Скитальцы, глава 11. У староверов

               

       К скиту, затерянному в таёжной глухомани не было ни тропы, ни запутка. Все ведущие туда следы тщательно заметались. Дорогу знали лишь посвященные. В последние месяцы многие скиты были уничтожены и сожжены воинскими командами. В тайном поселении было только две рубленные из бревен избы – молельня, с крестом на крыше и келья старца Трифилия. Скитальцев поместили в просторной землянке, скрытой в густых зарослях терновника.
Потянулись долгие дни ожидания вестей от Матрёны. Осеня собирала грибы, ягоды, готовила еду, всем чинила одежду. Андрей Силыч и Степан помогали мастерам по обустройству скита. Матвей слонялся без дела, всюду совал свой нос, всем надоедал наивными вопросами и просто, путался под ногами.
Наконец, под вечер объявился долгожданный посланец от Матрёны. Скитские и гости собрались в молельной избе-часовне, послушать мирские новости и помолиться на сон грядущий.
Посланец рассказал, что приказчик Ефим весной купил трех странных людей у хуторянина Сидора. Двоих потом, парня и девицу – продали заезжему барину из немцев. А другого, строптивого, много пороли. Он язычником оказался. Христову веру отвергал. Говорить, как должно, не хотел, все по церковному лопотал. Только поп, да дьякон его кое-как понимали. Воспитывали, пороли много, чуть рассудка не лишился, а всё держался своего. Потом его на лесные дачи к углежогам под надзор живодёра Суклеты сплавили. Тот, таких-то, страсть как любит править. Да, говорят, язычник не дурак был. В первую же ночь сбил колодки и следов не оставил. Ох, и лютовал Суклета. Да, куда там. Люди сказывали, что в каком-то дальнем скиту старцы призрели одного беглого. По приметам сходит на того парня – язычника.
Осеня, подавшись вперед, старалась не упустить ни одного слова. Потом с мольбой и надеждой взглянула на Горина.
      - Погоди, Осенюшка. Все решим, как надо, - успокаивал её Андрей Силыч.
А Матрёнин посланец говорил уже о другом. Его рассказ скитских очень взволновал:
- Воинские команды рыщут рядом. Едва к вам проскользнул. Ведут их опытные лесные объезчики, да подсылы, хорошо знающие тайгу. Кого, не попадя, ловят. Если на руках есть «вид» - выпорют, чтобы зря по лесу не шлялся и, отпускают. Иное дело, у кого «вида» нету - бродягам, да бездомкам. Им батоги и кабала. Тимошихин скит, что в пяти верстах – сожгли. Старцев пороли. Слабых и непокорных – на березах повесили. Остальных в завод угнали.
      Выслушав сообщения посланца, Горин объявил - На рассвете уходим. У нас «вида» нет. Значит, по здешним законам мы беглые. Не дай, Бог попасть в лапы такой команды. Василька в здешних краях все равно нет. Может, какой ни будь, след по дороге объявится.
Матвей всё время разговоров со скорбным лицом ёрзал по скамье. Он маялся животом. Его желудок плохо воспринимал грубую скитскую еду. Особенно пареную репу. А её есть приходилось каждый день. Не помогал даже отвар раковой шейки, приготовленный стараниями сердобольной Осени из свежих корешков. Вот и сейчас, не дожидаясь окончания разговора, страдалец, торопливо заспешил в отхожее место.
      Скитской наставник старец Трифилий одобрил решение гостей и обещал дать провожатого, знающего дорогу к «населителям дальних пустынь»
      С треском распахнулась низкая дверь. В часовню ворвались солдаты. Поднялась паника. Крики, вопли, взывающие к помощи Бога, перемежались с грубой солдатской бранью. Людей сгрудили в дальнем углу. Офицер, заложив руки за спину, медленно прохаживался перед ними, внимательно вглядываясь в лица. - Ага, варнак, и ты здесь! – обрадовался он, разглядев в тусклом свете лампад матрёниного посланца.- Ловко ты сюда пробирался. Как заяц петлял. А вот нашего догляду не учуял! Подсыл тебя сразу признал. Матрёнин, говорит, это ватажник. Вот ты, слава Богу, нас сюда и довёл.
Солдаты, между тем, вталкивали в часовню остальных обитателей скитских землянок-келий и шалашей.
     - Кажись все, ваше благородие, - доложил унтер. – Кругом обшарили. Больше людишек нету.
     - Много же вас тут, бездельников, набралось. Дюжины две, пожалуй, будет. Ну, ладно. Выставь охрану, - приказал он унтеру. – Завтра, чуть свет, займёмся правежом.
