«Недвижно пылают закаты.
Рассветы восходят сурово.
Готовы к убийствам солдаты,
И беженцы к бегству готовы.
Готовы к обманам святоши
И к недоеданию дети.
Готовы могилы… И всё же
Рассветы восходят и светят».
Драм. Ал. Володин.
Лёгкий сквознячок прошуршал чем-то бумажным на столе, качнул белые занавески на окнах и, будто испугавшись нарушить ночную тишину, скользнул в балконную дверь.
Проворочавшись несколько часов подряд на своём диване, старик понял, что попытка заснуть – это «дохлый номер», встал и вышел на балкон.
К его удивлению, бессонница одолевала не его одного. На соседнем балконе, примыкавшем к его собственному, человек в трусах и в майке, лица которого в темноте старик не разглядел, нервно метался по крошечному пространству и был похож на разъярённого леопарда в клетке.
- Я, извиняюсь, вам своей папироской не помешаю? - Сосед что-то невнятно пробормотал. Явно обрадовавшись возможному собеседнику, старик зачастил:
- Многие папиросного дыма вообще не выносят. Вот вы вышли на балкон в три часа ночи свежим воздухом подышать, а я тут дымлю у вас, извиняюсь, прямо под носом. Ну что же делать, если балконы так тесно прижаты? Пожалуй, я брошу папироску, а то и, вправду сказать, неловко получается. Что, не спится? Ну, я-то по-стариковски день с ночью путаю, а вы, вроде, мужчина ещё молодой. Ишь, как быстро двигаетесь. Бестактный вопрос задам: вам сколько лет? Да что вы? Пятьдесят шесть? Мм…да… Ну, я и говорю – молодой. С чего же не спится-то? С семьёй поругались? Господи! Как люди свои нервы не берегут, здоровье портят! И из-за чего, спрашивается? Ведь, и не вспомните, с чего начали-то. Я, конечно, извиняюсь, что в душу к вам залезаю, старикам всегда кажется, что любую беду руками разведут. Только иногда её, душу-то, и освободить от груза ненужного полезно. Может, и полегчает…
Сосед перестал метаться, но уходить, кажется, не собирался и, придвинувшись к старику, насколько позволяла перегородка, охрипшим голосом произнёс:
- Из-за чего, спрашиваете? Серьёёёзное дело! Из-за котлеты.
Вблизи лицо его оказалось круглым, даже одутловатым. Майка обтягивала рыхлое брюшко, казалось, что под майкой он прячет подушку. Сосед нервно подёргивался, как будто порываясь побежать и выплеснуть обидчику что-то недосказанное, оскорбительное.
- Да вы не волнуйтесь так, - старик похлопал соседа по голому плечу, - и не срывайте голос – я хорошо слышу. Давайте спокойно побеседуем, всё равно не спим. Так чего у вас с котлетой вышло?
- Да, в сущности, ерунда, - сосед опомнился, застеснялся, неловко помялся, а потом всё-таки не выдержал:
- Согласитесь, что можно тысячу раз произнести заклинание: есть на ночь вредно, есть на ночь вредно и т. д., но от полученного удовольствия ещё никто не умирал. Если бы вы знали, как вкусно стащить что-нибудь ночью из холодильника!
Старик посмотрел на собеседника с опаской: шутит или нет? Нет, вроде переживает всерьёз, жалуется:
- Конечно, утром наступает отрезвление, но покаянные клятвы: « это было в последний раз!» – звучат так же привычно, как радиоприёмник извещает нас своим неизменным: «Говорит Москва!» Я же сам кляну себя за слабость характера. И жена, если проснётся и застанет меня у холодильника, нервы мотает: « Посмотрим, как ты утром влезешь в свои джинсы, и кто будет уминать в них твой живот?» Но ноги всё равно ведут меня на кухню, и рука сама тянется за котлетой. Я жене напоминаю, что принцесса Диана тоже любила пожевать что-нибудь вкусненькое на ночь, а она мне: «Ты покойников не тревожь, ты о себе подумай!» – и, представляете, вырывает у меня из рук….
Тут старику показалось, что сосед даже всхлипнул. Приглядевшись, он еле различил, что у того ходуном ходили желваки на скулах и кулаки сжимались до хруста костей…
Да-а-а… дела-а-а-а…Откуда столько злобы? Надо было как-то реагировать на исповедь ночного гурмана, но что сказать этому «молодому человеку»? Не лекцию же ему читать о вреде переедания? И старику, столько прожившему на белом свете, столько повидавшему и пережившему, вдруг стало жалко этого «большого ребёнка», плачущего оттого, что не дали вкусненького.
