В конце концов вышел мой исторический роман, сюжет которого основан на реальных событиях, имевших место в конце 5-го - первой половине 4-го в. до н.э. на Боспоре.
О его достоинствах и недостатках судить не мне, а читателям. Всего лишь несколько слов о чем он. Месть за попранную любовь толкает яксаматку Тиргатао на жестокую войну с бывшим мужем и приводит к гибели невинных людей. Стремление упрочить власть, поступившись чувствами и моралью, лишает синдского царя Гекатея трона и заставляет переосмыслить собственную жизнь и свое предназначение.
"В столице Боспора" - одна из глав романа. На Проза-ру есть еще несколько глав, весь же роман, возможно, со временем выложу здесь, ну а пока надеюсь продать выпущенные на свои кровно заработанные рубли бумажные экземпляры, и хотя бы вернуть сумму для издания следующей книги.
В столица Боспора
Пантикапей – город, удивляющий приезжих своим размахом, величиной и монументальностью построек акрополя. По преданию, он был основан одним из сыновей колхидского царя Аэта почти за тысячу лет до появления здесь эллинов и долгое время оставался крошечным поселением, прилепившимся к южному склону высокого холма, обращенного к небольшой уютной гавани. Теперь же город был виден издали, он возвышался над водами пролива, поднимаясь серо-зелеными ступенями к вершине, увенчанной царским дворцом и храмом Аполлона.
Со стороны пролива стена с постройками верхнего города напоминали корону из слоновой кости. Сияли белизной колоннады храмов – Аполлона и Деметры. Они словно парили в небе над серыми водами Киммерийского Боспора. Особое восхищение вызывал царский дворец, обращенный к Понту. Но это был лишь фасад Пантикапея, сам же город скрывался за холмом и лежал в своеобразной седловине.
От Пантикапейской горы в сторону заходящего солнца уходила гряда однообразных выжженных солнцем холмов с редкими деревцами и курганами-могилами архонтов и скифских царей, а также богатых и знатных вельмож. В полуденном мареве эти гряды выглядели совершенно безжизненными. На восход город словно склонялся над довольно большой и уютной гаванью, почти смыкаясь с Мирмекием.
Удивляло приезжих эллинов то, что этот пестрый полуварварский город сумел подчинить своей воле все полисы по обоим берегам Боспора. Величие и могущество Боспорского государства виделось здесь во всем: в прекрасно устроенной гавани, где всегда теснились до трех десятков торговых судов, в высоких общественных зданиях, величественных храмах, вместительном театре, в хорошо одетых и выглядевших сытыми и довольными жителях. Особое уважение чужестранцев вызывал флот из триер, стоявших наготове в Тиритакской гавани, многочисленные торговые суда и рыбацкие лодки у Мирмекия.
В размеренной ленивой походке, во всем облике жителей Пантикапея виделось спокойствие, уверенность в незыблимости устоев царства, чего так не хватало многим полисам Эллады, раздираемым Пелопонесской войной, борьбой партий, враждой с соседями и нападениями варваров. После унылого, а порой и угрюмого однообразия холмистого берега восточной Таврии Пантикапей приветствовал путников своими садами и прямыми линиями оборонительных стен, черепичными крышами домов, трижды опоясавшими гору.
Греческие колонисты, прибывшие сюда более двух столетий назад , сумели оттеснить с берегов пролива вглубь степей скифов на европейской части своей страны, а затем и воинственных меотов в горы и болота - в Азии. После нескольких лет правления царя Сатира города Фанагория и Гермонасса лишь по традиции считались синдскими, на самом деле полностью подчинялись власти Пантикапея. Столицей оттесненных с берегов Боспора Киммерийского синдов стал Синдик – город, расположенный недалеко от понтийского устья Гипаниса. Кроме того, у синдов имелось еще несколько значительных городов: один из них, Аборака, находился в месте, где река Гипанис, поворачивая к заходу солнца, раздваивалась и устремляла свои быстрые и мутные воды к острову Фанагора и Понту, а у Синдской Гавани растворялась в зеленовато-серой морской воде.
