глаза.
Он подошёл к стойке, чтобы взять ключ-карту. Её можно было вовсе не сдавать, но он был дисциплинированным постояльцем.
Девушка передала ему карту и, потупившись, спросила на английском.
; Мадмуазель останется с Вами?
; Возможно, ; он вопросительно посмотрел на девушку.
Та смешалась окончательно и молча кивнула.

Лифт поднял их на четвертый этаж.
Номер был достаточно просторным для одного, но несколько неприспособленным для двоих.
Но его сейчас заботило не это.
Её, наоборот, это порадовало.
Он заметил, естественно, радость в её глазах. Не в первый раз заметил. Но он давно, с первого дня знакомства, всё решил для себя. Это табу, как политика в разговоре с Сашей.
Он достал журнал из кармана
— Аня, шестая страница. Переведи мне, пожалуйста. Мне нужна суть.
Анна начала переводить. Он остановил её жестом, почти сразу, и задал единственный вопрос. Анна ответила утвердительно.
— Спасибо. Ты располагайся. Мне нужно кое-куда отъехать по делу.
Он старательно не смотрел ей в глаза, но чувствовал её разочарованный обиженный взгляд.
— Скорее всего, буду к утру. Ты не жди. Извини, но в душевой только мужской гель. И мой халат.
Она поднялась со стула, отложила журнал, обняла его.
— Значит, буду хотя бы пахнуть тобой.
Он вышел из номера, подошёл к лифту, но, передумав, снова пересёк коридор, начал спускаться по лестнице.
Спустившись на два лестничных пролёта, он достал мобильный.
Связь была ужасной, что-то трухтело, пыхтело, замирало на мгновение и снова клокотало в динамике.
— Это я, — произнёс Алекс, когда, наконец, ответили.
— Ты где? ; спросил хриплый мужской голос с сильным кавказским акцентом. Алекс выдержал паузу.
— Ах да. Я совсем уже тут, ; голос собеседника стал ещё более хриплым.
; Я слышал новость. Это правда? ; спросил Алекс.
— Да.… Пока держимся, брат. Ты будешь?
— Мне нужно четыре дня.
— Хорошо, постарайся успеть, — ответил хриплый и отсоединился.
Он выключил телефон, снял батарейку и в таком разобранном виде спрятал телефон во внутренний карман пиджака.
— Может, и глупо, — подумал он, — но пассивная триангуляция мне сейчас ни к чему.
Он спустился, вышел в холл. Подошёл к ресепшн.
— Мадмуазель отдыхает. Проследите, чтобы горничные не беспокоили утром. Я совсем забыл о табличке.
Девушка за стойкой молча кивнула.
Он вышел из отеля, дошёл до стоянки такси, назвал адрес.
— Пляс Пигаль.
Вернулся он утром.


Теперь я понял — теперь мне точнее помнится то, что я почувствовал
однажды на берегу моря, когда держал в руках гальку. Это было какое-то
сладковатое омерзение. До чего же это было гнусно! И исходило это ощущение
от камня, я уверен, это передавалось от камня моим рукам. Вот именно,
совершенно точно: руки словно бы тошнило….
…Теперь я не думаю ни о ком; я даже не ищу слов. Это перетекает во мне то быстрее, то медленнее, я не стараюсь ничего закреплять, течет, ну и пусть себе.
Оттого что мысли мои не облекаются в слова, чаще всего они остаются хлопьями
тумана. Они принимают смутные, причудливые формы, набегают одна на другую, и
я тотчас их забываю.
Жан Поль Сартр. «Тошнота»

4.

Анна спала в его кровати. Она дала волю чувствам, проплакав остаток ночи, и заснула лишь под утро. Ей было безумно себя жаль, она сожалела, что они с Алексом не ровесники, и ненавидела свою юность.
Он тихонько подошёл, поправил съехавшее одеяло. Потом вошёл в ванную и притворив за собой дверь, принял душ.
Он смыл с себя остатки прошедшей ночи, надел чистую рубашку и джинсы. Потом собрал свою дорожную сумку. Теперь, нахмурившись, разглядывал свою небритую физиономию в зеркале. Но бриться было нельзя.
— Доброе утро.
Он обернулся. Анна сладко потянулась в постели.
— Доброе. Как спалось?
— Относительно.
— Тогда у тебя 10 минут, госпожа Эйнштейн, мы с завтраком ждём тебя внизу.
Он послал ей воздушный поцелуй и поспешно вышел из номера.
Спускаясь в лифте, он пытался найти себе оправдание, но не мог. Уже два года не мог.
Значит, и искать незачем, сказал он себе, в преисподней будет одним иском меньше.
И через минуту, сидя в ресторане и допивая вторую чашку эспрессо, он думал уже о другом.
Анна спустилась минут через пятнадцать. Сидя рядом с ним, она пила апельсиновый сок.
От завтрака она отказалась, сославшись на отсутствие аппетита. Они долго молчали, и наконец он, взглянув на часы, сказал
— Аня, у меня самолёт через два часа. Я заказал такси, которое подъедет через 20 минут.
Аня посмотрела на него, и он увидел, что она сдерживает слёзы из последних сил.
— Я помню, я сказал тебе, что у нас есть три дня. Но вчера обстоятельства изменились, и мне придётся улететь сегодня. Аня, пойми, это очень серьёзно. Близкий мне человек попал в беду.
— Насколько близкий? — напряжённым голосом спросила она. Она смотрела на него злым почти взглядом. ; Ближе чем я?
— Анна, — мягко произнёс он. – Слава Богу, ни с женой, ни с дочерью ничего не произошло. (Они обсуждали его семейное положение очень давно, ещё при первой встрече.) Обе здоровы и ждут моего возвращения. Но другому близкому мне человеку сейчас нелегко. И у нас с тобой осталось чуть больше 15 минут до такси. У тебя что-то осталось в номере?
Она покачала головой.
— Я сейчас, — сказал он, поднялся в номер, взял дорожную сумку, надел чёрную кожаную куртку, огляделся и вышел.
Когда он спустился, Анны в ресторане не было.
Он подошёл к стойке ресепшн, возвратил карту и расплатился. Девушка протянула ему сложенную вчетверо салфетку. ; Мадмуазель оставила это для Вас.
Алекс кивнул, положил салфетку в карман.
— Я заказывал такси.
— Да, я помню, месье. Такси будет через несколько минут.
Он снова кивнул.
; Сделайте мне любезность, попросите шофера подождать минуту. Мне нужно купить сигареты.
— Конечно, месье.
Алекс вышел из отеля и дошёл до табачной лавки на углу. Купил блок сигарет, распаковал, вынул одну пачку, остальные бросил в сумку. Выйдя из лавки, достал из пачки сигарету, после достал салфетку, развернул её.
«Не возвращайся больше. Хотя бы не обедай никогда в Гиппопотаме. Я люблю тебя. Твоя Анна»
Слово «твоя» было несколько раз перечёркнуто, но разобрать было можно, хотя салфетка в этом месте была продавлена почти насквозь.
Он достал зажигалку, прикурил, потом, посмотрев на салфетку мгновение, поднёс зажигалку и к ней.

***

Аэропорт Шарля Де Голля был, как обычно, суетлив и многоязычен.
Он прошёл к камерам хранения, отыскал ячейку с нужным номером, набрал код.
Достал из внутреннего кармана куртки зелёный паспорт, положил в ячейку, вытащил из неё паспорт красного цвета, закрыл ячейку, ввёл новый код и направился к стойке регистрации.
— А вернутся всё-таки придётся, — произнёс он про себя. И громко, вслух, добавил. – Аминь.


Ежеминутно умирают тысячи людей. Так свидетельствует статистика. В этом тоже нет ничего особенного. Но для того, кто умирал, его смерть была самым важным, более важным, чем весь земной шар, который неизменно продолжал вращаться.
Эрих Мария Ремарк, «Триумфальная арка»

5.

Человек в камуфляже лежал на нагретых горным солнцем камнях и смотрел вниз, на дорогу.
Со скалы, на которой он расположился, дорога просматривалась до самого поворота почти километра на два. Был солнечный день, один из последних, наверное, в запасе у осени, и видимость была очень хорошей. Только вдалеке, у самого поворота, дорогу накрывала лёгкая дымка. Он принял решение двадцать минут назад, когда к тишине чистого горного воздуха примешался едва различимый гул. Человек повернул голову вправо и кивком подозвал молодого чернобородого мужчину, лежащего на скале метрах в трёх от него. Тот подполз.
— Арслан, забирай ребят, возвращайтесь…
— Зачем? — перебил его чернобородый.
— … передай , что нужно срочно уходить. Срочно.
— Зачем? — упрямо повторил чернобородый.
Человек посмотрел на Арслана. Тот вначале ответил было не менее колючим взглядом, но спустя пару секунд опустил глаза.
— Скажешь, что я так решил. Заминируйте там всё, что успеете, и уходите. У вас час в запасе.
Арслан, не поднимая глаз, сказал камням, на которых лежал.
— А ты? Что Ему скажу? Он убьет меня. Что я тебя оставил.
— Давай, Арслан, — жёстко сказал человек в камуфляже, — времени очень мало. Скажешь ему, что я так решил.
Арслан посмотрел на него, покачал головой, но подчинился. Пополз в сторону большого покрытого пожелтевшей травой валуна, и, не оборачиваясь, тихо произнёс: «Дурак ты, Алекс»
Арслан дополз до валуна, и через мгновение четыре человека, пригибаясь, побежали в сторону южного холма. Двое были вооружены калашами, у одного был лёгкий пулемёт, Арслан пригибался больше остальных под тяжестью гранатомёта. Они вскарабкались на холм, все четверо обернулись, Арслан махнул ему рукой, и они скрылись.
Алекс остался один.
Он пододвинул поближе лежащую рядом винтовку.
— Нужно было, оставить себе пулемёт, хоть и не крупнокалиберный, но всё же, — подумал Алекс. ; С Драгуном мы долго не протянем. Хотя бронебойными попробовать можно.
Драгуном он дружески называл свою СВД — снайперскую винтовку Драгунова. Он достал из кармана несколько магазинов, положил их под левую руку.
Гул усиливался, скала, на которой он лежал, слегка завибрировала, и эта вибрация была неприятна, как дрожь в ногах. Дрожь в ногах, дрожь в руках. Алекс перекатился на спину, вытянул вверх обе руки и несколько секунд смотрел на них. Руки едва заметно дрожали. Намного меньше, чем скала, но дрожали. Скала, подумал Алекс, сейчас это уже не лучшее место.
Ещё полчаса назад было лучшим, когда был пулемёт, гранатомёт и два автомата. Но не сейчас. Сейчас это было, пожалуй, самое уязвимое место, какое вообще возможно.
Алекс снова перекатился на живот и увидел, как из-за поворота появляется первая машина колонны…

В Париже, в ресторане «Hippopotames» одна из официанток поскользнулась на совершенно нескользком, ровном полу небольшого зала и опрокинула поднос с заказом на пожилую пару немцев, попивающих пиво за столиком.

