У всего должны быть ответы, думаешь ты, и унимаешь эпизодические, но частые вспышки боли, прикусываешь губу досадно и с тем же молчаливым раздражением неловко стираешь налипшую кровь. И руки, кажется, с каждым разом дрожат всё меньше, пусть при этом в голове настойчиво продолжает нарастать волнующий предсмертный гул. Выставившись в окно, не вдыхаешь весенний дурман, косишься подозрительно, щуришься на немигающий апельсиновый свет фонарей, думаешь о несуществующих или безвестно почивших вещах, мечтаешь с особенной утончённой доступностью циника, выстукиваешь монотонный, постоянно сбивающийся на одном и том же месте надоедливый ритм, вслушиваешься в ночную настороженную тишину, видишь её лицо - точную копию своего собственного, тщетно заглядываешь в глаза в поисках случайного узнавания, тянешь руки, осекаешься, неловко скользишь ледяными пальцами по пружинящей строптивой пустоте, смазываешь в голове тонкие стекольные звёзды, содрогаешься и моргаешь: неизменные серебристые вспышки недружелюбно взирают на тебя из бескрайних недр опрокинутой в никуда чернильницы.
Ты слышишь, как бездушная каменная громадина, из которой торчит твоя забытая кем-то пластмассовая фигурка, рвано хрипловато дышит, а после вдруг дробится на неровные части мозаики, враждебная, страшная, разрываемая звонким поющим голосом, в каждом искусственном продолжительном звуке которого таится брызжущая ядовитой мутноватой кровью, сумасшедшая сладкая боль. Слушая это надломленное, отплёвывающееся последним жизненным соком души, пение, ты впервые ощущаешь столь сильный, сминающий и подчиняющий необузданный страх, животный первобытный ужас.
Чувствуешь себя жалким и брошенным, одиноким печальным путником, отверженным благородным страдальцем, растоптанным и изувеченным, но не сломавшимся до конца, не убитым, не порабощённым, не утратившим веры и гордости. В глубине, подёрнутой фальшивой тлеющей коркой, чувствуешь себя лицемерным, но всё ещё жалким, всё ещё брошенным, и, пожалуй, пустым.
В зеркалах с толстым налётом мягкой остывшей пыли замерли все кристально-чистые переливчатые твои отражения. Там ты можешь улыбаться своей кривой, искажённой улыбкой, будто изжёванной, неверно склеенной влажно-блестящей чёрной лентой, одной из потока, окутавшего в хрустящие искусственные кудри ломкие разобранные на мелкие бесполезные части видеокассеты.
В зеркалах была частица тебя. Была. А сейчас, по-прежнему отражаемая там, сохранённая, запыленная, найденная, включенная и поставленная на перемотку, а после на бесконечный повтор старая запись, эта призрачная частица стала мёртвой ороговевшей плотью, втянутой в бесконтрольный чужеродный процесс, уже тебе не принадлежащей. Память, не отражающая действительности, - это неприкрытая вульгарная ложь. Хотя безвозвратно потерянное всегда может прикинуться утраченными возможностями, потешной истончившейся в прозрачные острые нити смертью, если отбросить подтекст и сказать напрямую, доверительно заглядывая в заволоченные туманом и покрытые инеем омертвевшие неродные глаза. Не помнит. Значит, не существует.
Думаешь, зачем искать себя настоящего, когда так просто добровольно остаться на растерзание своевольным безжалостным копиям, что накидываются из тёмного замкнутого угла, впиваются в кожу острыми, как бритва, зубами, тащат за волосы, запрокидывая голову, обнажая беззащитную белоснежную шею, чтобы исполосовать её грубым тупым ножом, перепилить, будто скользкой, выпадающей из пальцев закруглённой линейкой, - бесполезно, если есть куда спешить, к чему стремиться, чего ждать, к кому возвращаться. Даже с кровью на руках и колкой моросью на коже, с отпечатком руки в волосах, там, где отчаявшиеся пальцы до ломоты вцепились в жалкой неравной борьбе за спасение. Так ведь проще. Сдаться. Плыть по течению. Отойти на второй план и предоставить своё удобное гибкое тело под контроль злобным маленьким тварям, жестоким, но умным, хитрым и изворотливым, таким, которые любыми средствами и путями, но всегда добиваются своего. Ну и пусть. Пусть они станут тобой, заменят тебя, пусть они будут диктовать тебе правила, двигать твоими руками и ногами, качать твоей головой, растягивать твои губы в нетерпеливой властной улыбке, следить твоими глазами за размытой, расплавленной в загустевшем карамельном воздухе ставшей безликой толпой. Пусть пустышка со злыми намерениями и спрятанной глубоко под онемевшей, раступившейся перед вторжением плотью корыстью добьётся за тебя столь желаемого успеха, а после, когда ты насладишься своей минутой славы, шипящей и быстро растворяющейся на языке, а после оставляющей неприятную осадочную горечь, когда ты внезапно распахнёшь ставшие чужими глаза и с небывалой отторгающей чёткостью осознаешь, что тебя уже нет, ты давно растворился, поглощённый пустыми сомнительным надеждами, тогда крошечные красноглазые черти, управляющие твоими шестерёнками, дёргающие за твои ниточки, разорвут твою плоть, как тряпичную куклу, и с треском вгрызутся в показавшиеся пластмассовым каркасом искусно сделанной модели человека кости.