Боспорский владыка Сатир прогуливался в портике. Он неспешно ходил между серой стеной и большими белыми колоннами, стоявшими стройными рядами перед террасой. Терраса, окаймленная сторожевой стеной, казалось, зависла над Пантикапеем с зеленью садов и словно корабль была устремлена в пролив. Отсюда, с этой одетой в камень горы, во все уголки обширного государства разлетались приказы всесильного царя Сатира, который только именовался архонтом боспорских городов, являясь тираном эллинов и царем подчинившихся Боспору племен. И только Синдика с ее укрепленными городами и поселениями по Гипанису, ее портом на Понте препятствовала свободной торговле боспорцев с меотами. Хотя налог за провоз зерна по реке был весьма низким и составлял шестидесятую долю груза, тем не менее, для боспорского царя он казался оскорбительным. Претензии поддержанного в свое время афинянами синдского царства на контроль за меотским хлебом, чеканка собственной монеты с грифоном, стерегущим зерно, – все это вызывало раздражение у Сатира и стоило ему головной боли.
Сатир являлся правителем обширного государства. Его отец Спарток, будучи начальником наемников при Археонакте, и породнившись с ним женитьбой на младшей сестре, захватил престол и объявил себя архонтом Боспорской симмахии – Союза греческих городов по обоим берегам пролива. Он в дни смуты смог защитить боспорцев в Европе и Азии от вторжения варваров. При нем установилась стабильность и спокойствие. Спарток правил вместе с братом Селевком и погиб в сражении со скифами, а спустя пять лет неожиданно умер Селевк, и Сатир объявил себя архонтом Пантикапея, всех боспорских городов и царем скифов, живущих в пределах боспорского государства. Он упрочил завоевания отца и дяди, стал чеканить золотой статер, подчинил своей воле жречество и решил установить полный контроль над торговлей скифским и меотским хлебом.
У Сатира от разных жен было три сына; кроме старшего Левкона, у него были - Горгипп, который всего лишь на один год был младше первенца, и одинадцатилетний Метрадор.
Левкон унаследовал от отца напористый и неугомонный характер, кипучую энергию и непомерное властолюбие. Он, как и его отец, готов был любыми путями – честными и нечестными, достичь своих властолюбивых целей. Однако его характер смягчило образование и посещение Афин. Возможно, повлиял характер матери, малоазийской гречанки Геспериды, которая родила его, будучи еще очень юной.
Горгипп являлся прямой противоположностью отцу и старшему брату, как по характеру, так и наклонностями. Его мать тихая и владеющая грамотой Агапита, бвла дочерью хиосского правителя.
Горгипп совсем не стремился к власти, был скромен и чистосердечен, больше всего ценил в людях таланты, открытость и добродушие. Будучи набожным, он целые дни проводил в храме Аполлона, помогая жрецам управляться, пытаясь постичь сокровенные истины. Когда же ему приходилось находиться в царском доме, он уединялся в своей комнате и старался быть подальше от отца и его чиновников. Горгипп проводил время в молитвах, раздумьях и сочинении гимнов. Он хорошо играл на кифаре, и, несмотря на слабый голос, довольно хорошо пел гимны во время священнослужений.
Горгипп являлся приверженцем мирного благополучия, гармонии, в душе он осуждал властолюбие, коварство и стяжательство.
Сатир в свою очередь, махнул на Горгиппа рукой и всегда поддерживал начинания старшего сына. Левкон с понятными ему желаниями и помыслами вызывал в нем искреннюю отцовскую любовь. О Горгиппе же он думал с раздражением: “Боится звона мечей, избегает даже смотреть публичного наказания рабов. Разве подобает быть таким наследнику могущественного боспорского царя”. Но, вспоминая, что и тот является наследником, старался отнестись к его странностям снисходительно. Странностей же у Горгиппа было немало: он мог не спать целыми ночами, а бродить где-нибудь у моря, в порту Пантикапея или Мирмекия. Часто Горгипп сидел с рассеянным видом между колонн портика, вглядываясь в синь Понта, или же бесцельно бродил по двору, что-то проговаривая про себя. Глядя на него в такую минуту, Сатир отмечал: “Нет, плохой из него будет правитель. При таком царе, обычно государством управляют другие. Они будут делать, что захотят даже в его собственном доме. Иное дело Левкон – у того характер, желание быть первым, повелевать, держать все нити власти в своих руках. Он умеет интриговать и обманывать, а это очень важно для правителя”.
