Водка на дне стакана. Тёплая, мерзкая, оставившая обречённую горечь во рту. Туман в голове. Но нет желанного расслабления, нет покоя, нет забвения. Скребущий парализующий страх, отвращение, липкое, скользкое, склизкое... Руки, сцепленные в тиски, зубы, сжатые до неумолимого хруста. Из распахнутого окна скрежет металла, мелькающие световые вспышки фар, картины в голове, образы сминающихся, как ненадёжные консервные банки, тяжёлых скользящих машин, кусочных, раздробленных, искорёженных, сдавленных, расползающихся костлявым ворохом металлолома. Гулящие разнузданные полосы на потолке и пугающая быстротечность их мелькания и секунд, отсчитанных монотонным раздражающим стуком часов. Нажимаешь на спуск, включаешь, зажигаешь, сдвигаешь в чёрную грязную пропасть в ожидании не то чуда, невозможного, слепящего, слабого, не то просто чего-то желанного, мелкого, побуждающего, но пропускаешь момент кульминации, когда должен был вздрогнуть, подобраться, возликовать, как взрослый нелепый ребёнок, пропускаешь и тихо скулишь, отплёвываясь от шока, потому что всё произошло слишком быстро, от того неправильно, скучно, будто бросило на камни злым беспощадным ударом ветра, будто ты бумажный и хлипкий, бесчестно разорванный в клочья. Хочется кричать и не слышать собственного унизительного срыва, забить уши и горло сухой, липнущей к беззащитной коже ватой, белой не как облака, сливки и снег, белой, как слепота, невкусная, плачущая, безнадёжная. Слепота, вечно голодная, ненасытная, опошленная, пожирающая до костей, с тянущим ноющим чувством в груди. Слепота потерянного и истлевшего. Слепота, застывшая в глазах так естественно. Слепота, лишённая красок, невидимая и прозрачная. Слепота на дне стакана. Горькая, спиртная, тошнотворная и болезненная.
Мучительная, настораживающая, пылающая краснота скул. Тишина. Дробящаяся о стены, акустическая, оглохшая и содрогающаяся в подобие эпилептического танца тишина. Разбитая в кровь, застывшая на глянцевой белой поверхности, преломлённая, отражённая в зеркалах, расползающаяся по равнодушному кафелю, ползущая по выцветшим стенам, с любопытством выглядывающая в коридор, где на полу извивается, корчится, но уже покрывается трупными пятнами кусок неподвижного и податливого, но ещё тёплого мяса. Бессонница, сворачивающаяся пеленой на глазах, распускающаяся, подобно диким красным цветам, прерывистой сетчатой схемой лопнувших сосудов. Бессонница с безумным искривлением позвонков, задушенными всхлипами, пропитанными циничным ядом, капающим с низким содержанием крови, размытым розовыми сгустками, клейкой блестящей субстанцией, розовым малахитом, розовым воском, розовыми сусальными слезами.
Чужие воспоминания о себе. Чужими глазами уткнуться в собственную неестественно прямую спину. Обернуться у вздутого зеркала на сгорбленную фигуру. Прикоснуться к стеклу, лопающемуся под неумелыми грубыми пальцами. Взмахнуть окровавленными обрубками, сплюнуть на дорогой ковёр, упасть и завернуться в ночные беспокойные тени. Потому что устал. Потому что безумен. Потому что нужно уснуть и, если удастся проснуться, увидеть уголок голубого безмятежного неба и не вывернуться наизнанку, извергая горькую першащую желчь. Тогда появится шанс, забрезжит, раскроется свет, будут дыхание, взгляд и движение - все с претензией на нормального обывателя.
Горячий лоб и холодные руки. Никто не коснётся спины ранним утром. Никто не разбудит, не распутает хитрые переплетения густого изматывающего сна. Никто не вырвет из холодных злобных объятий забвения. Не проснёшься, чтобы потом снова пропаще уснуть. Больше не будет коротких задыхающихся перебежек от одного провала к другому. Бездна проглотила, щёлкнув жадной зубастой пастью, сомкнула сильные подвижные челюсти, внезапно сократилась и ссохлась, перестала быть устрашающим зверем, чудовищем, преследующим лицемерных героев и отчаявшихся трусов в бесконечной круговерти кошмарных снов. Теперь вокруг только подгнивающий труп, грозящий превратиться в сухой хрустящий, покрытой паутиной и пылью склеп из поперечных и продолговатых сероватых костей. Сквозь них, как в прорези маски, как между прутьев стальной клетки, можно ещё разглядеть немигающие желтоватые, как радужка глаз смертоносного хищника, далёкие пасмурные огоньки. Такие должны расползаться тихим прощальным светом над чёрной толщей океанской воды и на горизонте покинутого беззвёздного неба, одинаковые, с равными интервалами, будто взлётная полоса или составленная в идеальной последовательности неудачная и посредственная аппликация безмозглого школьника. Рыхлый кристаллический свет. Прикоснуться к такому - и нырнуть безвозвратно в холодную солёную воду, прикоснуться к такому - и в погоне за сомнительной мечтой взмыть в неприветливое колкое небо, захлебнуться ледяным пронзительным ветром и, сжимая до боли скованные морозным разочарованием плечи, рухнуть вниз, нестись сквозь влажные крючковатые руки туч, падать в развороченную и больную, в предсмертной маске агонизирующую пропасть, чтобы пропасть, раствориться, быть, наконец, переваренным и пережитым, не то раздробленным, не то сгнившим, вместе с ней, зубастой, глазастой, чёрной и неприступной, безликой и непроницаемой бездной.
Но не умереть. Но не до конца. Остался сырой мутный плевок на дне толстого гранёного стакана. Сквозь стекло смотреть на спиртовую слезу. Поджечь кончики пальцев и упасть лицом на стол, прикрывая глаза от отрезвляющего соприкосновения с прохладной поверхностью. Мигание. Всплеск. Вынырнуть. Жадно хватать ртом воздух. Как рыба. Как зверь. Как монстр. Как пресловутая бездна. Упасть, но подняться. Раздробить собой землю, но остаться целым и невредимым. Даже хрупкой хрустальной душой. Провалиться в густую чернильную пустоту, разорвать её на куски, прорваться, проснуться, оглядеться, не узнать: белый блеск заливает стеклянные грани, за окном беспричинная кроткая зелень, несколько растушёванных мягко-тёмных теней на голубоглазом покладистом небосклоне. Новое утро нового дня.