- Ночь-то сегодня какая! – начал старик, чтобы не молчать. Сосед смущённо шмыгнул носом и в свете уличного фонаря близоруко посмотрел на старика. Ему, видимо, неудобно стало за свою неуместную откровенность: ну чего, дурачина, вывалил на постороннего человека свои семейные неурядицы?
А летняя ночь и правда была хороша! Тепло и спокойно. Не грохочут машины, не слышно перестука колёс близкой электрички. Почти все окна в домах напротив темны и загадочно переливаются отражениями горящих фонарей. И небо, хоть и бархатно-чёрное в мерцающих звёздах, но на востоке уже светлеет. Далеко-далеко на горизонте за нечёткими силуэтами домов бесшумно вспыхивают зарницы. Славная, летняя ночь…
Старик всю жизнь сам с собою не мог договориться, что лучше – лето или зима. Так и не пришёл к чему-то одному. Лето - это же такая благодать! Солнце… море зелени… океан голубизны…ароматы цветов…Мороз воспринимался легче, чем зной: одеться только по погоде – и шагай, куда глаза глядят.
Погодите, а разве весна и осень не радуют сердце? Так о чём же он спорил всю жизнь? Тоже нашёл конфликт хорошего с ещё лучшим! Теперь, с вершины своих лет старик многое видит по-другому. Поумнел под «занавес», что ли?
Или взять хотя бы эти праздники, которые в календаре красным отмечены. Ну, а без календарей в старину как люди обходились? Поля засеивали, урожаи собирали, замуж выходили, детей рожали... И мерили свою жизнь по природе.… А сейчас, к примеру, от красных дней календаря, что меняется в природе? Ледоход отменится или прилёт птиц задержат? Да птицы и глазом не моргнут на 8 марта или 7 ноября, потому что на Земле есть всем календарям календарь и называется он Времена года. Пришло лето – вот и праздник, а наступит зима – тоже найдётся, чем заняться и чему душу обогреть. Или вот такая ночь… Ну, разве не радость! Господи! О чём он думает? Куда его занесло? А про соседа совсем забыл:
- Вы меня простите, дурня старого, у меня мысли скачут, как блохи. Я ночью этой чудесной залюбовался, а мысли увели в такую даль…Вот вы мне про котлеты в холодильнике рассказали и я вас отлично понимаю: вкусно – значит приятно, приятно – значит душа радуется. Но ведь и жену вашу понять можно. Она вас любит, я не ошибся? Да, любит. Значит, волнуется о вашем здоровье. Вы со мной не согласны? - Молчание было ему ответом. - Если я вам ещё не наскучил, могу поделиться давнишней историей. Я вспомнил её из-за нашего разговора. Мы с вами всё равно не спим, а так, глядишь, к восходу солнышка поспеем. Люблю смотреть, как жизнь просыпается… Ну так как? Рассказать?
- Валяйте! - Сосед заторопился перейти на любую тему, лишь бы старик забыл его истерику. Сам же говорил: «мысли – как блохи».
Однако, у старика его «блохи» скакали не врассыпную, а в строгом порядке и привели его к очень давним событиям.
- Вот вам – пятьдесят шесть, говорите? Значит, родились вы уже после войны с немцами. Небось, папка ваш воевал на фронте, а после победы вернулся живой и «салютовали» они с вашей мамой сыночком всем на радость. Я верно говорю? А я старше вас намного, но в войну-то я парнем молодым был, а воевал как все, без всяких скидок на возраст.
И забросила меня тогда война в Ленинград, я извиняюсь, в Петербург. Да нет, какой Петербург? Именно что – в Ленинград. Никаких других имён тогда у этого города и в помине не было. Запутался я с этими нынешними переменами… А я тогда только-только из госпиталя вышел. Ну и попотели над моим организмом тамошние врачи! Я весь осколками мины был начинён, а некоторые из них даже и вынуть побоялись, чтоб, значит, я не отдал Богу душу. У меня в лёгком осколок до сих пор сидит. И ещё уж не помню где. Мне хирург сказал, когда прощался: «Вот тебе, Сеня, твои осколки на память, а про те, которые не вынули, не думай, пока они молчат – в этом, может, и счастье твоё». А осколки я так до дома и донёс, они у меня в коробочке спрятаны. Если интересуетесь, заходите – покажу.
