Берлин, 1945 год. Война уже подходила к концу, немцев загнали в свою нору. Не могу рассказать, как всё происходило, не знаю военных терминов, да и малёк я тогда был. Помню только то, что приют, где мы все были, попал под обстрел, впрочем, как и весь город. Наша воспитательница, была тяжело ранена и успела только вывести детей из горящих развалин. Умерла спокойно, даже не плакала, только грустная. Мы же ревели, кто знает, может больше от того, что она нам была как мать, которой у нас никогда не было, а может и от того, что заботиться о нас стало некому. Нас осталось шестеро.
Пока не пришёл он, солдат, странный парень. Чей он я так и не понял, форма на нём была не то что не по размеру подобрана, а вообще не его, нет, я не разбирался тогда, где кто в какой форме служил, но я точно помню, что на нём она была даже цвета разного. Но сапоги, их я запомнил, они, бесспорно, были немецкие. С автоматом в руках, с вещмешком за спиной, весь чумазый и потрепанный, но улыбающийся. В его глазах горели эти искорки, искорки жизни, того, что он дошёл-таки до Берлина, что он здесь, я видел, в его глазах был конец войны, не знаю, может только мне, а может и всем, но стало как-то спокойнее. Он не говорил ни слова, да и то, что мы там лепетали он тоже, видимо, не понимал. Вместе мы разгребли вход в руины нашего приюта. Да, сапёрной лопаткой он работал быстро. Внутри дома оставалась ещё комната, её немного засыпало, но там можно было спрятаться.
Солдат достал что-то из вещмешка, наломал дров из досок, что раньше служили нам полом, развёл на улице костерок и сварил, что-то похожее на кашу. Ложка была одна на всех, а сама кастрюлька явно с нашей кухни. Невольно думалось, что же он там и ложек то не прихватил, но, если бы мы сказали, он бы ничего не понял, да и вообще жаловаться было грех. Солдат не ел, смотрел на нас и улыбался, почему-то он напомнил мне воспитательницу.
Но тут он вскочил и убежал. Куда? Зачем? Мы и сами не поняли сначала. Через пару минут вошли два немца, обошли комнату и подошли к нам. Может они и прошли бы мимо, если бы не вещмешок неизвестного солдата. Они сразу наставили на нас дула своих автоматов и начали расспрашивать, где русский. Меня трясло от страха, я понял, что они про того солдата, который накормил нас, но мы не знали кто он, не знали русский он или немец, поэтому ничего не могли сказать. Немцы же пнули кастрюльку с кашей, и она разлетелась по полу, попав на меня и ещё несколько моих друзей. Один из немцев, недолго думая, выхватил маленькую девочку, и, не успев приставить к ней автомат, прогремел выстрел и немец упал, разбрызгивая по разлитой каше капли своей крови. После второго выстрела солдат заскочил через окно и оттащил два тела из комнаты, может для того, чтобы мы их не видели, после чего в окно что-то залетело и он, подбежав к нам, собрал всех в одну охапку и раздался взрыв. Когда я раскрыл глаза, перед которыми всё плыло, солдат лежал на нас и, не понятно от чего, не переставал улыбаться. Кровь пропитала всю его спину, рядом со мной так же в крови лежали несколько моих товарищей, но серьёзных ранений ни у кого не было, он закрыл всех. В ушах звенело, точнее это было похоже на непрекращающийся писк, но за окном отчётливо были слышны выстрелы и голоса. В дом вбежали ещё несколько солдат, я не уверен точно, но их форма напоминала русских, один из них, судя по его сумке – медик, подбежал к нашему и убрал его от нас, осматривая раны. Наш неизвестный что-то пытался сказать, медик наклонился к нему. После чего крикнул что-то своим, махнул рукой в нашу сторону и нас вывели, тут же перевязывая раненых.
По всему городу гремели взрывы, небо затянуло чёрная пелена дыма. Мы знали, как и тот солдат, что если будет взят Берлин, значит, война закончится, не будет никаких больше лишних смертей, а значит, снова будут приходить в наш приют, и может быть, когда-нибудь заберут меня с собой, в семью. Мы не любили это время, мне было только семь лет, но, почему-то, я помню многое, помню, как по ночам Фридрих, самый старший из нас, рассказывал про войну, его отец погиб, он сражался за фашистов, но не потому что его устраивал их строй и методы, а потому что призвали. Фридрих говорил, что там, где служил его отец, не было ни одного, который мог сказать о себе, что он хотел воевать и повергнуть весь мир в эту бойню. Но выбора у них не было, либо ты в строю в наступлении, либо в том же строю, но на расстрел. Я ненавидел фашистов, только за то, что они сделали. Нет, не для других стран и людей, а для себя, сколько полегло невинных, сколько молодых, сколько просто таких же, как я, в чьи приюты попали эти заряды.
Я ничего больше не могу вспомнить с того дня, я не видел больше того солдата, такого неизвестного, но настоящего.