(Сорокин В. Метель. — М.: Астрель; АСТ, 2010. — 304 с.)
«Перед своей пьяной смертью он решил что-то слепить из подручного материала для равнодушного и далекого человечества»
(В. Сорокин, «Метель», с. 272)
Иные называют Владимира Сорокина живым классиком. Другие давным-давно сдали в архив как вконец исписавшегося «восьмидераста». Не избалованная вниманием критики новая его книга — повод для меня поразмышлять на тему: «Владимир Сорокин как факт (фрукт?..) нашего дня сегодняшнего».
Итак, повесть «Метель», КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ.
Год неизвестный, февраль месяц. Уездный врач Платон Ильич Гарин отправляется в село Долгое спасать обывателей от боливийской заразы. Зараза состоит в том, что покусанные больными животными люди превращаются в вурдалаков. На свой подвиг доктор отправляется в санях, запряженных 50 мини-лошадками под человечным управлением святого придурка Перхуши (привет другому Платону — Каратаеву!) По дороге Гарин встречает любовь, волков, бандюков (здесь: «витаминдеров», в лице которых щедрый автор скрестил нанатехнологов, «братков» и наркодилеров), натыкается на мертвого великана, переживает смерть Перхуши и собственное спасение от рук заезжих (оккупировавших страну?) китайцев. После чего для Гарина начнется «нечто новое, не легкое, а вероятней всего — очень тяжкое, суровое, о чем он раньше и помыслить не мог» (с. 301).
Зато повесть на этом закончится, щадя время и нервы читателя и оставив его с чувством глубокого недосамоудовлетворения. Потому что читатель так до конца и не разберется, почему эта явная лит. спекуляция-симуляция-стилизация вселила в него шкурные страх и печаль по поводу его, читателя, возможного будущего.
По признанию самого автора, в «Метели» он отдыхал от чрезмерной политизированности «Дня опричника» и «Сахарного Кремля», наслаждаясь «игрой в классики». И хотя в «Метели» Сорокин вовсю использует стилевые примочки классической нашей словесности (Чехова, в первую очередь), мне эта повесть показалась намертво увязанной с двумя предыдущими. Все они — о судьбах России в 21 веке, о судьбах страны, которая похожа на авто, нависшее над бездной. Всё в ней: все эпохи, все уклады и культурные коды, — сместилось и перемешалось и собственной тяжестью лишь торопит гибель свою. Мы стараемся об этом, конечно, не думать, но в копчике страх-то свербит!..
Разумеется, Сорокин не просто использует, а развинчивает чеховские гайки-шурупчики. Впрочем, сатирический гротеск передается с той же серьезной миною, с какой написан «Вишневый сад». Просто иронический символизм, на который был великий мастак и Чехов, наш автор подает откровенней и использует новации 20 века. Те же 50 мини-лошадок под капором — чем не метафора малосильного мотора? Тот же замерзший великан — чем не штамп-образ «народа великана»? Тот же доктор — чем он не тройная икона русской интеллигенции? (Платон — как философ-идеалист, Ильич — как «самый человечный человек», Гарин — а это фамилия популярного в свое время властителя дум!)
Сей тройной одеколон интеллигентности помещен в реалии то ли чеховских, то ли раннесоветских времен. От 20 века, собственно лишь радио. Зато от 21 века — жутковатый прогноз: перед смертью «народ-великан» вылепил гигантского снеговика с непомерным фаллосом («создал песню, подобную стону») и духовно (вместе с бренной физикой) «навеки почил».
Но сорокинская «Метель» — совсем не памфлет. В том-то и дело (и секрет его воздействия), что автор не отделяет себя от страхов публики, присовокупляя к ним также и свой. Точно посередине повествования — подробнейшим образом (по-сорокински аж со смаком) описанная греза о страшной казни. Вот после этих страниц читатель, до того почти отстраненно разгадывавший аллюзии, проникается нужным автору настроем.
Короче, мы все в одной лодке — и Сорокину удалось заземлить литературу на жизнь одним махом, удалось превосходно!