***

Алекс лежал на жёсткой сухой земле, служившей полом, в том покосившемся деревянном здании, куда его бросили несколько минут назад. Тело болело так, что любое самое незначительное движение, казалось, разорвёт его на части. Последний час его били. Ногами в тяжелых солдатских ботинках, прикладами автоматов, просто голыми кулаками. Под конец он потерял сознание, превратился в тряпичную куклу. Не помогла даже ледяная вода из колодца, которой его окатили. И тогда его бросили в эту тёмную, пахнущую сыростью и чем-то ещё непонятным, но тошнотворным, хибару.
Его «взяли» почти сразу.
Когда появилась колонна, он взял Драгуна, вставил магазин с бронебойно-зажигательными и сейчас наблюдал оптикой за колонной. То, что он видел, ему совсем не нравилось.
Шесть БМП и два Т-72 — один шёл первым, другой в арьергарде. Но не нравилось ему не это, хотя малым силами они шли, конечно. Малыми для той задачи, которая была перед ними поставлена.
Двигалась колонна как-то странно, медленно и показушно, словно и не по горной дороге с нависающими с обеих сторон скалами. Солдаты расположились на крышах БМП, а не внутри «братской могилы пехоты». Да и солдатами их назвать было сложно. Алекс смотрел в оптический прицел на лица этих мальчишек-срочников ; испуганные, затравленные, бледные. На их обычную солдатскую, совсем не полевую форму.
— Да что же вы, суки, творите, — негромко сквозь зубы произнёс Алекс. ; Зачем… им же ещё жить и жить…
Алекс прикрыл глаза, стараясь вогнать обратно в себя эту вспышку, этот почти неконтролируемый гнев. И лишь две мысли пульсировали у него в мозгу, порой налетая друг на друга, отскакивая, снова сталкиваясь.
Стрелять нельзя.
Глупость, бред. Нет такого понятия на войне.
Надо задержать колонну.
Группа Арслана наверняка добралась уже до места. Но этого недостаточно.
Стрелять нельзя.
Просто не буду. Не смогу. Раз уж это война, а не охота на куропаток.
Надо задержать колонну.
Время Арслану, да и всем там нужно, чем больше, тем лучше.

Алекс снова сменил магазин, теперь ему нужны были обычные патроны.
Он тщательно выбирал цели, а когда выбрал, задержал дыхание и мысленно попросил руки не подвести сейчас. Этот бой будет, пожалуй, самым сложным. Задача минимум — сохранить эти только начавшиеся жизни, задача максимум – сохранить свою.
Алекс подождал, чтобы колонна приблизилась, когда расстояние сократилось до 800 метров, он методично и спокойно выпустил весь магазин, все десять патронов. В итоге — три выбитых из рук автомата, ещё один АКМ, с разлетевшимся в щепы прикладом, две «снятые» с бритых затылков пилотки. Лёгкое замешательство, переходящее почти в панику, и колонна встала. Алекс сменил магазин и внимательно наблюдал за развитием паники на дороге. Солдаты, попрыгав с БТР-ов на дорогу и подняв облако дорожной пыли, пытались укрыться за машинами. Но, не зная, откуда велась стрельба, он вели себя, как слепые котята. Алекс наблюдал за ними и чертыхался про себя. Он насчитал 47 человек, но не был уверен, что сумел правильно сосчитать эту копошащуюся, мечущуюся человеческую кашу.
— По меньшей мере сорок семь… сорок семь человеческих жизней, — думал он. ; Молодых жизней, поставленных сегодня кем-то на карту, которая могла быть бита в любой момент. Почему я отослал людей? Поэтому? Может, это и есть моё звериное чутьё, о котором говорят и друзья и враги? Нет, я что-то чувствовал — это точно. Но не это… Даже если бы я не отослал их, я бы не позволил сейчас стрелять. Хотя я не смог бы не позволить… Кто я для них? Инструктор, наёмник, чужой. Да, Белый Борз. Да, они меня уважают, но не считают и не будут считать своим. Тогда что же я почувствовал?...
И тут мысли его замерли, сжались, съёжились. Алекс понял вдруг, осознал, что скала не перестала вибрировать, несмотря на то, что колонна прекратила движение. Она вибрировала так же, если не сильнее, да и гул стал более отчётливым, более грозным. Он посмотрел на дорогу, на её дальний участок …
Он насчитал восемь Т-80 и четырнадцать БТР-ов. Вторая колонна стремительно двигалась по дороге, всё больше, всё быстрее сокращая расстояние до точки обстрела.
— Вторая колонна… это что-то новое… Если только…
Алекс сжал зубы, пытаясь сдержать новую волну не гнева даже, какого-то бешенства, безумия, звериной злобы. Но не смог… Эта волна накрыла его медленно чем-то почти чёрным, накрыла с головой. Первым выстрелом он буквально снял командира головного танка, чьи голова и плечи торчали ещё мгновение назад над люком. Второй выстрел, третий. И тут началось. Из БТР-ов второй колонны чётко и грамотно высыпали совсем другие люди, в камуфляже, в импровизированных масках из шерстяных чёрных шапок. Грамотно рассредоточились. Алекс отстреляв остатки обоймы, потянулся за следующей, когда почувствовал сильный толчок в правое плечо, ещё один и только потом услышал звук выстрелов. Он перевёл взгляд. Один из солдатиков, тех самых срочников, жизнь которых Алекс не взял, разглядел его на скале и не промахнулся. Алекс усмехнулся и пополз в сторону. Далеко он отползти не сумел.

***

Дверь со скрипом отворилась, вошли двое.
Рослый майор вошёл пригибаясь, чтоб не задеть головой притолоку, за ним следовал тот самый малорослый солдатик, который наградил его сегодня двумя «дурами». Майор стоял и молча смотрел на Алекса, долго смотрел. Солдат стоял чуть сбоку и сзади, не отрывая преданных глаз от майора. Алекс перевёл взгляд с одного на другого, затем сосредоточился на майоре. Высокий, худощавый, с воспалённым глазами. Глаза светло-голубые, почти бесцветные, взгляд холодный, отрешённый, пустой. Ровная линия рта, небольшой шрам на подбородке.
— Чем били? — майор едва заметно наклонил голову в сторону солдата. Голос у него был густой и хриплый.
— Да чем попало, товарищ майор, — солдат довольно осклабился.
Майор поднял левую бровь, ещё немного наклонил голову.
— Говорил?
— Никак нет.
Майор поджал и без того тонкие губы.
— Подожди за дверью, герой. Позову.
— Слушаюсь, — солдат отдал честь и юркнул за дверь, прикрыв её с той стороны.
Майор ещё некоторое время молча смотрел на Алекса. Потом подошёл ближе.
— Майор Первушин. ГРУ.
Алекс молча исподлобья смотрел на майора. Поднять голову было невозможно, а смотреть иначе, как снизу вверх на рослого майора, лёжа на земле, он не мог.
— Мне не важно, кто Вы, — невозмутимо продолжал Первушин.— Меня не интересуют, пока не интересуют сведения о полевых командирах, которыми Вы, несомненно, располагаете. Я не хочу знать, гражданином какой именно страны Вы являетесь. Всё это для меня сейчас не важно. Это я по-любому выясню, выясню у Вас, но позже. Мне важно понять, что привело Вас сюда. Это не Ваша земля, не Ваша война. Деньги?
— Он назвался, — подумал Алекс, — это означает… да… для него я уже труп… пока ещё живой, но уже труп… скорее всего, меня перевезут сегодня же… подлатают, чтобы окреп немного… потом укол… и я расскажу всё… тогда зачем всё это, зачем… что за игру затеял этот майор… хорошо… поиграем…
— Деньги, — с трудом произнёс Алекс.
Первушин снова приподнял левую бровь и растянул губы в иронической усмешке.
— И почём нынче овёс?
Теперь улыбнулся Алекс.
— Да нет, серьёзно. Просто любопытно ведь. – Первушин улыбнулся ещё шире.
— На жизнь хватает.
— На жизнь, — присвистнул Первушин.
Алекс молчал.
— Солдат, — окликнул майор. Тот мгновенно вбежал в сарай.
— Зовут как?
— Лёха, товарищ майор.
— Так, Алексей, крысы водятся?
Алексей уставился на Первушина.
— Ннне, ппонял, товарищ майор…
Майор усмехнулся.
— Что ж тут непонятного… Крысы, зверьки такие, с хвостом и зубами. Водятся тут у Вас?
— Кры-сы, — по слогам повторил Первушин.
Лицо Алексея почти так же «по слогам», как в замедленной съёмке начало менять выражение. С непроходимо тупого на обычное, своё, тупое в меру.
— Кррысы... Да, крысы тут есть… такие здоровые. Вчера прогрызли три банки тушёнки, — по мере того как Алексей говорил, лицо его становилось всё более обычным. – Лейтенант даже приказал потравить всех, но…
— Отставить.
Алексей осёкся, и снова лицо его начало стекать, куда-то вниз, а глаза стали ещё глупее прежнего.
— Бегом, солдат, на кухню, прихвати две банки тушёнки, и мигом обратно…
Лёха выбежал сломя голову, забыв даже выкрикнуть уставное «Есть».
Первушин улыбнулся: «Вот тупарик». Потом достал из ножен нож с коротким широким лезвием, наклонился к Алексу и сделал глубокий надрез на его правом предплечье, чуть ниже пулевых отверстий.
— Ну вот, так будет в самый раз, — он, наклонив голову набок, наблюдал, как побежала по руке Алекса струйка крови. — Сегодня у Вас будет вдоволь времени поразмышлять о смысле жизни в обществе очаровательных созданий. О том поразмышлять, как это неумно было с Вашей стороны, смешать наши планы. И главное — понять их. Вы ведь их поняли. Поняли, по глазам вижу. Вот подумайте о том, на какую именно жизнь хватило, а чего в жизни Вашей как раз не хватало.
Вбежал запыхавшийся Алексей с двумя банками в руках.
Майор взял у него банки, ловко вскрыл тем же ножом и опрокинул содержимое на землю рядом с Алексом.
Алекс посмотрел на Первушина.
— Хороший нож.
— Ага, — кивнул майор. — Оборотень называется. Хотя кому я это говорю. Вы ведь сами, в каком-то смысле оборотень. Белый Борз, если не ошибаюсь. Вот мы проверим сегодня, бояться ли волки крыс.
Майор рассмеялся и вышел. Лёха последовал за ним, хотел было прикрыть дверь.
— Отставить, ; прикрикнул на него Первушин снаружи, — у нашего гостя будут посетители.
И снова рассмеялся.
— Это конец, — подумал Алекс.
Ему не было страшно. Было как-то пусто внутри. Так бывало в детстве, когда он болел. Болел он часто, и всегда как-то долго и нудно, с высокой температурой. Тогда это ощущение пустоты его пугало, он не мог объяснить его родителям, но ему было страшно. Это было так, как будто у него нет ничего внутри, только кости, и даже в костях было пусто.
Вот сейчас он чувствовал то же. Пустоту и холод внутри.
— Мало того, что он знает, кто я, а я теперь знаю, кто он… я действительно понял… сразу… они ведь не зря пустили этих котят в расход… потом всё это было бы «широко освещено в СМИ», как варварское вторжение боевиков на территорию какой-либо мирной соседней республики… благо ландшафт одинаковый… да и кто будет всматриваться… очередное зверство чёрных … как взрывы в метро, и прочее…
Пустота и холод внутри.
Но когда примерно через полчаса он услышал шорох, сначала несмелый, а потом всё более навязчивый, наглый, когда увидел сначала одну, потом двух крыс.
Когда их стало шесть.
Когда они, абсолютно не таясь и не опасаясь его, деловито принялись за тушёнку.
Когда, почуяв запах его крови, сначала несмело, потом всё наглее крысы принялись карабкаться по нему и обнюхивать его рану.
Он впервые в жизни почувствовал страх, дикий, животный, нечеловеческий ужас.
Когда первая, самая крупная и самая наглая крыса впилась в его руку острыми зубами, Алекс закричал.
И в этот момент земля содрогнулась от взрывов. Застрекотал, захлёбываясь пулемёт, закашляли автоматы, громко ухал миномёт, сея вокруг всё новые взрывы. Кричали раненные, изувеченные люди, кричали надрывно, жуткими голосами. Но Алекс не слышал. Он снова потерял сознание.