     Матвей возвращался из зарослей можжевельника, когда раздался шум облавы. Он понял – их постигла какая-то беда. Замерев возле большого дерева, он стал прислушиваться к ругани, крикам и плачу. На фоне едва светлеющей полоски неба, от заходящего солнца, возникли два силуэта. Люди шли в его сторону. Не разбирая дороги, Матвей метнулся назад, к лесу. Но споткнулся и с треском рухнул в кусты терновника и, несмотря на болезненные уколы, забрался в самую гущину. Тело чесалось, ныло, саднело и отчаянно болело. Его терзали тысячи острых колючек.
     - Слыш-ко, Тимоха, ктой-то кустами шебаршит. Небось, скитские мечутся.
     - Где?
     - Да вот, напрямки. Пойдем, поищем.
     - Ну к, ты слышал, ты и ищи. На то ты и подсыл. Мое дело служивое. Только чего командир прикажет, то и делать стану.
     - Не, я пойду, гляну.
Опираясь на длинную палку, человек медленно пошел к темнеющим зарослям и долго вглядывался в кустарники.
     - Кажись, тут ктой-то хоронится.
     Солдат, тоже нехотя, подошел, протянул руку и – ойкнул: - Ух, ты! Мать честная. Это же чапыжник. Кой дурень в эту страсть полезет? – проворчал солдат, успокаивая уколотую руку.
     - Вот, счас, я пощупаю. Может, кто тама и сидит! – подсыл резко сунул палку в колючую массу кустов.
     - Ну, чё?
     - Да не, ничё. Темно, жаль фонаря нету. Вроде бы во что-то мягкое тыкнул.
     - Да брось ты. Это у твоей бабы, может, мякоти много, вот тебе и мерещит. Айда, там унтер, поди уж, вечернюю чарку разливает.
     Резкий удар под ребра едва не заставил Матвея вскрикнуть. Стиснув зубы и зажмурив глаза, он молча перенес боль. Шум в скиту постепенно затих. Все успокоилось. Матвей, боясь шелохнуться, еще долго хоронился в кустах. От неудобной позы онемела рука. Наконец, поборов страх, чуть не вскрикивая от новых болезненных уколов, выбрался наружу и, крадучись, направился к часовне. Там, у крыльца, с ружьем на плече, ходил взад-вперед часовой. В соседней избе – келье старца, сквозь мутное оконце пробивался тусклый свет. Из-за неплотно закрытой двери доносился оживленный говор. Здесь разместилась на ночь вся воинская команда.
     Матвей вернулся в гущу леса. Мысли путались. Всю жизнь за него кто-то принимал решения. Иногда для видимости он выражал несогласие, спорил, возражал, но всегда подчинялся. Сейчас же советчиков рядом не было. Надо самому принимать какое-то решение. Но ничего путного на ум не приходило. Исцарапанное терновником и ушибленное подсылом тело взывало к сочувствию. Но пожалеть его было некому. Он был один. Стало невыносимо горько и обидно. Он сел на подвернувшийся пень и, закрыв лицо ладонями, сгорбившись, тихонько поскуливая и подвывая , заплакал.
    - Ктой-то и почто здеся так жалостно тоскует? – раздался рядом скрипучий негромкий голос. Матвей вздрогнул, сорвался с пенька и бросился на колени
    - Дяденька, не убивай! Меня нельзя убивать! Я не здешний!
    - Да погодь ты,- остановил его сердитый голос. - Почто мне тебя убивать? Господь заповедовал – не убий. Живи, Бог с тобой.
    - А ты кто? - нерешительно спросил Матвей.
    - Скитской я. Инокентием кличут. Моя землянка-келейка за дальним бугром, в зарослях. Оттого супостаты и не сыскали её. Я ночью зрю яко птаха филин, - продолжал Инокентий успокаивающим тоном. – Видел, как тебя дрекольем шпыняли. Выходит, ты тоже антихристами гонимый. – Он, покряхтывая, опустился на землю и сидя, продолжил: - Я из другой пустыни изыде. Разорили нас. Я убег, божественным прикровом спасенный. Избежал рук мучителевых, прийдя в обитель сию. И здесь нет покоя от антихриста. – Инокентий умолк. Взошла луна. При ее свете Матвей с любопытством рассматривал согбенную фигуру старца. А тот снова, как бы про себя, заговорил:
    - В миру нету по бозе ревности. Оттого и хулят нас праведных, - вдохнул он и обратился к Матвею: - Время пристало спасать души братьев во Христе, или как?
    - Ох, деда, надо спасать,- обрадовался Матвей, - да вот как?
    - Знамо как. У нас спасение едино. Давай помогай.