Слабоволие Горгиппа Сатир объяснял тем, что тот воспитывался в роскоши и достатке и не знал тех трудностей и опасностей, которые выпали на его, Сатира, долю, когда после смерти отца Спартока ему приходилось подкупать чиновников и убийц, интриговать, лукавить и обманывать людей, чтобы получить в наследство Боспорское царство. Сколько пришлось пролить крови, отдать денег, испытать унижений от варваров, чтобы удержать власть в своих руках. А затем, все эти тридцать лет, за царский трон надо было держаться обеими руками и на каждом шагу ожидать подвоха – заговора или даже убийства. Ничего этого Горгипп не знает и, что обиднее всего, не хочет знать.
О самом младшем своем сыне – Метрадоре, которого родила царская наложница Трития, ничего хорошего никто сказать не мог. Он, как и его мать, любил шалости, в которых часто переступал меру дозволенного. Его буйное веселье и озорство не знало границ. Временами он был совсем несносен – сбивал с ног рабов, несущих обед царю, выкрикивал обидные и непристойные дразнилки.
Сатир невольо усмехнулся, вспомив о проделке Метрадора с календарем, на котором тот переставил все метки. Сатир задал ему крепкую взбучку. “Пожалуй, и из него может выйдет толк, если остепенится. Ведь, даже не проронил слезы после розг, а лишь на некоторое время затаился как волчонок.
На Пантикапейскую гору, в царский дворец, привозились самые изысканные и дорогие товары из больших греческих полисов. Сюда стекались богатства всех боспорских земель, оседая в домах знати и в храмах.
* * *
С дворцовой террасы открывался чудный вид на торговый порт и военную гавань, а также город, поясами-террасами круто спускающийся к проливу. Отсюда виднелись воды Меотиды и Понта. Далеко на западе, за смутной линией горизонта, находились Пропонтида и Геллеспонт, а еще дальше за ними рассыпалась мириадою островов Иония и простиралась материковая Эллада, величественные Афины и могущественная доблестью своих граждан Спарта – извечные соперники и непримиримые враги. Они не первый год вели войну за первенство над греками, истощая друг друга на радость персов и прочих варваров. На востоке сквозь дрожащее марево виднелись острова Азиатского Боспора и владения меотов, скифов - необузданно жестоких варваров.
Простор, открывающийся с Пантикапейской горы, располагал к полету и размаху мыслей. Сатир любил в минуты сомнений и раздумий или просто для отдыха, выйти на террасу, подышать пряным морским воздухом. Здесь сидя на резном кипарисовом кресле, боспорский владыка размышлял о делах государственных и житейских. Именно здесь его не раз посещали лучшие мысли, здесь вызревали самые дерзкие планы и развязывались проблемы, казавшиеся раньше неразрешимыми.
Царь Боспора приходил сюда в сопровождении Никомеда, своего верного телохранителя, который нес вслед за царем дифрос, ставил его в привычном месте и дремал, прислонившись спиной к одной из колонн портика, опираясь на древко копья, если, конечно, Сатир не заводил с ним разговора, как это иногда случалось. Вот и сегодня после обеда владыка приказал позвать Никомеда, жестом показал тому на дифрос и зашагал в сторону лестницы, ведущей на террасу.
Время тянулось медленно, и хотя тень солнечных часов, что стояли посреди террасы, показывала уже третий час вечера, царь, казалось, вовсе не собирался уходить. Сначала он долго сидел на дифросе в тени, отбрасываемой портиком. Сидел, бездумно глядя на море, потом поднялся и беспокойно принялся ходить по портику. Иногда он останавливался, пристально вглядывался в размытые очертания островов Азиатского Боспора, словно ждал оттуда каких-то вестей. Затем замер возле Никомеда, состарившегося на службе царя и знавшего все его привычки лучше собственных. Сатир долго смотрел то на дифрос, то на Никомеда, у которого от долгого стояния заныли ноги, но он изо всех сил старался изобразить на своем морщинистом лице спокойствие и бодрость, осознавая, что только царская привязанность удерживает его, старого телохранителя, во дворце. С трудом верный царю Никомед удержал вздох облегчения, когда Сатир, наконец, ничего не сказав, направился к зубчатой стене, закрывавшей террасу.