Свойственное людям на войне чувство. Не меня, ага! He меня. (На этот раз не меня.)

Хемингуэй


6.

Алекс застонал и открыл глаза.
Сначала он увидел туман. Плотный, белый, клубящийся. Туман постепенно рассеивался, и Алекс понял, что он не хочет видеть того, что за туманом. В тумане было какое-то умиротворение, спокойствие, уверенность. А за туманом неизвестность, боль, страх. Алекс попытался пошевелиться, снова застонал от боли, и туман исчез.
Алекс увидел хмурое лицо Арслана.
— Не шевелись. Нельзя тебе.
Арслан повернул голову куда-то вбок, произнёс несколько слов на своём гортанном языке, снова посмотрел на Алекса.
— Дурак ты, Борз.
— Ты уже говорил, — ответил Алекс не своим, каким-то слабым, писклявым голосом. ; Дай попить…
Арслан покачал головой и, протянув руку, смочил Алексу губы влажной белой тряпкой.
— Нельзя тебе.
Откуда-то послышались громкие голоса, гулко раздавались шаги. Алекс не мог пошевелить шеей, чтобы посмотреть, откуда исходит этот шум, и вопросительно посмотрел на Арслана. Но тот уже обернулся и, отступив на шаг, вышел из поля зрения Алекса. Его место заняли двое.
Один щуплый, небольшого роста лысый человек в мешковатом тёмном костюме, с круглой вязаной шапочкой на затылке.
Другой повыше, с длинной окладистой бородой, был одет в полевую форму. Он, нахмурившись, смотрел на Алекса. У него был тяжёлый пронзительный взгляд, казалось, он проникает в самую душу.
— Как ты?
— Ты скажи, — ответил Алекс.
Бородатый кивнул, повернулся к щуплому человеку, что-то коротко сказал.
Тот осматривал Алекса минут двадцать, щупал, надавливал, простукивал. Алекс морщился от боли, дважды застонал. Казалось, всё тело было одной большой раной, каждое прикосновение к которой было болезненным. Наконец человек выпрямился и долго что-то говорил бородатому. Тот хмуро кивал, иногда переводя взгляд со щуплого человека на Алекса, пару раз задал вопрос.
Потом кивком головы поблагодарил маленького человека. Присел на что-то, рядом с кроватью.
— Жить будешь. Но нужно тебя немного порезать. – Он улыбнулся одними глазами, и взгляд его моментально стал другим, тёплым и лучистым.
— Как ты узнал? ; спросил Алекс.
— Арслан, он отправил людей ко мне с докладом, а сам остался. Но помочь тебе не смог бы в одиночку. Он немного проследил за той машиной, в которой тебя увезли, быстро понял, куда именно везут. Ну, а к этому времени я уже выдвигался.
— Потерь много? — Алекс сразу пожалел, что задал этот вопрос. Благодарить было нельзя, молчать было неуютно, но и этот вопрос задавать было тоже нельзя.
Бородатый человек поступил так, как должен был поступить. Он сделал вид, что не было этого вопроса. Не то что он не расслышал, не было вопроса, и всё.
— Тебя бы пару дней не трогать. Сил сейчас у тебя мало. Но нельзя. У тебя сувенир в плече.
— Один?
— Да, вторая пуля прошла навылет. Через час тебя подготовят. Какой наркоз предпочитаешь, местный или … — Он снова улыбнулся глазами.
— Давай уж лучше местный, там градусов побольше, – улыбнулся в ответ Алекс.
— Хорошо, — Бородатый встал и, кивнув Алексу, вышел из комнаты.
— Брат, — окликнул его Алекс. ; Пленных много?
— Почти весь молодняк, ; Ответил тот откуда-то сбоку. ; Я старался не трогать. Кроме тех, кого гранатомётом раскидало. Я уже позвонил. Дня через три прибудут матери. Отдадим сыновей.
— А майор?
— Он у меня. Думаю, на кого обменять.
— Брат, он меня узнал.
— Хорошо. Понял. Отдыхай.
Это был странный диалог. Алекс не видел собеседника, но слышал его голос, собеседник же и видел, и слышал Алекса. Поэтому Алекс не увидел странного выражения лица Бородатого. Ему послышалось, что-то странное в интонации Бородатого, но Алекс не придал этому особого значения.



Алекс закрыл глаза. Ему хотелось спать, но он решил, что лучше не стоит сейчас. Нужно дождаться операции, ему дадут «полевой» наркоз в виде гранёного стакана с виноградной водкой шестидесяти градусной крепости, и вот тогда он просто отключится сразу. А пока… Он дремал и снова видел своё детство.
Он маленький, ему лет восемь, и он болеет бронхитом. Он ещё не Алекс совсем. У него своё, такое красивое имя. Он лежит на животе, вся спина обклеена горчичниками, рядом сидят мама и папа. Мама смотрит на часы, говорит, что ещё три минуты. А это так много, потому что спина горит, и он из последних сил сдерживает слёзы. Потому что он мужчина, и потому что папа держит его за руку своей большой крепкой ладонью и рассказывает ему об одном из воинов Александра Великого. Гай Муций Сцевола, так его звали, попал в плен к персидскому царю Дарию. Дарий лично допрашивает Сцеволу, но тот не произносит ни слова. Тогда Дарий говорит Сцеволе о пытках, которые его ожидают. Сцевола презрительно улыбается, подносит свою левую руку к одному из факелов и держит её над пламенем, пока рука не обугливается до кости.
Поражённый царь задаёт ему только один вопрос.
— Почему ты сжёг именно левую руку?
— Потому что я правша, — отвечает Муций Сцевола. ; Я держу меч в правой руке.
И Алекс не плачет. И подходит время, мама снимает горчичники, смазывает покрасневшую спину Алекса детским кремом. Папа щёлкает выключателем, они с мамой выходят из его комнаты прикрывая дверь. А Алекс мечтает о том, как он вырастет большим, сильным и будет сжимать в руке меч. Уже намного позже, когда Алекс учился в университете, он прочёл легенду и понял, что Муций Сцевола никогда не был воином Александра Македонского. Он был римским юношей, попытавшимся убить этрусского царя Ларса Порсену, но убил по ошибке всего лишь писца царя. Был схвачен, и Порсена обещает ему страшные пытки. Алекс узнал, что Сцевола сжёг не левую, а правую руку, потому что был левшой. Но и тогда, будучи студентом, и сейчас, спустя столько лет, он мог глупо спорить с кем угодно, что Сцевола был воином Александра. Потому что именно так сказал ему отец, когда Алексу было восемь. Всё остальное не имело значения тогда, не имеет и теперь.
— Алекс, Алекс…
Алекс открыл глаза. Рядом стоял Арслан с наполненным до краёв стаканом в руке.
— Пора, — сказал Арслан, бережно приподняв голову Алексу и поднёс стакан к его губам…


Прекрасно там, где пребывает милосердие. Разве можно достичь мудрости, если не жить в его краях?
Конфуций

Ведь подобно тому, как бывает иногда милосердие, которое наказывает, так бывает жестокость, которая щадит.
Августин Аврелий


7.

Он сидел у окна в комнате с сероватыми стенами. За окном был сад. Тоже почти серый в это время года. Минут 10 назад в палату вошла медсестра и на ломаном английском сообщила, что скоро доктор Тренкле навестит его. Алекс откинул одеяло, встал, подошёл к окну и сел в кресло.
Он смотрел на пустой сад с голыми, фиолетовыми стволами деревьев и ни о чём не думал.
Когда снова открылась дверь в палату, Алекс, не оборачиваясь, произнёс:
— Здравствуйте, доктор Тренкле. Вы, как всегда, правы. Чудесное утро.
Доктор Иоахим Тренкле рассмеялся.
— Привыкайте, Алекс. В Швейцарии каждое утро — чудесное. Привыкайте, как я привык к тому, например, что у Вас глаза на затылке.
Он подошёл к окну, встал рядом с креслом, в котором сидел Алекс.
— Глаз на затылке у меня нет, я просто узнаю Ваши шаги. Что же касается привыкания, не думаю, что мне это подходит. Потом придётся отвыкать, а это всегда болезненно. — Алекс посмотрел на доктора Тренкле и улыбнулся.
Высокий, статный широкоплечий немец, круглолицый, в стильных очках и, как обычно, в прекрасном расположении духа.
— Как знать, Алекс, как знать, — живо откликнулся Иоахим Тренкле. — Жизнь не всегда предсказуема.
— Жизнь вообще… — Алекс поискал слово, — странная штука.
В последнее время Алексу редко приходилось пользоваться английским, а если и приходилось, то немного специфичным, как стиль милитари в одежде. Поэтому ему приходилось тщательно подбирать, отыскивать в памяти, «мирные» слова. Доктор Тренкле же говорил достаточно свободно, как практически все швейцарские немцы, хотя и с характерным «лающим» акцентом.
— Не страннее смерти, Алекс, поверьте мне. Я слишком часто наблюдал самую странность обеих — тонкую грань, их разделяющую. А сейчас я хотел бы понаблюдать Вашу руку.
Доктор Тренкле мучил Алекса минут сорок, заставляя его делать разнообразные движения правой рукой, наблюдая, как работает плечевой сустав.