Ну вот. Ленинград тогда ещё в «кольце» был, немцами окружён. Все дороги были отрезаны, да я и не собирался прятаться по щелям. Молодой, заводной был, рвался драться с фашистами любой ценой.
Ну и назначили меня командиром над группой по борьбе с «зажигалками» – так бомбы назывались. Их немец на крыши домов сбрасывал, и от разлетавшихся искр пожары начинались.
По крышам дежурили команды из бойцов и мирных жителей, которые ещё могли… А могли далеко не все. Тяжко было в Ленинграде – не передать словами. Голод, холод. Как хочешь, так и выживай. Многие не выжили…
Старик замолчал, положил руку на левую сторону груди, несколько раз судорожно вздохнул.
- Что с вами? Вам плохо, - забеспокоился сосед, дать вам воды?
- Нет, - старик осторожно распрямился, - я пойду таблетку проглочу, сейчас вернусь.
Вскоре он вышел, всё ещё тяжело дыша, вынес табурет, на который тяжело опустился и, немного помолчав, продолжил рассказ. Воспоминания, видимо, сильно взволновали его.
- А команда моя вся из девчонок состояла. Молодые, озорные. Хоть и война, а жизнь - она своё берёт. Была там одна кудрявенькая хохотушка… Зойкой звали… А многие девчата так до конца блокады и не дожили. Вечная им память... Дааа…Потом, когда немцев отогнали от города, мы с Зоей поженились…
Старик опять тяжело задышал, а, отдышавшись, продолжил:
- Мы с моей женой долго вместе прожили, а начинали там, в осаждённом Ленинграде. И никогда не расставались… - Опять наступила долгая пауза. - …Только вот уже 6 лет как…она меня одного….
Соседу всё стало ясно. Потерял старик свою Зойку и успокоиться не может. «А я со своими котлетами, скотина!» Желая отвлечь старика от тяжких мыслей, сосед заторопил его:
- Ну, и как же вы управлялись со своей командой?
- Жили мы в Красном уголке одного дома. Понимаете, вместе нам было и теплее и веселее. И всю еду мы собирали в кучку, чтобы поделить и поддержать друг друга. Эта коммуна нас и спасала.
И вот однажды после очередного налёта стою я во дворе и по верхам смотрю: нет ли где дымка, не горит ли чего. Тут ко мне девчонка какая-то подбегает, совсем чужая, я её первый раз видел, и говорит:
- Дяденька, это дом четырнадцать?
- Да, - отвечаю.
- А как мне найти военного по имени Сеня Волгин?
- А тебе зачем?
- У меня для него посылка.
- Ну, я Волгин.
- Честно, дяденька?
- Ты что, советскому командиру не веришь? - так я ей гордо говорю.
- Нет, нет, верю, дяденька.
Сунула мне кулёчек и – бегом, пока другая бомбёжка город не накрыла. Я в Красный уголок пошёл, там уже мои девчата собрались. Развернули посылку и ахнули: во-первых, треугольничек письма сверху лежит, а во-вторых, пять картошек и четвертушка курицы. Ну, то, что сейчас «ножками Буша» называют. На улице мороз, поэтому все продукты хорошо проморожены, наверное, поэтому и сохранились, но тогда мы на мелочи внимания не обращали.
Шутка ли! Столько еды! И только тут спохватились – от кого?
Я – за письмо. А там такие слова: «Вы меня, конечно, не помните, а я вас до конца дней не забуду. Когда через Ладогу вы помогали раненых перевозить, я была вся перевязаная, ранение головы у меня было, а на ухабах по замёрзшему льду машины сильно трясло, и я головой о борт всё ударялась и сознание от боли теряла. А вы меня к себе на колени положили и, как ребёнка, всю дорогу везли. А когда вы обратно собирались, перед отправкой раненых на Большую землю, вы мне в кармашек гимнастёрки свой адрес положили и имя своё написали. А сами меня и не видели вовсе – одни бинты и кровь».
Я припомнил этот случай, когда сопровождал полную машину раненых, и одна девушка всё стонала и плакала, маму звала, а когда машину встряхивало от близкого взрыва или на ухабах, она замолкала – видно, сознание теряла. Я взял её на руки и качал. Она уснула и спала, пока не пересекли Ладогу. Не знаю, зачем я ей адрес сунул, но на войне всё по-другому. Чужие становились роднее кровной родни. Так и эта девчонка показалась мне сестрой.