В лучах склонившегося к закату солнца по темнеющей воде пролива сновали торговые суда боспорских и приезжих купцов, небольшие рыбацкие суденышки и лодки, возвращавшиеся в порт.
День близился к концу, наступало время отдыха от бесконечных житейских дел и забот.
Во время прогулки в портике Сатиру вспомнилась трагедия Иона “Семела”, поставленная афинскими актерами в театре Пантикапея прошлой зимой. Вспомнилась не сама трагедия, которая, конечно же, навеяла на него величественное ни с чем другим не сравнимое настроение, сколько независимое, и как ему показалось, надменное поведение в театре молодого царя синдов Гекатея. Вспомнился тот долгий вечер, наполненный глубокой тишиной, с медленно опускающимися сумерками и ярким пламенем факелов.
Взгляд боспорского архонта, восседавшего с домочадцами в центре амфитеатра, медленно скользил по лицам знатных граждан и купцов, покорно склонявших перед ним головы, пока не остановился на лице Гекатея. Гордый синдский царек что-то увлеченно шептал на ухо своей смуглолицей и черноволосой жене-меотянке, лицо которой сияло от счастья.
Синд упрямо не хотел замечать пристального, испытующего взгляда всесильного боспорского владыки. И даже когда заметил это, то лишь торопливо, словно обычному знакомому купцу кивнул и снова принялся о чем-то шептать спутнице.
Сатир хотя и ответил степенным поклоном на его приветствие, но про себя подумал не без раздражения: “Что ж, посмотрим, так ли ты прочно сидишь на синдском троне, как об этом уверяют купцы-соглядатаи ? Да ты, видимо, глуп и спесив без меры, мальчишка, если вздумал так вести себя со мной… ”
Он еще не раз поглядывал в тот вечер на царя синдов и его жену, которая, как он заметил, словно воспаряла под взглядом светлокудрого мужа.
Царь мысленно продолжал разговаривать с Гекатеем: “Ты просто оглупел от любви к меотянке, потерял разум и не отдаешь себе отчета, что происходит вокруг тебя. – В душе Сатир смеялся от этой мысли. – Говорят, ты успешно торгуешь хлебом и лошадьми… Задумал даже чеканить золотую монету с изображением головы лошади и пшеничным колосом. Так может быть, ты уже мечтаешь возвратить себе всю Синдскую область или прибрать к рукам Гермонассу, а может, и саму Фанагорию ?… Ну нет ! Я долго терпел твои успехи, теперь же моему терпению пришел конец. Я сделаю все, чтобы ты лишился и того, что имеешь. Я уничтожу тебя!.. Да я это сделаю !” - сказал себе Сатир, поднимаясь с мраморного кресла и громко аплодируя не столько игре актеров, сколько своему решению. Он спокойно и величественно под взглядами многочисленной толпы первым двинулся к выходу из театра. Все расступались перед ним, когда он выходил из театра и в сопровождении конной свиты направился на царской карете во дворец.
С того вечера прошло немало времени, но Сатиру невольно возвращалась мысль о наказании самоуверенного, ополоумевшего от любви царя синдов, вздумавшего вести себя как равный с ним, с всесильным царем Боспора.
Теперь вспоминая о Гекатее, он каждый раз подыскивал очередной предлог неминуемой войны с ним, его нежелание торговать хлебом в боспорских портах, чтобы не платить налог, поддержка Стратоклеи, конкуренция в торговле рыбой и лошадьми, препятствие приобретению новых рабов для эргастериев и мастерских Пантикапея, Мирмекия и Гермонассы, и, конечно же, растущая угроза Боспорскому государству со стороны Синдики.
День завершался, жара спадала и мысли, как и очертания предметов, становились отчетливее и осязаемее. Сатир любил эти часы. Он теперь увереннее шагал от одного угла террасы к другому, останавливаясь напротив колоннады портика.