***

Алекс не имел ни малейшего представления, как попал в частный госпиталь «Bethesda», располагавшийся на севере Швейцарии, в 30 минутах езды от города Базеля. Он пришёл в себя в реанимационном отделении 8 дней назад, ранним утром, и долго пытался сообразить, где находится. Сначала ему показалось, что он бредит. Первое, что он увидел, когда открыл глаза, — медсестру, эдакую белокурую бестию а ля Марлен Дитрих на современный лад. Алекс уставился на неё не мигая, она, ответив ему обеспокоенным взглядом, быстро подняла трубку внутреннего телефона, сказала пару фраз на немецком. Алекс уловил два понятных его уху словосочетания «Herr Professor» и «russisch ist».
— Всё, — подумал Алекс, — очевидно, я сошёл с ума.
А когда минуту спустя, дверь в палату распахнулась и, печатая шаг, вошёл высокий румяный человек в халате, накинутом поверх военного покроя френча, с порога улыбнулся широко, приветственно подняв руку, Алексу очень захотел проснуться.
Последнее, что он помнил, это склонившегося над ним Арслана с гранёным стаканом в руке и обжигающий, острый, нестерпимо крепкий вкус виноградной водки. И всё. Никаких медсестёр, похожих на Барбару, из «17 мгновений весны», и высокого, полного мужчины, подозрительно смахивающего на Бормана, из того же фильма, не было в воспоминаниях Алекса, да и быть не могло.
— Что это за хрень,— подумал Алекс и закрыл глаза.
Однако «хрень» оказалась настырной и не прошла, даже не подумала хоть чуть-чуть отступить.
«Борман» заговорил с ним на хорошем английском языке, хотя и с акцентом, представился. Его зовут доктор Тренкле, Иоахим. (и никакой не Борман, вяло подумал Алекс). Так что Алексу пришлось глаза открыть и с некоторым удивлением узнать, что по поводу белокурой фрау он, Алекс, как раз не ошибся.
— Фрау Барбара, Ваша сестра милосердия, — церемонно представил её доктор Тренкле, и белокурая «бестия» смешно поклонилась Алексу. Кажется, это называлось книксен. Но и удивление от собственной проницательности у Алекса было тоже каким-то вялым.
Далее Алексу пространно, с немецкой обстоятельностью (но на английском языке) рассказали, что поступил он к ним, скажем… эээ… в критическом состоянии. Его раны загноились, и вероятность заражения крови была достаточно велика.
— Поступил, значит, — подумал Алекс. ; В критическом. Обычное дело, ; поддакнул он сам себе, — со мной всегда так. Слова «поступил» и «критическое состояние» для меня близнецы-братья, как партия и Ленин. Я когда в институт не поступил с третьей попытки и объявил папе с мамой, что больше пытаться не стану, состояние было критическим ; дальше некуда.
Только в этот раз я уж точно не сам поступил, за меня кто-то, поступок этот совершил. Критический для меня. Понять бы, кто, и где я вообще. Ну что за хрень?
Но спрашивать Алекс ни о чём не стал. По крайней мере, у бывшего Бормана, ныне господина Тренкле. По меньшей мере, в тот, первый день своего осмысленного пребывания в клинике «Bethesda», расположившейся на севере Швейцарии, в 30 минутах езды от города Базеля.
Доктор Тренкле ещё минут 20 пространно говорил о том, как блестяще прошла операция, и что теперь всё уже позади, всё самое страшное. Потом, попозже, после того, как полностью восстановятся двигательные функции, он, Иоахим, сделает ещё одну крохотную операцию, пластику. И никто не заметит даже никаких следов этой… ммм… досадной травмы. Так что господину Алексу совершенно не о чем тревожится. Даже по поводу трёх сломанных рёбер, которые уже срослись наверняка, пока он был почти в коме. Кстати, не очень тугие повязки?
— В коме, — мысленно повторил Алекс, — почти в коме. Самое страшное. Позади. Что ты знаешь о самом страшном, доктор…
И что-то подвинулось, сорвалось, поехало совершенно бесшумно, где-то в самой глубине его, и внутри стало пусто и холодно. Даже кости стали пустыми…

С того самого утра вот уже девятый день, доктор Тренкле — «Иоахим, Алекс, Иоахим, Вы ведь не против, что я называю Вас Алекс?» — был единственным человеком с которым Алекс общался ежедневно и подолгу. Единственным кроме того, другого человека, поселившегося в Алексе, в то самое, первое осознанное утро в госпитале. Вернее, не так, человек этот изгонял теперь Алекса из своих пределов, которые как раз Алекс когда-то занял самовольно и нагло. Но теперь человек этот восстал и сжимал в руке меч Муция Сцеволы! И каждую ночь он отбирал у Алекса по пяди своего пространства, и Алексу становилось всё более тесно и неуютно рядом с этим человеком, в одной с ним оболочке. С каждой бессонной ночью, с каждым наступившим утром. Всё теснее и неуютнее. И вот сегодня, когда Иоахим, наконец, довольно хмыкнув, перестал выделывать с рукой Алекса свои факирские фокусы, заставляя руку заворожено извиваться во все возможные стороны, и они, как обычно, начали философствовать. Это было такое словечко Иоахима, и они философствовали с Алексом часами. Алекс понял вдруг, как-то просто, почти и обыденно понял, что философствуют Иоахим, и тот, Другой, с мечом Сцеволы. А он, Алекс, просто наблюдает за ними со стороны.
— Скажите, Алекс, Вы верите в Бога? — Иоахим проворными точными пальцами хирурга сворачивал сигаретки, сначала для Алекса, потом для себя. Это тоже стало частью традиции, пусть такой же недавней, но настолько же незыблемой, как и утреннее философствование.
— Смотря какой вкладывать смысл в это понятие, — ответил Алекс.
Иоахим передал ему законченную самокрутку и добродушно спросил:
— А разве можно вкладывать какой-то иной смысл, в вопрос о вере?
— Вы так не считаете? — прикурив, парировал Алекс.
Иоахим пожал плечами и покачал головой, всё так же улыбаясь — добродушной, глупой, сельской какой-то улыбкой.
— Вот скажите, Вы рассказывали мне, что фрау Тренкле набожная женщина, не так ли?
Иоахим кивнул.
— Значит, я могу предположить, что она посещает богослужения в Кафедральном соборе, как и полагается набожной фрау? Но тогда получается…
Иоахим снова кивнул, но жестом попросил Алекса прерваться.
— Я понимаю, к чему Вы клоните, Алекс. Но тогда получается, Вы не поняли моего вопроса.
— Как мне кажется, понял. Фрау Тренкле верует в Бога по-своему, господин Тренкле по-своему. Не так ли? — улыбнулся Алекс. — Именно поэтому я спросил о смысле.
— И Вы можете пояснить, в чём заключается отличие? — спросил Иоахим уже без улыбки.
— Думаю, да.
Алекс задумался на мгновение, мысленно подбирая слова.
— Фрау Тренкле верит истово, безоглядно, не пытаясь ни понять, ни задаться вопросом. Для неё существование Бога — не теорема, аксиома. Такая же неоспоримая, как полнейшее отрицание существования дьявола. И тем не менее, для неё, пусть подспудно, посещение храма — есть форма, возможно, даже формула, доказывающая не только её веру в Господа, преданность Ему, но и само Его существование.
Вы, Иоахим, Вы верите иначе. Более осмысленно. Вы признаёте существование как одного, так и другого. Вам не обязательно ходить в храм, Вы давно поняли, что говорить с Господом можно не только в Доме Его. Для Вас вся жизнь, всё существование человека на земле сводится к борьбе. Борьбе дьявола с Господом за очередную душу. Борьбе самого человека с искушением во имя бессмертия души, которая не принадлежит человеку, а лишь взята взаймы у Господа и должна быть возвращена в срок. Иногда как врач, хирург — Вы отождествляете себя с орудием в руке Господа, когда операция успешна. И тогда с Вами приятно и легко, так как Вы сами ощущаете лёгкость, Вам приятно. Гораздо реже, если операция не удалась, Вы запираетесь в себе, как в панцире. Вы остаётесь наедине со смятением в душе. Вы боретесь. Боретесь с собой. Вы задаёте себе вопрос и понимаете, что Вы знаете ответ, но если ЭТО – ответ, тогда Вы НЕ ЗНАЕТЕ НИЧЕГО. Это дисгармония души.
Алекс посмотрел на почти истлевшую в пальцах сигарету, крепко затянулся напоследок и, затушив окурок, откинулся на спинку кресла.
Они помолчали…
— У человека в душе дыра размером с Бога, и каждый заполняет её, как может, — тихо сказал Иоахим. ; Вам знакомо это изречение, Алекс?
— Сартр, — кивнул Алекс.
— Чем же Вы заполнили свою дыру?
— Я только теперь начинаю её заполнять.
— А раньше? Вы так и жили с дырой?
— Так мне кажется теперь…
Вы спросили, верю ли я в Бога, а вместо этого я устроил показательное вскрытие Вашей души. И теперь лишь чувство такта не позволяет Вам потребовать у меня такого же полного, нагого ответа на вопрос.
Иоахим грустно улыбнулся.
— Я не чувствую в себе права требовать у Вас.
Алекс посмотрел на Иоахима.
— Имеете. Ещё девять дней назад не имели, но не теперь. Так вот, Иоахим. Я не разделяю, абсолютно не приемлю разделения на два лагеря, на чёрное и белое, на добро и зло, на Бога и на дьявола. Я считаю их двумя составными, одного целого. Одной силы. Силы, правящей миром, силы, которая устанавливает законы природы, бытия, бессмертия и забвения…

Алекс с трудом подбирал слова и время от времени вопросительно смотрел на доктора. Тот кивал , подтверждая, что понимает мысль Алекса.

… Если же всё-таки назвать две составные этой силы ; Богом и дьяволом, то они скорее близкие друг другу высшие существа, нежели заклятые враги. Возможно, даже кровное родство. Лишь соединившись, они стали этой силой, единым целым.
Разумеется, эта сила не живёт в храме, и не храм является местом, откуда можно общаться с ней. Она не имеет никакого отношения к религии. Эта сила вообще не обитает нигде, кроме как в нас самих. Именно частичка этой силы и есть душа человека. Иными словами, душа человека ; это и есть Дом Божий и Чертог дьявола. Кому-то для того, чтобы общаться с собственной душой, нужен храм, иным ; чёрная месса, кому-то одиночество. Я отношусь к последней группе. В этом мы с Вами похожи, для разговора с душой нам требуется не только единение с ней, но и уединение. Но на этом наше сходство заканчивается. Для Вас уединение — это уход в себя, замкнутость, отрешённость на несколько дней; для меня ; порой всего одна бессонная ночь. И именно здесь берёт начало наше с Вами основное различие. Вы задаёте себе вопрос, и Вы знаете ответ на него, но ответ этот Вас страшит. Я не задаю себе вопроса, потому что давно на него ответил. И меня пугает лишь то, что я не побоялся это сделать...


Иоахим Тренкле скрутил ещё по самокрутке, и они молча покурили. Наконец, примяв окурок в пепельнице, Иоахим Тренкле сказал
— Вы очень интересный человек, Алекс. Сложный и противоречивый. А Ваша… хм, доктрина, которую Вы сейчас озвучили, даже менее сложна и менее противоречива, чем Вы. Я не совсем понял Вас, возможно, виной тому мой английский.
Алекс устало улыбнулся.
— Скорее, дело в моём английском, доктор. Он гораздо беднее Вашего, но мы оба прекрасно понимаем, что дело не в языковом барьере.
Иоахим учтиво улыбнулся и поднялся. Алекс хотел было тоже встать, но врач положил ему руку на плечо.
— Не провожайте меня, Алекс. Я прекрасно нахожу дорогу в Вашу палату, потом обратно к себе в кабинет. Думаю, сегодняшний день не станет исключением.
Завтра утром я попрошу доктора Росси проведать Вас. Вам необходимы свежий воздух, прогулки, впечатления. Но пока доктор Росси не даст письменного разрешения…

Доктор Росси был щуплым костлявым, маленького роста итальянцем с подвижным выразительным лицом и порывистыми движениями и никак не был похож на лучшего специалиста по нервным заболеваниям города Базеля. Но был им.

… Так что, будьте добры, Алекс, убедите его, что у Вас всё в порядке. Не нужно рассказывать ему про крыс, которые Вам снятся каждую ночь.
Иоахим Тренкле лукаво улыбнулся и добавил:
— Постарайтесь провести бессонную ночь.