    - Я с радостью!
    - Наперво, помолимся о душах спасаемых грешных рабов Божиих.- Иннокентий, поднимаясь с земли, охнул и ухватился за поясницу. – Не ко времени в крестец шибануло, - объяснил он, покряхтывая от боли.
    - Радикулит это,- посочувствовал Матвей.
    - Чево ты мелешь, ради каких, таких кулит? Утин это. От простуды кости ломает. А ты, ради, каких-то кулит. Молод еще, учить-то. Давай-ко лучше сотворим святую молитву.
Инокентий осторожно опустился на колени и скороговоркой забормотал непонятные слова. Часто крестился и клал земные поклоны. Матвей с любопытством смотрел на него.
    - А ты почто, парень, не молишься?
    - Да не умею я.
    - Ну, тогда, становись рядом. Постой, постой, а ты хрещеный-ли?
    - Родители в детстве крестили.
    - Ну, тогда ладно. Раз неразумные отец и мать не научили, молись умною молитвою.
    - Это как? Разве бывают и глупые молитвы?
    - Совсем ты дурак. Не учен слову божьему, - опечалился Инокентий.- Умная молитва - это, значит, про себя, молча, без слов, в мыслях ко господу обращись. Моли его за друзи твоя, проси его о спасении душ гонимых властями рабов божиих. Перечисляй в уме-то имена, кого знаешь. За остальных я сам помолюсь.
     Матвей встал на колени рядом со стариком. На душе стало спокойно. Теперь возле него был тот, кто мог принимать правильные решения. Молитва на ум не шла. В голове роились какие-то пустые мысли: «Вот, старый хрен, босиком по лесу шляется. И пятки не наколет. Чего им в этих скитах далось? Живут как мученики. Едят всякую дрянь. Гнус, никаких удобств. Странный народ» Ему стало скучно. Вздохнув, поднялся с колен и сел на тот же пень. Сквозь дрему до него доносилось убаюкивающее бормотание Инокентия:
     - Блажен, о Господе… Вседержавный обычай – сожжение грешныя плоти небесного ради бытия… Огненное ваше страдание угасит силу огня геенного. Много душевным гладом томим жажду спасения им грешны. Благословляю вас огненною смертию живот свой скончити. Не убойтесь же сего временного огня, бо избежите вечного… Малое время в земном пламени потерпите, вечного же царствия достигнете. Не долго вам страдати – аки оком моргнуть, так душа из тела выступит… Егда же вступите в огнь, самого Христа узрите и ангельские силы с ним. Емлют они – ангелы, души из телес горящих, и приносят к самому Христу – Царю небесному. (Взято из поучения отца Серафима пустыннику Варлааму на самосожжение).
     « Вот, старый хрыч, несет какую-то чепуху». Смысл слов молитвы до Матвея не доходил и он окончательно заснул.
     - Эй, отрок, проснись. Пора спасать души праведные.
Матвей, потягиваясь и зевая, поднялся с пенька. - Ну что, деда, делать будем?
     - Пойдем тихонько к часовне, чтобы и мыша не слыхала. – И они направились к молельному дому. Там, сидя на ступеньках, обняв ружье, крепко спал часовой. Инокентий, размахнувшись, с кряком ударил солдата по затылку. Тот хрюкнул, выронил ружье и завалился на бок.
     - Ты же, дед, убил его!
     - Не. Токмо оглушил. Убивать грех – господь не велит. Давай-ко помогай его вязать, пока не очухался.
Часового спутали мочальной веревкой. Заткнули рот травяным кляпом, взгромоздили на завалинку и крепко привязали к кольям. - Чтобы не свалился, - объяснил старик, туго затягивая узлы.
     - Теперя беги к избе, где команда ночует, подопри дверь колом, что бы не мешали спасать души. Опосля и солдат спасем. А тут я и один управлюсь. Здеся рядом хворосту много на истопли заготовлено.
     «Вот хитрюга. Успел и план придумать, пока я сидя спал. Для чего-то ему и хворост понадобился», - соображал Матвей, подкрадываясь к избе с двумя кольями, прихваченными из кучи дров. Келья старца не охранялась. Он подпер дверь, с облегчением вздохнул и присел на приступок крыльца. У часовни возился с хворостом старец. Были слышны удары кресала о кремень. «Похоже, дед для освещения костер запалить собрался. Зачем? Ну, ему виднее». Почувствовав новые позывы живота, Матвей поспешил в ближайшие кусты.