* * *
По внешнему виду царя трудно было угадать его возраст. Он был невысокого роста, коренаст, а широкий лоб и морщины на лице, особенно те, что лежали у тонких жестких губ, выдавали решительный и надменный характер. Коротко остриженные волосы завивались и черными с проседью колечками падали на лоб. Вздернутый широкий нос его, округлый подбородок с короткой курчавой уже седой бородой, и особенно походка, порывистая и быстрая, делали его похожим на стареющего льва.
До вступления на престол Сатир путешествовал с боспорскими купцами по Элладе, интересовался политическим, военным и экономическим устройством, состоянием греческих полисов Ионии и Понта. Унаследовав от дяди боспорский престол зрелым человеком, Сатир все усилия направил на увеличение мощи своего царства. Он сделал ряд экономических и военных преобразований, что позволило ему подчинить своей власти разбогатевшее боспорское купечество и взять почти всю торговлю с полисами Эллады под свой контроль. Сатир увеличил пошлину на вывоз скифского и меотского хлеба, увеличил торговый сбор для иноземных судов, заходивших в порты боспорских городов, кроме Пантикапея и Фанагории. Он даже задумывался - не лишить ли Афины ателии – права беспошлинного вывоза зерна из Пантикапея и Фанагории, которого афиняне добились своей Понтийской экспедицией, возглавляемой Периклом.
Угрожая подчинить своей власти Боспор, афинский флот стоял тогда под самым Пантикапеем, в Нимфее, и правившему Спартоку ничего не оставалось, как ценой невыгодного для себя договора, заплатить за независимость государства.
Проведенные Сатиром реформы умножили денежные поступления в казну, что позволило увеличить свое войско за счет ополчения из граждан, ограничив число скифских и фракийских наемников.
С увеличением войска у боспорского владыки проснулось желание подчинить своей воле соседние неподвластные города, а также меотов и скифов. В Нимфей и Феодосию он засылал купцов, которые вместе с товарами доставляли в столицу Боспорского царства новости о происходивших там событиях и настроениях жителей. В первые годы своего правления Сатир стал искать способа для покорения Феодосии, имеющую прекрасную гавань, из которой в Элладу вывозилось довольно много зерна и рабов.
* * *
Сатир остановился у стены, левой рукой упершись в ее каменный зуб, и залюбовался багряными бликами солнечной дорожки. Затем он возвратился к дифросу и, усевшись на него, дважды хлопнул широкими сильными ладонями. Никомед спохватился и, согнав с лица дрему, устремился к царю.
- Никомед, передай управителю, чтобы немедленно прислал
ко мне надежного гонца ! – Сатир проговорил это, даже не взглянув на телохранителя.
Никомед тут же скрылся в проеме двери, обрадовавшись возможности размять отекшие от долгого стояния ноги. Через некоторое время перед царем предстал, почтительно преклонив колено и низко опустив голову, Ордос.
- Пусть боги даруют тебе, боспорский владыка, здоровье и
долголетие! – Проговорил скороговоркой гонец, ожидая царского приказа.
Царь продолжал о чем-то размышлять, казалось, совсем не
замечая, стоящего перед ним со смиренно склоненной головой служителя Гермеса. Затем он неожиданно, словно воспряв от глубокого сна, посмотрел на Ордоса, и отведя его в дальний угол террасы, оживленно заговорил:
- Слушай меня внимательно, верный мой слуга ! У меня к тебе одно очень важное поручение, о котором, кроме тебя и человека, которому передашь мои слова, никто не должен знать. Исполнишь исправно поручение – награжу отменно… Не справишься или проговоришься кому, будешь жестоко наказан !.. - Глаза Сатира смотрели на Ордоса испытующе и твердо; в них светилось лукавство и жестокость.
- Пусть сам Гермес помогает тебе и покровительствует в этом деле ! Вот тебе деньги на покупку жертвенного петуха ! – При этих словах Сатир вытащил из ременного кармана два серебряных статера. Более получаса оставался наедине с гонцом боспорский владыка, о чем-то говорил ему, а когда тот уходил от царя, придворные слуги уже зажигали в портике факела и светильники. В щели каменной кладки прятались юркие мыши.