***

Утром как обычно, без предупреждения, словно порыв холодного ветра, в палату влетел доктор Росси.
— Дио Мио, он ещё в кровати! – вскричал он всплеснув руками. – Как же завтрак?
Алекс лениво кинул в него подушкой.
— Изыди, сатана…
Доктор Росси увернулся от подушки, и она вылетела в открытую дверь в коридор.
Врач проводил подушку взглядом, покачал головой, поцокал языком, сморщился.
— Вы невозможный пациент.
— Вы невозможный врач.
Росси оттопырил нижнюю губу, нахмурился и подошёл к кровати.
— Вы ужасный, невоспитанный, дикий человек. Неандерталец.
Алекс кивнул.
— Вы хотите, чтобы я Вас ударил?
— Нет, не хочу. Я хочу узнать, что Вам снилось.
— Я не могу Вам этого рассказать.
— Можете, я врач.
— Вы? Врач? Вы — помесь макаронника со швейцарским сыроваром. Что Вы понимаете в сексе?
Доктор Росси скривил лицо в такую невообразимую гримасу, что Алекс расхохотался.
— Вы так реагируете на макаронника или на секс?
— На сыр, — ответил Росси и скривился ещё больше. – Вам снился секс?
— Жаркий, разнузданный, дикий.
— Вы всё врёте. Вы завравшийся неандерталец.
Алекс приподнял одеяло. ; Я — застоявшийся неандерталец.
Росси взглянул, и лицо его, разгладившись на мгновение, скривилось ещё больше.
— Вы маньяк?
Алекс вернул одеяло на место и шёпотом спросил:
— Сыровар, Вы умеете хранить секреты?
Росси отрицательно помотал головой.
— Мне снилась Барбара, — невозмутимо продолжал Алекс, — в своём белом халатике. Вот уж не думал, что немки такое умеют. Она так…
— Вы маньяк! Грязный, похотливый неандерталец!
— Вы всё-таки хотите, чтобы я вас ударил, — обречённо сказал Алекс и сделал вид, что хочет подняться.
Щуплый Росси стремительно отпрянул и выбежал из палаты, хлопнув дверью.
Через мгновенье дверь распахнулась, в палату влетела подушка, и дверь снова хлопнула.

А через час зашёл Иоахим.
Он аккуратно прикрыл натерпевшуюся дверь и тихо засмеялся. Смеялся он так заразительно, что Алекс составил ему компанию.
Они смеялись долго, всё наращивая темп и прибавляя звук.
Иоахим Тренкле смешно хлопал себя по ляжкам, закатываясь в хохоте. Алекс, скрючившись на кровати, кусал уголок подушки и вздрагивал всем телом.
Наконец, когда смеяться стало невмоготу, Иоахим, всхлипывая, добрался до кресла, сел.
Оттирая слёзы платком, он ещё пару раз всхлипнул и спросил
— С какой новости начать?
Алекс, держась за живот, ответил
— Я знаю обе. Первая — Росси дал письменное разрешение. Вторая — о моей страсти к Барбаре знает весь госпиталь.
Иоахим закивал и снова всхлипнул.
— И что теперь? По швейцарским законам я обязан жениться на ней? — Алекс снова рассмеялся.
Иоахим, тоненько подвывая, схватился за свои щёки.
— Если только она… если только …
Смех душил его, не давая говорить.
— Я понял, — сказал Алекс, — если только она не навестит меня сегодняшней ночью.
Иоахим замахал на него руками и, доковыляв до двери, вывалился в коридор.

А ещё через полчаса, в дверь постучали.
— Это что-то новое, — подумал Алекс, и почему-то на русском крикнул, — Открыто.

Есть люди, которым нужен Бог, Он нужен всем, у кого есть мечта. Они надеются и уповают. А это и есть вера — в Бога, в силу, которая дает человеку то, что ему нужно. Но что, если у тебя нет мечты?.. Вообще никакой. Ни мечты, ни желания, ни надежды, ни единого стремления? Ничего.… Зачем тебе Бог? Ад — это, когда Господь дает тебе все, что ты хочешь.
Анхель Д' Куатье. Исповедь Люцифера

8.

Дверь открылась, вошли двое. Этих людей Алекс не знал.
— Господин Алекс? — спросил по-русски один из вошедших, высокий худощавый человек с длинным худым лицом, высоким лбом и огромным для его лица носом. Другой, тоже высокий, но поплотнее, почти упитанный, лысый, с маленькими подстриженными усиками. Оба были одеты в дорогие костюмы, которые видны были из-под наброшенных на плечи белых халатов.
— Что это? — подумал Алекс. — Что за клоуны, что это за акцент… знакомое что-то…
— Вы господин Алекс? — переспросил худощавый.
— Да, — ответил Алекс. – А кто Вы?
— Простите, мы должны быть уверены, что Вы тот, кого мы ищем, ; вмешался второй.
— И что вы предлагаете? Показать Вам моё родимое пятно на ягодице? Вы знаете, что у меня родимое пятно на левой ягодице?
Алекс внутренне подобрался. Он понимал, что в Швейцарии этим людям, кто бы они ни были, почти невозможно было пронести сюда оружие. Но он также хорошо знал, что означает слово «почти». Если они не вооружены, это не проблема. Их всего двое. Но если брать в расчёт «почти», это меняет дело.
Гости переглянулись. Худощавый вполголоса сказал два слова упитанному.
Алекс расслабился. Он понял, что было сказано. Он понял, кто эти люди.
— Простите, господин… Мы не уверены, что Вы ; тот, кого мы ищем. Вы должны нас извинить и понять, — сказал усатый. — Нам нужно быть уверенными в отношении Вас. Как Вас называют друзья?
— Борз, — ответил Алекс по-русски. И перейдя на турецкий, добавил: — Так меня называют не только друзья, но и враги. Врагов среди Вас у меня нет. Значит, Вы скорее друзья. Или, вернее, друзья моих друзей.
Эти двое снова переглянулись, и худощавый протянул Алексу руку.
— Ахмед. А это мой брат Халид.
Алекс пожал протянутую руку и жестом пригласил их сесть. Братья сели в кресла, Алекс присел на край кровати. Беседа теперь шла на турецком.
— У нас конверт, который просили передать Вам, — сказал Ахмед и, вытащив конверт из внутреннего кармана пиджака, протянул его Алексу.
— Кто просил? — спросил Алекс, не спеша брать конверт.
Халид, второй из братьев, назвал имя. Алекс задумался и взял конверт. Это было хорошо известное ему имя, но этот человек никогда не был ему другом, скорее просто терпел Алекса.
— Больше ничего не просили передать? На словах?
Братья снова переглянулись, и Ахмед осторожно спросил
— У Вас в палате нет ТВ и интернета?… Хотя должны быть. Это входит в оплату.
— Врачи считали, что мне нельзя. До сегодняшнего утра. Теперь, надеюсь, уже можно. А почему ты спросил?
Ахмед помолчал, посмотрел на брата, снова помолчал, потом, решившись, ответил.
— Я не врач. И не знаю, что можно, что нельзя. Поэтому попроси врачей дать тебе связь с миром. Меня больше ни о чём не просили. Только передать тебе конверт. Нам пора.
Они с братом синхронно встали. Ахмед протянул Алексу визитку.
— Мы ещё три дня в Швейцарии. Если что-то нужно, позвони. Даже если помощь понадобится позже, звони мне в Стамбул.

***

Оставшись один, Алекс долго сидел на кровати с запечатанным конвертом в руке. Потом встал, подошёл к двери. Снова отошёл. Он долго мерил палату шагами. Хотя давно, с первого дня, знал, сколько в ней шагов. Просто у него была такая привычка, когда он думал, ему необходимо было мерить пространство. Любое пространство. Приняв решение, он положил так и не распечатанный конверт в карман пижамной куртки, вышел из палаты и пошёл по коридору в сторону кабинета Иоахима. Почти сразу он столкнулся с Барбарой, которая выходила из чьей-то палаты. Она отпрянула и покраснела. Алекс учтиво кивнул ей и прошёл мимо, спиной ощущая её взгляд. Он постучал в дверь кабинета и вошёл не дожидаясь ответа. Иоахим Тренкле, стоя вполоборота к входной двери, кормил рыбок в аквариуме, занимавшем треть стены кабинета.
— Иоахим, мне нужен интернет. Сейчас.
Доктор Тренкле обернулся.
— А, герой любовник, заходи. Располагайся. Я сейчас. — Он снова занялся рыбами.
— Ты не понял, Иоахим. Мне нужен интернет.
— Я понял, Алекс. Рад, что мы перешли на ты. Я уже отдал распоряжение, завтра утром в твоей палате будет интернет, кабельное телевидение и телефон, — ответил Иоахим не оборачиваясь.
— Нет. Ты всё-таки не понял. Он нужен мне сейчас. Прямо сейчас.
Иоахим снова обернулся.
— Так срочно? Хорошо, — внимательно посмотрев на Алекса, он кивнул на свой стол: ; Можешь воспользоваться моим лэптопом.
Алекс сел за стол, протянул руки к клавиатуре.
— Мне нужно побыть одному.
Иоахим посмотрел на него и улыбнулся.
— Алекс, это мой кабинет. Ты забыл?
— Нет, не забыл. Но сейчас ты выйдешь. Минут на двадцать. Приведи в чувство Барбару, она что-то раскраснелась, встретив меня в коридоре. Да и пора тебе уже навестить других пациентов, раз уж я навестил тебя сам.
— Можно хотя бы докормить моих рыб? — начал было Иоахим, но встретив стеклянный взгляд Алекса, подошёл к двери. И снова обернулся.
— Это как то связано с твоими посетителями?
— Потом, Иоахим, потом. Твоих пираний я докормлю. Надеюсь, не собой.
— Это не пираньи. Это зулусские ласточки, — сказал Иоахим и тихонько притворил за собой дверь.