     Поляна озарилась неровным светом костра. Громко трещал сухой хворост. Яркие языки пламени лизали бревенчатый сруб часовни. Изнутри раздавались отчаянные вопли и тяжелые удары в неподатливую дверь, закрытую на крепкий деревянный засов. На завалинке извивался связанный солдат. Пламя пока его не доставало. Посреди поляны, стоя на коленях, воздев руки к небу, с безумным блеском в глазах, молился Инокентий.
Подбежал Матвей и, в замешательстве, остановился рядом. Его растерянный взгляд метался со старца на горящую часовню, на дико орущего связанного солдата. Инокентий, между тем, гнусаво выводил:
     Изведи из темницы души рабов твоих, Господи! Прими в царствие небесное, Христа ради, соженных!…
     Только сейчас до Матвея дошел смысл страшных слов молитвы старика, там, у пенька, и вот теперь. В памяти вмиг всплыли, не раз читаные, эпизоды самосожжения староверов.
     - Ах ты, гнида! Козел душной! Так вот чего ты, паразит, затеял! – Взвизгнул Матвей, срывающимся голосом и бросился через языки пламени на крыльцо, к запертой двери. Изнутри ее таранили чем-то тяжелым, похоже, деревянной скамьей.
     - Ты, паршивец, вздумал помешать богу угодному делу! - неожиданно громко рявкнул старик
     Схватка была упорной. Несмотря на возраст, Инокентий оказался крепким и жилистым мужиком. Они кубарем катались по освещенной пожаром поляне. Наконец, дед взял верх и, сидя на груди Матвея, стиснул его тонкую шею корявыми ладонями. Но тут же охнул и схватился за поясницу. «Старца утин долбанул», - приходя в себя, сообразил Матвей и, извернувшись, скинул старика на землю. Лягнув для надежности поверженного противника, замер напротив пожарища. Огонь охватил почти всю часовню. Дико кричал, выплюнувший кляп, связанный солдат. Поднялась паника в избе, где ночевали солдаты. Дверь, надежно подпертая кольями, не поддавалась. В часовне взывали о помощи. У Матвея кружилась голова, дрожали колени. Поборов навалившуюся слабость, он выдернул из ножен солдата тесак и срезал веревку на кольях. Связанный скатился на землю и, изгибаясь, завертелся на траве, гася тлеющую одежду. Швырнув тесак в сторону, Матвей вновь бросился на горящее крыльцо. Но тут же, в нерешительности замер перед жаркими языками пламени. Стало страшно. – (Что делать? Как быть? Ведь там сгорят люди! Там же Горыныч и Степка! Это же неправильно! А тут еще этот праведник мешает) ! – Эти мысли тяжелым грузом легли на душу. И страх и безысходность помутили сознание.
      -Но они же сгорят! – Взвыл он диким голосом и бросился в огонь.
      - Ах ты, безбожник, - заорал очухавшийся дед. – Я тебя, паскудника, счас самого испеку! – В руках Инокентия сверкал брошенный Матвеем солдатский тесак. Старец, держась одной рукой за спину, прихрамывая и размахивая тесаком, устремился к крыльцу.
 Матвей, зажмурив глаза, наткнулся руками на деревянный засов и откинул его в сторону. Вспыхнула одежда. Опалило лицо и руки. Он с воплем метнулся назад, на ходу сбрасывая горящую куртку. Из распахнувшейся двери, через пламя, выскакивали люди. Они кашляли, хватали открытым ртом воздух, протирали глаза.
      Матвею и связанному солдату быстро оказали нужную помощь. Среди спасенных метался обезумевший Инокентий. Его седые, спутанные космы разметались в стороны, тряслась всклоченная борода, ощеренный беззубый рот изрыгал проклятья.
      - Одержимый он на очищении огнем, - объяснял Горину старец Трифилий.- Пришел к нам из дальних, разоренных скитов. От страданий разумом оскудел. Жил тут на отшибе, нелюдимо, в землянке. Таки дождался, ирод, своего часу. Вот что, - сурово обратился настоятель к притихшему Инокентию, - иди от нас своей дорогой, куда Господь укажет. Дивен Бог в деяниях своих. Иди с миром. Мы не приемлем очищения огнем.
      Ярко полыхнула часовня. Тяжело ухнув, рухнула кровля. Фонтаном разлетелись в разные стороны горящие головни и искры.
      Солдата оставили связанным по рукам и ногам, чтобы до времени не выпустил команду. Трифилий подошел к припертой двери, проверил надежность запора и обратился к солдатам:
      - Служивые, уходим мы. Оставляем вас взаперти. Пока разберете потолок – мы будем далеко. Не ищите нас. Бог милостив и поможет нам. Оставайтесь пока тут. Ваш солдат, постовой, жив и здоров, но остается связанным. Сами освободите. Христос с вами, аминь.