Конечно, Сорокин и здесь использует свои главные антиномии, антиномии человека, взращенного «в стране победившего Октября» (и во всей своей лирической взаимозависимости молодому поколению вряд ли уже доступные). Поэтому отмечу еще раз. Это: нищета (извечная-привычная-общая) — и обольщение (идеей, верой, собственной природной «авосистостью»), это также страх (извечный же) — и исход в наслаждение (плотски-языческое, типа, эротика).
Многие упрекнут автора в самоповторе. Но ведь Сорокин и здесь (как и везде) творит антиутопию, верность жанру — это поневоле и верность средствам. И всё же, оглядываясь назад, отмечу: ох меняется характер антиутопии у писателя! Лет тридцать назад его антиутопии КОНСТАТИРОВАЛИ, пасясь на обильных пастбищах советской социальной утопии. Но уже с 90-х гг. его антиутопии стали ПРОГНОЗИРУЮЩИМИ. (Оно и естественно: официальные утопии тех лет, что про либерализм, что про православие-евразийство, были пиар-шляпками на один сезон).
И вот уже лет десять Сорокин не устает «призывать»: «Нету, ребята, будущего! Учите китайский!»
Он (как минимум китайский мат) уже освоил…
Сказавши как-то о смерти русской литературы, Сорокин, тем не менее, именно из кусочков этого «трупа» настойчиво мастерит свое убежище привыкшего к постоянной работе автора, свою башню из слоновой кости (благо, сам слон давно вроде б помре?..)
Можно в этом увидеть лукавую непоследовательность живущего гонорарами художника. Можно прозреть некий новый этап в его творчестве (вслед за соцартовским андерграундом и за игрой в гламурную политпопсу — игра в классику).
Мне же остается лишь удивляться, как настойчиво писатель реагирует на веяния времени, оставаясь всё тем же, в давно им апробированном круге идей, образов и приемов. Исходит от этого некоторая креативная усталость, этакая привычка писать и быть в центре внимания — «чтобы помнили»… Или, быть может, это лишь точное отражение нашей изменчивой и (опасно куда-то бегущей все-таки) неизменности, глубинной исторической, как судьба народа, лежебокости-обломовщины? Топтать грабли, как известно, наш национальный вид спорта…
Подведем итог. При внешней благообразной «классичности» «Метель» — один из реально тревожащих душу текстов Сорокина. (Быть может, просто в силу той «задушевной» «чеховской» интонации, которую он в ней «эксплуатирует»). В нем Сорокин остается верен своим художническим принципам: игре-вивисекции чужого (известного, «популярного») стиля и конструированию мира антиутопии.
Это не самая сильная вещь у Сорокина, хотя она намного внутренне цельней и доступней широкому читателю, чем другие, более свежие и яркие его произведения). Прорыв все-таки был, когда он, вопреки собственному кредо отстраненного пользователя чужими стилевыми одеждами, «говорил сердцем» — когда разбирался с «Ватниками» (название рассказа) советской разлагавшейся житухи. Похоже, сейчас для него наступило время окукливания в некий свой авторский мирок, где почти машинально, почти устало играют не только со стилем, но и с духом времени — играют, не проживая его всерьез. Всерьез-то не проживая, зато давая его емкие формулы. Со стороны, как известно, видней…
Написал я это, и подумалось: черт возьми, но ведь ты же помнишь и те его поздние «чисто играющие» вещи! Они в памяти живут — и в более ярком и стойком ореоле впечатления, чем оно, это впечатление, было в момент прочтения. Вот и «Метель» со временем станет частью твоего психе. То есть, парадокс Владимира Сорокина в том, что литературный экспериментатор, он делает свои произведения фактами не одной (и не столько даже) литературы, а жизни — жизни СВОЕГО читателя.
И новая повесть классическими складками своего хитона лишь подтверждает в очередной раз: Сорокин — писатель, реальный масштаб которого разгадать и осмыслить современникам, может, и не дано…
22.04.2010
© — Copyright Валерий Бондаренко