***

Алекс набрал в адресной строке браузера несколько букв. Страница открылась, он почитал. Пощёлкав мышью, полистал страницы. Он щёлкал и щёлкал мышью, открывая всё новые вкладки. На всех сайтах международных информационных агентств, информация была идентичной. Напоследок он ввёл в строку адрес главного телевизионного канала страны, которая более других была заинтересована в данной информации. Нужный «ролик» загрузил за пару секунд. Красавица Екатерина Андреева говорила, как всегда, ровно, спокойно, доверительно, говорила так, что не поверить было невозможно:
— В ночь на десятое ноября в результате спецоперации ФСБ был уничтожен самый разыскиваемый в мире террорист Амир Атаев. Его тело было опознано спустя несколько часов после взрыва грузовика с боеприпасами на окраине селения Поживол. О ликвидации террориста президенту страны доложил директор федеральной службы безопасности Всеволод Задрушев. Вместе с Атаевым были уничтожены еще 12 боевиков, входившие в группу Алибека Сазиева, известного под позывным "Арслан". Самого Сазиева среди убитых нет.
Алекс щёлкнул мышью, и ведущая застыла на мониторе лэптопа, поджав полные губы и глядя ему прямо в глаза.
Алекс посмотрел на настольный календарь с видами Швейцарии, стоявший на столе Иоахима. 13 ноября, суббота. Алекс достал конверт из кармана пижамной куртки, аккуратно вскрыл его ножичком для бумаг, который лежал на столе. В конверте было два предмета. Маленькая флэш-карта и кредитная карточка Visa Gold с вытесненными именем и фамилией. Именем и фамилией Алекса. Алекс положил кредитку в карман, вставил флэш-карту в гнездо лэптопа, щёлкнул мышью. Экран мигнул, на мгновение стал тёмным, затем из черноты медленно проявилось лицо Амира.
Амир пару мгновений смотрел в объектив, затем сказал.
— Брат, если ты смотришь сейчас эту запись, значит, не всё хорошо. Я хочу, чтобы ты сейчас внимательно выслушал и поступил так, как я попрошу.
Амир сделал паузу, словно для того, чтобы Алекс мог лучше понять смысл сказанной фразы. Затем кивнул и продолжил.
— Наш врач не смог тебя хорошенько залатать. Порезать порезал, а залатать не смог, не было под рукой необходимого. Ты был очень плох, и времени было мало. Поэтому мне пришлось отправить тебя сначала в Турцию, а оттуда Ахмед и Халид доставили тебя туда, где ты сейчас находишься. Вчера мне сообщили, что ты пришёл в себя и угрозы больше нет. Но…
Пока мы переправляли тебя в Турцию, произошли события, которые мне не нравятся. Тот майор. Он сбежал. Ты знаешь, это практически невозможно. Он первый, кому удалось. Не время сейчас для подробностей, но мне это не нравится.
В тот же вечер пропал Арслан… Он с двумя своими бойцами вышел до заката. Осмотреться. Не вернулся никто. Трупы двоих его людей нашли рано утром.
Амир замолчал, погладил рукой бороду. Он молчал долго, потом, подавшись вперёд всем телом, посмотрел в камеру.
— А вчера со мной связались. Сообщили, что Арслан у них. Предложили обмен. Его на тебя.
Амир откинулся на спинку кресла, пристально глядя в объектив, добавил:
— Эти трое, Арслан и двое убитых — единственные, кто не знал, что тебя здесь уже нет… Мне… мне сейчас очень пригодилось бы твоё чутьё, Борз. Я не верю в совпадения, но я помню, чей он сын…
Алекс кивнул, как будто Амир мог его видеть сейчас. Арслан был сыном убитого год назад полевого командира, одного из самых отчаянных, горячих, самых преданных Амиру.
— И я думаю, может ли яблоко так далеко упасть от яблони, — продолжал Амир свой монолог, — так, кажется, говорят… — Амир снова задумчиво погладил бороду.
— Не буду гадать, завтра будет ясно. Но есть ещё один странный момент во всём этом. Время встречи выбрано очень удачно. Ну ладно, об этом позже.
— В любом случае, в любом,— Амир снова наклонился к камере, — ты должен пообещать мне одно. Если не можешь, тогда считай, что это приказ. Ты не должен сюда возвращаться. Как бы ни сложилось. Всё твоё лечение там полностью оплачено. На карте десять тысяч долларов, это на расходы после лечения. Теперь запоминай …
Амир чётко произнёс полную информацию о банковском счёте.
— Это счёт на твоё настоящее имя, не на Алекса. Достаточная сумма для того, чтобы Алекс мог исчезнуть. Там, где ты сейчас, на это не согласятся, но позже, Ахмед тебе подскажет, с кем и в какой стране нужно связаться, чтобы поменять немного внешность. Это мой совет тебе.
Амир посмотрел куда-то в сторону, кивнул, снова сказал в камеру покачав головой:
— Батарея… Береги себя, брат. Начни с чистого листа…
Экран замигал, погас на мгновение и снова вспыхнул. В окне медиа-плейера в режиме паузы застыло немного размытое бородатое лицо.
Алекс притронулся к клавиатуре, лицо Амира исчезло, но «из-под него» появилось другое застывшее лицо, лицо ведущей Екатерины Андреевой. Алекс дважды щёлкнул мышью, оживив на мгновение и снова заморозив её лицо.
— Было бы здорово уметь останавливать время, — подумал Алекс.
Он начал закрывать окна, и тут неожиданно всплыл баннер. Страничка чужого блога в интернете. Всего четыре строчки. Белым шрифтом на тёмно-синей странице. Было бы строк больше, Алекс просто закрыл бы это окно, как и другие окна. Но эти строки бросились в глаза.
…Господи, как же я устал. Устал думать о том, что правильно, а что нет. Устал оценивать свои поступки со стороны. Устал гадать о том, что будет дальше. Устал разным людям показывать разные части себя. Это бессмысленно. Это чертовски утомительно. И что самое обидное — жутко бесполезно. Внутри я один, снаружи меня много… *

Алекс перечитал трижды. Потом закрыл окно, покопался ещё немного в недрах лэптопа, уничтожая все следы своего пребывания за ним. Наконец, встал из-за стола и подошёл к двери. В дверях обернулся и сказал куда-то в сторону лэптопа. Сказал то ли автору этих строк, то ли себе самому:
— Я внутри один, и снаружи. Я останусь собой.


***

Утром Иоахим Тренкле вошёл в палату Алекса, по обыкновению с доброжелательной улыбкой на круглом добром лице, в прекрасном расположении духа. Полчаса он занимался рукой Алекса, удовлетворённо хмыкнул, когда экзекуция была закончена, и уселся в кресло.
— Что ты сегодня выглядишь не очень, — сказал Иоахим, скручивая сигаретку.
— А я и есть не очень, — устало кивнул Алекс. – Я провёл свою бессонную ночь.
Иоахим вопросительно посмотрел на него.
Алекс подошёл к окну и, встав спиной к Иоахиму, посмотрел на серый сад.
— Что мне сказать ему? Как рассказать этому жизнерадостному, полному энергии немцу о смерти… О крови.. О предательстве.. О потере? О памяти?
Как рассказать этому гражданину Швейцарии, чёрт знает сколько лет не знавшей войн и соблюдающей нейтралитет в любых конфликтах, о танках, взрывах, человеческих трупах?
О политиках, пытающихся любой ценой удержать власть ценой жизни собственных граждан, нет, не тех, кого они отправляют на войну, других своих граждан. Мирных жителей, мирно спящих в своих мирных домах, которые однажды вдруг взрываются посреди ночи, унося сотни жизней.
Сотни жизней, которыми решено пожертвовать лишь для того, чтобы отвлечь других, тех, кто ещё жив. Отвлечь от проблем в стране, от кризиса власти. Перевести стрелки… Взрывать собственных граждан в домах, в метро. Стрелять по своим детям . И потом….Свалить всё на тех, других, черножопых иноверцев. Это они, они, мочить их будем, мочить! В сортире! Страна стрелочников. Была, есть и будет страной политических стрелочников и кликуш…
Как рассказать ему об Амире? Не о том Амире, каким его выставляют сейчас стрелочники, а о том, каким он был. Мужественным, благородным, бесстрашным солдатом и человеком. Как рассказать о том захвате школы, когда из 800 заложников, погибли 100? Погибли не от рук Амира и его людей, а от выстрелов своих же, пытавшихся взять школу штурмом, стрелявших по ней из танков…
Как? А главное, зачем?
Алекс обернулся. Иоахим смотрел на него и терпеливо ждал.
— Я размышлял о смерти…
Иоахим кивнул и ответил
— Значит, ты размышлял и о жизни. Невозможно думать о смерти отвлечённо.— Он протянул Алексу сигарету. Алекс подошёл, взял сигарету и сел в кресло напротив Иоахима.
— Иоахим… — начал Алекс.
— Уже. Я распорядился. Готовят необходимые документы, сейчас принесут одежду и твои личные вещи, — Иоахим улыбнулся, – я ещё вчера понял, что ты захочешь уйти.
— Спасибо, Иоахим.
Тот махнул рукой.
— Я отвезу тебя в город, купишь билет. Покажу немного Базель.
— Спасибо.
Иоахим снова отмахнулся от благодарности и лукаво улыбнулся.
— Я не бескорыстен. Я попрошу об услуге взамен. Дело в том, что я много рассказывал о наших беседах фрау Тренкле. И она обязала меня передать тебе приглашение на ужин сегодня вечером. И если ты откажешь, я просто не знаю, что меня ждёт, — развёл Иоахим руками.
Алекс посмотрел на него и расхохотался.
— Приглашение принято. Я не могу допустить, чтобы с тобой что-то случилось.


***

Фрау Тренкле оказалось моложавой пятидесятилетней маленькой женщиной с сильным, но немного хриплым голосом и медлительной речью. Здороваясь с Алексом, она по-мужски протянула ему руку и, пока Алекс пожимал её, окинула его внимательным взглядом. Готовила фрау Тренкле великолепно, фондю удался, по её собственному признанию, как никогда. Они макали кусочки хлеба в эту кипящую на электрической жаровне смесь, запивали лёгким вином.
После ужина фрау Тренкле сварила кофе, торжественно внесла огромный поднос с вишнёвым тортом. Иоахим достал вишнёвый ликёр и коньяк. И все трое переместились из-за обеденного стола в угол комнаты, удобно расположившись в мягких креслах. Фрау Тренкле говорила на английском немного хуже супруга, но достаточно бегло.
— Иоахим мне часто рассказывал о Вас. Мне кажется, Вы, — она поискала слово, — его герой.
Алекс улыбнулся, Иоахим покраснел и заёрзал в своём кресле.
— Скорее наоборот, фрау Тренкле. Иоахим — мой герой, он вернул меня с того света.
Фрау Тренкле достала из кармана джинсов мятую пачку сигарет, зажигалку и закурила.
Отогнав дым, который потянулся в сторону поморщившегося Иоахима, она сказала.
— Его всегда тянуло на геройство. Он мечтал получить пулю всю свою жизнь. Ранение и какую-нибудь медаль. Самую… самую… самую валяющуюся. Но Швейцария не воюет, к счастью.
— Завалявшуюся, — тихо поправил её Иоахим и виновато посмотрел на Алекса.
— Ну да, именно такую, — фрау Тренкле отпила кофе, — у Вас, Алекс, есть медали?
Алекс с улыбкой покачал головой.
— У меня есть только несколько охотничьих трофеев и один кубок от союза охотников.
Фрау Тренкле окинула его цепким быстрым взглядом и кивнула.
— Вы так должны были сказать. Но я должна была спросить, Вы понимаете.
— Понимаю. Всё в порядке.
Она снова кивнула и перевела тему.
— Иоахим сказал мне днём по телефону, что Вы уже купили билет.
— Да. Я хотел лететь самолётом, но Ваш супруг уговорил меня на поезд. Обещал чудесные виды.
Иоахим энергично закивал, подтверждая то ли своё обещание, то ли слова Алекса.
— Алекс, Вас ждут? Вы женаты?
Алекс посмотрел в глаза фрау Тренкле, кивнул, а затем покачал головой. Фрау Тренкле удивлённо посмотрела на него.
— Вы не хотите отвечать?
— Дело не в этом. На этот вопрос не так-то легко ответить. И да, и нет. Хотя больше нет.
Правая бровь фрау Тренкле поднялась на сантиметр.
Ок, — кивнул Алекс, — я попробую пояснить. – У меня взрослая дочь, ей девятнадцать. Я довольно рано женился, мне было двадцать два года, жене двадцать три. Через полтора года у нас родилась дочь. А ещё через год мы с женой окончательно поняли, что мы чужие друг другу.
Алекс протянул руку к пачке сигарет, лежащей на столе:
— Можно?
Фрау Тренкле кивнула и пододвинула ему зажигалку.
Алекс закурил и продолжил:
— Но мы оба вовремя поняли, что всё в нашей жизни было ошибкой. Всё было неправильно, неправдиво, бездумно. Всё, кроме дочери. Вернее, первой это поняла моя жена, женщины всегда мудреют быстрее мужчин. Она предложила, чтобы мы не оформляли развод и продолжали жить под одной крышей, чтобы у ребёнка была полноценная семья. Жена педагог по образованию, и она долго объясняла мне тогда, как может сказаться развод на психике ребёнка, приводила умные доводы. Я понял, что она права. Не сразу, но понял…
Госпожа Тренкле пристально посмотрела на Алекса.
— И вы до сих пор живёте вместе?
— Да. Когда я бываю на родине, мы живём в одной квартире.
— Вы…, — она не нашла слова и спросила на немецком у Иоахима.
Тот укоризненно покачал головой, но всё же перевёл, — спите вместе…
— Да. Вы спите вместе? — повторила фрау Тренкле.
— Мы спим вместе, — ответил Алекс, сделав ударение на слове «спим», — но не как муж и жена. — И улыбнулся.
— Вы верите в Бога, Алекс?
Алекс увидел, как Иоахим весь подобрался в своём кресле, напряжённо глядя на Алекса.
— Разумеется, фрау,— спокойно ответил Алекс.
Иоахим расслабился, обмяк и словно растёкся по креслу. Он протянул руку, взял бутылку коньяка, разлил по маленьким пузатым бокалам.
— Вы святой человек, Алекс, — торжественно сказала фрау Тренкле, — и теперь Вы и мой герой тоже.
— Благодарю, — очень серьёзно ответил Алекс, и они выпили.
Они ещё поговорили о разных пустяках. Ещё несколько раз выпили коньяк, и Алекс начал прощаться.
— Оставайся, Алекс,— сказал Иоахим, — проведи последнюю ночь в Швейцарии в домашней обстановке.
— Да, оставайтесь, Алекс, у нас есть совершенно свободная комната, с удобным диваном, — поддержала мужа фрау Тренкле.
— Благодарю фрау, Тренкле, спасибо, Иоахим, но я хотел бы провести эту ночь там, где я заново родился. Я доберусь на такси, а утром пройдусь немного по городу. Поезд отходит в 16.00, так что времени у меня будет много. Большое спасибо, фрау Тренкле, за великолепный ужин. И… Поверьте, фрау, Ваш Иоахим гораздо больше герой, чем я. Он ведёт свою войну. Войну со смертью, и медали его не бренчат на груди, они — живые, они ходят, дышат и живут, благодаря ему. Как я, например.
Она снова протянула ему руку, он пожал её.
— До свидания.
— Да хранит Вас Господь, Алекс.
Иоахим проводил Алекса до стоянки такси, крепко пожал ему руку, сказал – до завтра, — и зачем-то добавил: — спасибо.