Темнота сомкнётся под мягкими уставшими веками, бархатная, обволакивающая, как тёплые стенки окружившего тебя живого желудка. Сокращающиеся мышцы, качающие воздух и кровь, биение большого кровавого сердца, обвитого, как хрупкая беседка плющом и колючим терновником, тёмными вздувшимися сосудами.
Купаясь в жидких, пенящихся, булькающих волнах желудочного сока, ты задаёшься вопросами, ответы на которые здесь, в мглистом мешке пищевода, невозможно и глупо искать. Ты спрашиваешь у неуязвимых дышащих стенок, у густой металлической крови и судорожно сжимающегося кровяного комка, спрашиваешь, зачем ты здесь, зачем всё это было нужно, зачем ты пытался, пока почву не выдернули из-под ног, зачем бежал за выскользнувшим из неуклюжих пальцев нелюдимым истрёпанным ветром воздушным змеем, зачем он дразнил тебя обманчивой близостью с дружеской нахальной улыбкой, а после предательски вырывался из растерянной обнадёженной хватки, метался в хрустальном серо-бежевом поднебесье, окунался в пуддинговые рассветные краски, плыл, будто на волнах парного молока с щепоткой корицы и каплями имбирного масла, растворялся, переставал быть собой, подчинялся кому-то сильному и зловещему или просто умеющему убеждать, красиво говорить и также неподражаемо лгать, кому-то, кто твёрдой непокорной рукой сминал его разноцветные хрупкие крылья, разрывал их на части, перекусывая острым частоколом мифических зубов тонкие бумажные сухожилия, чтобы ласково прикрыть глаза, мстительно облизаться и представить на одно чудовищно счастливое мгновение, что скопившаяся от пожирания собственная слюна во рту - кровь убитого и растерзанного искусственного создания. Ты спрашиваешь, зачем давать мечту и одновременно с ней чёткое знание, никем не озвученный потаенный договор о том, что этой самой пресловутой мечте не принято сбываться, иначе называться она будут совсем по-другому: стремлением, желанием, целью.
Что остаётся скромному мученнику, растянутому на холодной ко всему равнодушной дыбе до скрипа, белизны, тонкой напряжённой венозной сети, готовой надтреснуться, лопнуть, расползтись по заранее выеденным червоточиной краям, будто обугленным, превращённым в тонкое тёмное кружево?.. Что остаётся, если ты обречён без поправок и оговорок, без лазеек и дающей губительную надежду двусмысленности? Что если на самом деле ты заслужил эту всепоглощающую, обхватывающая и сжимающую раскалёнными проволочными прутьями, боль? Можно ли к ней привыкнуть, если не удаётся справиться и обуздать? Почему, если нас так пугает всё неизведанное, ты, казалось бы, испробовавший бесчисленное количество оттенков одной насыщенной пытки, остался перед ней таким же беззащитным, беспомощным, оголённым, таким же сводяще кислой несправедливостью восприимчивым к уже знакомой, даже ожидаемой боли. Ты догадываешься, говоришь, что это потому, что она всегда новая, всегда разная, всегда особенная, такая, какой хочется видеть любимого вечного человека, полноценного, совершенного и до задушенного восхищённого вопля единственного. Ты догадываешься, но это так сомнительно, смутно, сумбурно, так неправильно, как грубоватые не отшлифованные края, о которые можно рассечь тонкую незащищённую кожу. Тебе не нужные предположения и догадки. Тебе нужно знание, чёткое, намеченное, легко доказуемое логичным построением теорем иле же хлёстко поставленное в качестве факта скрупулёзными, беспрекословными и нерушимыми аксиомами.
У всего должны быть ответы, мысленно повторяешь ты, проглатывая останки мечтательного воздушного змея и с тихой отчаянной грустью наблюдая за тем, как твои некогда сильные скользящие руки с непоправимой обидой, затаенной болью, расколотой на режущие черепки отчуждённостью отделяются от твоего скованного и неподвижного тела, вбитого и вмороженного, ставшего послушной деталью единого умерщвлённого механизма. Да, у всего должны быть ответы, снова и снова стучит в голове даже после конвульсивной остановки растасканного по углам мерзкими голодными псами сердца. Не знающие пощады, пришедшие за расплатой, аморальные, честные. Да-да, у всего в этом мире непременно должны быть ответы, всегда-всегда, спасительные, такие, что сошьют сердце белыми нитками и заставят заново биться, срастят кости, вернут подвижность рукам, с рваной задушенной радостью пробежавшимся по своему вновь ожившему телу, восстановленному из каменного посеревшего льда. Сжимая оторванными руками слабую немигающую надежду, как разрушающий утешительный приз, ты убеждаешь себя, как большеглазого доверчивого ребёнка, что у всего должны быть ответы.
У всего, кроме вопросов, думаешь ты, пока тебя препарируют на холодном столе, вынимают сердце, зашивают и заворачивают в ткань, чтобы после спрятать и закопать, как трепетную неприкосновенную тайну, как светлое прошлое с промахами и победами, чувствами, раскроенными и смётанными, сшитыми в удобный красивый костюм, который однажды наденет кто-то другой, живой и настоящий, но тоже недолговечный и хрупкий до истерических слёз.