А мой женский батальон меня торопит: читай дальше. Дальше было написано: «Моя мама живёт в деревне. Там у них тоже жизнь не сладкая. Они ходят в поле, ищут картошку, не убранную с осени. Вот и мне прислали что смогли. А я-то знаю вашу жизнь в Ленинграде. Тут один военврач ехал в ваши края, я ему и отдала письмо и посылку. Уж не знаю, как она до вас дойдёт и вообще дойдёт ли, но очень надеюсь на чудо. Век буду помнить вашу доброту, храни вас Бог. Будьте живы и счастливы. Валя». И в конце приписка: «Я поправляюсь. Мне уже три операции сделали, глаза спасли, только слышу плохо, и одна рука слабо действует. А так всё хорошо».
Вот такие люди у нас! После трёх операций последний кусок от себя отрывают – «а так всё хорошо». Девчонки мои плакали.
Ну, а дальше пошло у нас ликование и обсуждение как это всё съесть, чтобы на всех хватило и посытнее было. Мне говорят: ты, Сеня, иди во двор, а мы тут всё приготовим. Затопил я им «буржуйку». Печки такие в помещениях ставили, чтобы готовить и обогреваться, а трубу – в форточку. И пошёл запах, от которого можно было сознание потерять. Есть-то хотелось всегда, даже во сне. Уж я подальше отошёл, а всё равно запах еды доходил до меня и с ума сводил.
Когда позвали меня, то увидел я посреди стола что-то вроде пирога, а вокруг в кружках дымится что-то. Это мои рукодельницы запеканку картофельную смастерили с начинкой из курицы. Каждый получил по куску запеканки и бульон в кружке. Вот он где праздник–то! Безо всяких там красных дней календаря. Держишь в руках тёплый, ароматный кусок, и желудок требует незамедлительно запихнуть его в рот, прожевать быстрее и проглотить. И это не от жадности, а так устроено природой: желудок без приложения к нему сознания - дурак дураком, ему жратву подавай, и всё.
А я своим девчатам говорю: «Подождите, девочки, есть. Не спешите. Подумайте, сколько рук несло вам эту картошку и курицу. Может, не все эти люди в живых остались. С какой надеждой и благодарностью писала Валя мне это письмо и с какой любовью мать собирала ей эту посылку.
Мы приняли её подарок с радостью и пониманием, он нам, можно сказать, жизнь спасает. Так пусть будут живы и здоровы все те, кто нам помогал. А теперь ешьте на здоровье».
Да-а-а… Всё хорошее быстро кончается. Даже посуду мыть не пришлось, все тарелочки чистые после нас оказались. А сколько разговоров, сколько воспоминаний: как разделывали, да как варили, да как чистили… Нет, что я говорю? Ничего не чистили: боялись потерять даже крошечку, картошку в шкурке варили, с ней и съели, даже косточки куриные и те зубами молодыми без остатка уничтожили.
Старик замолчал. Сосед тоже не проронил ни слова, только завозился на своём балконе и тяжело вздохнул.
На востоке занималась заря. Небо розовело на глазах, город просыпался. Соседи уже отчётливо видели друг друга. Впору было разойтись, ночные разговоры утром не обсуждаются. Но что-то казалось недосказанным…
Покряхтел старик и не выдержал:
- Извините меня за болтливость стариковскую, но согласитесь, что при хорошей-то жизни люди как-то глуше становятся к чужой беде. А вот прищемит дверью какой-нибудь палец – и сразу человек вспоминает: вот она, какая боль бывает. И у меня, и у другого – у всех боль одинаковая. И беда тоже: сегодня - не у меня, а завтра - не дай Бог, конечно. А нынче, по-моему, многие живут нуждой только живота своего. А сознание на что?
Сосед ничего не ответил, но как-то церемонно, по-старинному, прижал ладони к сердцу и поклонился старику. Затем молча ушёл в комнату.
- Не обиделся бы... Соседи ведь всё-таки...
Старик посидел ещё какое-то время на балконе, посмотрел на разгорающийся ломтик утреннего солнца, который всё увеличивался, превращаясь в пылающую огромную головку голландского сыра. Посмеялся над своим гастрономическим сравнением и, держась за поясницу, ушёл в комнату. Оттуда сразу раздалось раздражённое: «Папа! Ну, ты прямо, как дитё малое! Сначала торчишь всю ночь раздетый на балконе, бубнишь там что-то, людям спать не даёшь. А кто потом будет возиться с твоим радикулитом?»