***

Утром, когда ровно в десять Иоахим вошёл в палату, Алекс был уже одет.
— Мне сказали, ты не завтракал.
— Позавтракаю в городе. Хочу большую чашку кофе и пару круасанов, — улыбнулся Алекс.
— Хорошо. Алекс, ты не будешь возражать, если я приду на вокзал проводить тебя.
— Не буду. Приходи.
— Хорошо. Я вызвал тебе такси.
— Спасибо, Иоахим. До встречи.
Алекс доехал до города и попросил водителя остановить у какого-нибудь кафе. Спустя пару минут такси остановилось, водитель кивнул на небольшое двухэтажное здание на противоположной стороне улицы. Здание было розоватым, старым, но не ветхим, с черепичной крышей и каким-то очень уютным даже снаружи. Расплатившись Алекс перешёл на противоположную сторону, пропустив голубой, будто игрушечный трамвайчик, состоящий из двух вагонов.
Кафе было небольшим, но очень светлым, а аромат кофе и сдобы чувствовался ещё с улицы. Алекс сел за столик у окна и заказал кофе с круасанами. Он не спеша поел, заказал ещё одну чашку кофе. Достал мобильный, набрал номер банка. Он представился, назвал номер счёта, ответил на несколько «секретных» вопросов и спустя минуту узнал, что на счету ровно миллион долларов.
Алекс попросил счёт, расплатился, оставив более чем щедрые чаевые, и отправился бродить по городу. Он постоял немного перед красноватым кафедральным собором, задрав голову, рассмотрел две высокие башни, устремлённые в небо. Но внутрь не вошёл, мысленно попросив прощения у Эразма Роттердамского за такое неуважение к его могиле. Постоял на среднем мосту через Рейн, в том самом месте, откуда когда-то бросали в реку женщин, заподозренных в колдовстве. Если женщина выплывала, значит, не была ведьмой. Алекс стоял и смотрел на обманчиво спокойные воды Рейна и думал, выплывет ли он, если его сбросить сейчас с этого моста, или окажется, что он ведьма. Потом Алекс подумал о том, как теперь будет. И ему стало весело, радостно и немного тревожно.
Совершенно неожиданно для себя самого он купил билет и оказался в Музее Живописи. Он неторопливо переходил из зала в зал, мельком глядя на картины и машинально читая фамилии авторов. В другой день, в любой другой день Алекс вёл бы себя совсем иначе. Он любил живопись и разбирался в ней. Но сегодня, сейчас, его мысли был далеки от этого музея, от этого города, от этой страны. Алекс вошёл в очередной зал, прошёл почти половину его, но вдруг остановился, обернулся, вернулся назад.
Алекс стоял и смотрел на картину. Впитывал. Впускал в себя постепенно, понемногу, сразу нельзя, никак нельзя сразу впустить в себя эту картину и остаться в здравом рассудке.
Он видел репродукции с этого произведения десятки раз, читал о нём, пытался представить. Но всё это было не то. Вот сейчас, стоя перед этой картиной, пропуская её в себя, он и сам входил в неё. И это было страшно, страшнее всех описаний. Намного страшнее. Это был «Мёртвый Христос» Гольбейна младшего. Но на картине был изображён не сын Божий, а измученный, отчаявшийся, покинутый всеми человек. Просто человек. Ничего божественного не было в этом мёртвом теле, в этих ранах, в окаменевших мышцах, в уже почерневших от разложения конечностях, в остекленевших мёртвых глазах, в оскале рта.

Алекс стоял и смотрел. Впитывал, внимал, засасывал в себя тот страх, бессильный ужас, которые исходили от картины. Он стоял и не мог отойти, картина не отпускала его. Так продолжалось достаточно долго, настолько долго, что Алекс растворился во времени и пространстве. Он не понимал, где он, он не знал теперь даже, кто он… Он стоял и смотрел, не в силах сдвинутся с места…
Наконец, сделав совершенно чудовищное усилие, Алекс отвернулся от картины и быстро пошёл прочь из зала, из музея, всё ускоряя и ускоряя шаг. Очутившись на улице, он глотнул свежего прохладного воздуха, спустившегося с вершины Шварцвальда, и, пошатываясь, побрёл по улице.
Отыскав стоянку такси, он попросил отвезти его на Французский вокзал.
И уже много позже, проходя таможенный контроль на границе с Францией, Алекс подумал о том, что Иоахим не появился на вокзале. Или, может, Алекс его не заметил, или заметил, и, возможно, они даже попрощались. Алекс абсолютно не помнил последних прошедших часов.


***

Иоахим Тренкле действительно не появился на вокзале. Он вообще не выходил из кабинета сегодня, после отъезда своего «любимого пациента», как за глаза прозвал Алекса персонал госпиталя. У Иоахима были такие периоды, такие вспышки нелюдимости, и коллеги давно привыкли к его периодическому затворничеству. Но когда ровно в полдень Иоахим не позвонил, по строго заведённому распорядку фрау Тренкле, рассказать о новостях, о самочувствии пациентов, и в целом об остановке в коллективе… И не ответил на её звонки ни в кабинете, ни на мобильный телефон, фрау Тренкле, возмущённая до крайности, позвонила в приёмное отделение, попросила Барбару и не терпящим возражений тоном порекомендовала ей немедленно разыскать доктора Тренкле. Барбара, как и все в госпитале, была прекрасно осведомлена, кто в доме Тренкле хозяин, и даже немного сочувствовала Иоахиму, ровно настолько, насколько недолюбливала фрау Тренкле. Тем не менее, попросив госпожу Тренкле подождать у телефона, Барбара довольно-таки быстрым шагом направилась к кабинету Иоахима Тренкле, где и разыскала его. Он был мёртв.
Разумеется, были проведены все необходимые исследования причины смерти. Разумеется, в присутствии полиции, которая была вызвана мгновенно и так же мгновенно появилась, будто ждала за дверью. Вернее, появилась не сама полиция, но целых три её классических представителя — комиссар, инспектор и фотограф. И, разумеется, госпожа Тренкле сидела в кабинете покойного мужа и нервно курила сигарету за сигаретой, отвечая на вопросы инспектора. Наконец в кабинет вошли коллеги Иоахима во главе с комиссаром полиции и официально заявили, что целый ряд проведённых анализов абсолютно ясно указал на обширный инфаркт. Был составлен протокол, скорее для проформы допрошено несколько коллег покойного, и, выразив своё глубокое соболезнование вдове, классическая троица удалилась.
И никто не обратил внимания на маленькую чашку кофе, стоящую на подоконнике, в которой кофе был ещё на один глоток. Но будь проведён сложный химический анализ этого оставшегося глотка, всё могло бы быть иначе...
И девушка в регистратуре, не придала особого значения тому, что примерно в 11 утра у доктора Тренкле был посетитель. У профессора Иоахима Тренкле часто бывали посетители, иногда весьма неординарной, а порой даже экстравагантной внешности. Часто иностранцы. А этот сегодняшний господин был не иностранец вовсе, и вовсе не экстравагантный. Одет скромно, но со вкусом, говорил вежливо, как все немцы. (Он был, безусловно немцем, высокий, поджарый, светловолосый) Единственное, что, пожалуй, портило впечатление немного, это светлые, совсем водянистые глаза и маленький, едва заметный шрам на подбородке…
Швейцария ; мирная, тихая, уютная, почти игрушечная страна. Здесь варят лучший в мире сыр, производят самый вкусный в мире шоколад, собирают самые точные в мире часы. Здесь самые надёжные в мире банки и самые законопослушные в мире граждане. В Швейцарии не воюют, в Швейцарии не убивают людей. И уж точно не убивают врачей в их собственных кабинетах. Люди в Швейцарии умирают сами, чаще от старости, совсем редко от болезней, потому, что в Швейцарии — лучшая в мире медицина. Швейцария ; благословенная Богом страна. Именно поэтому никто так и не узнал, на какие именно вопросы господина с выцветшими голубыми глазами Иоахим отказался отвечать наотрез, и каким именно способом этот господин подмешал в кофе Иоахиму препарат, который вызывает мгновенную остановку сердца. Препарат, почти не выявляемый химическим анализом, если только не провести этот сложный анализ в течении часа. Тогда шанс есть. Но покойному профессору, хирургу Иоахиму Тренкле этот шанс не выпал. Ведь в Швейцарии людей не убивают…


Если вся жизнь прошла во лжи, надо и умереть с ней.
Хемингуэй

9.

Алекс открыл глаза и улыбнулся. Это было четвёртое утро в Париже, и впереди был четвёртый день, четвёртый из четырёх самых счастливых дней в его жизни. Алекс повернул голову и увидел смеющиеся глаза Анны.
— Давно не спишь?
— Недавно,— рассмеялась Анна и, протянув руку, взъерошила ему волосы. ; Можно так сказать — недавно не сплю?
— Можно, наверное.
Анна вытянула из-под одеяла вторую руку и подперла ею голову. Волосы рассыпались по лицу, заструились по плечам; одеяло, сдвинувшись от её движения, спало с груди. Алекс, пододвинувшись к ней, нежно поцеловал её в мягкие губы. Ещё и ещё раз. Анна обняла его и ответила на поцелуй. Он целовал её губы, шею, грудь, лаская всё её тело руками. Анна дышала глубоко и немного порывисто, и, целуя её грудь, он губами ощущал, как всё сильнее, всё звонче бьётся её сердце. Алекс совсем отбросил в сторону, Анна обвила его руками и ногами…
…Спустя вечность Алекс сидел, откинувшись на подушки, и курил. Анна, свернувшись калачиком рядом, положила голову ему на живот, снизу вверх смотрела на него улыбаясь. Алекс посмотрел на часы.
— Ну вот, завтрак мы проспали…
— Проспали? – шутливо возмутилось Анна, — то, что ты со мной сделал, так и называется — проспали? Кроме того, твои часы спешат, — она кокетливо вытянула руку с его подарком, настоящими, не очень дорогими, но потрясающе стильным Rado, — ещё только без пятнадцати десять.
— И ты думаешь, нам хватит пятнадцати минут, чтобы принять душ, одеться и спуститься вниз? ; Алекс скептически хмыкнул.
Анна с серьёзным видом покачала головой, и вздохнула
— Нет, не хватит. Если душ мы будем принимать вместе, точно не хватит.
Алекс расхохотался и, схватив её в охапку, понёс в ванную комнату.
Когда они вышли, наконец, на улицу, был двенадцатый час. Моросил мелкий и частый осенний дождь. Они бежали под дождём к ближайшему кафе, взявшись за руки, и хохотали как дети.
Они устроились у столика у окна и, пока ожидали заказ, смотрели на улицу, на дождь, на торопящихся прохожих и на неторопящихся прохожих, под зонтами; и на двух бомжей, спящих прямо на асфальте у дверей кафе. Бомжи укрылись от дождя под огромными плотными полиэтиленовым кульками.
— Наверное, им там мокро, — сказала Анна.
— Да, должно подтекать снизу, скоро им придётся вылезать.
Бомжи действительно скоро выбрались из своей полиэтиленовой груды, отряхиваясь, как уличные коты, встали у окна кафе под брезентовым навесом и курили в кулак. Алекс смотрел на их заросшие лица, серые, хмурые и недовольные, и снова очень остро ощутил своё счастье.
Он всё решил для себя ещё в госпитале. Но решил для себя и не был уверен, что Анна всё ещё ждёт его, там в Париже. Эта мысль не давала ему покоя в поезде, мучила его на Лионском вокзале в Париже, не отпускала ни на мгновенье в такси, везущем его на Монпарнас, в его любимый Novotel. Он снял двухкомнатный люкс с огромной ванной, просторной гостиной и уютной спальней с широкой кроватью. Алекс принял душ, потом по телефону попросил портье вызвать ему такси. Он попросил отвезти его к ближайшему отделению фирмы Avis, расплатился и отпустил такси. Он выбрал Mercedes C class и оформил аренду на максимально возможный срок ; 28 дней.
; Но, месье, всегда может продлить договор, по истечении этого срока.
Месье кивнул, расплатился и уехал. По дороге к ресторану «Hippopotames» Алекс купил огромный букет роз.
Он вошёл в ресторан с этим огромным роскошным букетом. И сразу увидел Анну. Она стояла в глубине зала у столика и принимала заказ. Все, абсолютно все взгляды были прикованы сейчас к Алексу. Посетители перестали есть и беседовать, официанты перестали сновать по залу с подносами. Казалось, время остановилось, стало очень тихо.
И в этой тишине голос Алекса прозвучал слишком громко.
— Мадемуазель Анна. Выходите за меня замуж.
Анна обернулась и целую секунду смотрела на него. Потом медленно положила свой блокнот для заказов на столик, вдохнула и побежала к нему. Он подхватил её, прижал к себе и поцеловал в губы. Ему было немного неудобно обнимать её, так как в правой руке он держал розы.
— Ты вернулся,— прошептала Анна и крепче прижалась к нему.
— Да. Я вернулся, — ответил Алекс. ; Но ты не ответила. Ты выйдешь за меня?
— Да, — приглушённо шепнула Анна куда-то в шею Алексу и громко ойкнула. — Ты уколол меня своими розами.
— Привыкай.
— Привыкну, — ответила Анна, но он её не услышал. Она сама себя не услышала. Весь ресторан аплодировал им стоя.
Они сразу поехали в отель. Алекс был первым мужчиной Анны и испытывал ту гордость, которую только может испытывать мужчина далеко не нежного уже возраста. Он давно всё решил. Ещё в Базеле, когда мальчик с мечом Муция Сцеволы окончательно победил в этой многолетней схватке. Алекс сдался, он понял, что прожил неправильную жизнь. Не свою. Он отобрал у мальчишки с мечом большой кусок его жизни и переделал на свой лад. Алекс ни о чём не жалел, он многое понял, многое узнал, увидел за прожитые годы. Многое понял. Но теперь пришло время отдавать долги. Возвращать жизнь, вернее, её остаток, законному владельцу, восьмилетнему мальчугану с красивым азербайджанским именем. И гори всё синим пламенем. Он начал с нового листа. Как посоветовал Амир. Прошлое прожито не так, так пусть хоть настоящее будет таким, каким должно быть. И тогда, возможно, будущее будет. У него, у Анны, у них. У них троих, третий обязательно должен быть красивый мальчуган, у которого будет красивое имя, своё, настоящее…
Алекс посмотрел на Анну, улыбнулся ей, взял её за руку. И так, держась за руки, они съели круасаны и выпили кофе.
— Дождь усилился, — сказала Анна, посмотрев в окно. — Настоящий ливень. А мы всё никак не соберёмся заехать к мадемуазель Рено за моими вещами.
Алекс кивнул.
— Давай сделаем так, — он отпустил её руку и встал. ; Поедем прямо сейчас. Я добегу до отеля и пригоню машину сюда. Зачем мокнуть двоим.
— Я с тобой даже мокнуть хочу, и не только в душе, — сказала Анна.
— Но не под ноябрьским холодным дождём. Тем более в твоей легкомысленной курточке. Простудишься, тогда и под душем не сможешь мокнуть со мной целую неделю, — улыбнулся Алекс. ; Я быстро.
Он вышел из кафе, подняв воротник куртки и быстрым шагом дошёл до отеля. Машина была припаркована на крохотной стоянке за углом, справа от входа в отель. Алекс сел в автомобиль, тронул зажигание, пристегнулся и тронул автомобиль с места.
Он медленно проезжал мимо входа отель, когда почувствовал что-то. Это было странное чувство, словно кто-то наблюдал за ним. Алекс почти физически ощущал чей-то взгляд. Скорее машинально, чем осознанно он посмотрел на отель. Но ливень был настолько интенсивным, что из-за массы воды, стекающей по боковому стеклу автомобиля, было сложно что-то разглядеть. Смутно был виден силуэт у огромного стеклянного окна отеля, у стойки ресепшн, в чём-то длинном, то ли плаще, то ли пальто. Алекс посмотрел в стекло заднего вида, убедился, что машин сзади нет, притормозил и открыл боковое пассажирское окна автомобиля. Никакого силуэта не было. Алекс видел стойку и портье, обслуживающего пожилую пару, чуть дальше маленький круглый бар. За стойкой сидела девушка и курила сигарету с мундштуком. Алекс, помедлив мгновение, закрыл окно и нажал на газ.
— Три бессонных ночи и три сумасшедших дня в моём возрасте — это перебор, — подумал Алекс и самодовольно улыбнулся своему отражению в зеркале заднего вида.


***

Человек в плаще выпрямился, держа в руках журнал. Портье с некоторым недоумением смотрел на него. Этот человек просидел на корточках, у стенда с журналами, установленного в фойе отеля, минуты три, не меньше. Хоть портье и был занят, отвечая на вопросы пожилой пары то ли русских, то ли болгар, интересующихся спец-ценам на уикенд в отеле. Но когда человек в длинном чёрном плаще стремительно присел перед стендом, почти прижавшись к нему лицом, портье это заметил. И теперь человек выпрямился и улыбнулся портье виноватой улыбкой.
— Забыл очки, а я без них, как крот, — человек говорил на французском с лёгким акцентом, почти незаметным, — но нашёл, что искал…
Он протянул портье журнал:
; Здесь должна быть моя статья. По лепидоптерологии.
— Простите, — вежливо улыбнулся портье.
— Ах да, — человек смешно всплеснул руками. — Про бабочек. Я изучаю бабочек.
Он подошёл к стойке. Улыбнулся, и портье заметил небольшой шрам у него на подбородке.
— Сколько?
Портье назвал стоимость журнала, человек расплатился и, ещё раз извинившись за свою слепоту, вышел из отеля.
— Странный какой-то, — окликнул портье бармена.
Тот, протирая бокал за стойкой бара, откликнулся
— Он все со странностями, эти учёные…
Человек, выйдя из отеля, достал из кармана плаща телефон. Набрал номер, послушал, потом отключил телефон.


***

Алекс подъехал к кафе, посигналил.
Сквозь пелену дождя он увидел, как Анна выходит из дверей кафе, и, протянув руку, открыл для неё дверь автомобиля.
Анна забралась на сиденье, захлопнула дверь, тряхнула головой, потянулась к Алексу и обняла его. – Я люблю тебя, очень.
— Я тоже тебя люблю, — сказал Алекс. ; Можно, я поведу машину?
— Пожалуйста. – Анна отпустила его и обиженно нахохлилась.
Автомобиль тронулся с места.
Алекс улыбнулся. Он знал, что совсем скоро Аня перестанет дуться и даже, наверное, рассмеётся. Так и произошло. Алекс проехал перекрёсток, свернул налево у кладбища Монпарнас, и они ехали вдоль кладбищенского забора, когда Анна тихонько рассмеялась.
Алекс посмотрел, потом снова на дорогу.
— Что?
— Мы забыл попрощаться с бомжами. Они тааакие чуднЫе. – Анна снова засмеялась, — Они, наверное, актёры. Их, по-моему, специально наняли, чтобы привлекать туристов.
— Почему ты так думаешь, — спросил Алекс с улыбкой.
— Нет, ну а что я могу ещё подумать? Ты много видел бомжей, спящих на улице под брезентом в центре Парижа, да ещё и…
— Конечно, видел, Аня. Для Парижа это естественно, — перебил её Алекс.
— Подожди, не перебивай, — она шлёпнула его по колену. ; У всех тех, кого ты видел, были мобильные телефоны?
Алекс всё понял. Прибавив немного скорость, он перегнулся через Аню, резко открыл пассажирскую дверь и вытолкнул Анну из машины. ; Давай, малыш, так надо…
Анна вскрикнула от неожиданности, и в боковом зеркале, он увидел, как она, перекатившись раз по асфальту, поднимается на ноги. Алекс втопил педаль газа до упора, стараясь как можно больше увеличить расстояние между ними.
Взрыв был такой силы, что Алекса выбросило сквозь лобовое стекло куда-то вбок. Вернее, уже не Алекса, а то, что когда-то было человеком, известным под позывным Алекс. По какому-то неведомому закону, который люди иногда называют законом подлости, тело человека с позывным Алекс расползлось по асфальту именно у стены кладбища Монпарнас. Того самого кладбища, на котором он хотел быть похоронен.

 * Цит. по: неизвестный блоггер.