На голые деревья будто ваты накидали. Мокрый снег отчаянно цеплялся за кору, но жгучий ветер тут же разметеливал его на ледяные иголки и больно швырял в лица прохожих. Кубанская зима: уж если не розы во дворах – остатки теплой осени, то беспощадный снежный разбой на дорогах.
А нам с Ириной предстояло пересечь огромный снежный пустырь, означенный народом как долина самопознания. Действительно, пока дойдешь от остановки до первых домов, философом станешь.
Слава богу, уже виднелся дом, где нас, как видно, заждались. Ирка, студентка филфака, шла в гости сквозь бурю и ветер к любимому писателю и преподавателю, а я – несчастный математик, сбежавший с лекций, ее подруга детства, была бесплатным приложением к этому романтическому свиданию. Может, оберегом. Помимо того, что мне было интересно посмотреть на живого писателя, я хотела показать Ирке, какая она все-таки дура, если влюбилась в человека творческой профессии.
Мне в десятом классе школьный поэт как-то свидание назначил. Читает: «Я дышу твоими волосами», а потом вдруг спрашивает: «Ты думаешь, я стихи тебя позвал слушать?» Что-то в ответ я наговорила: горячо и от души. Подружки потом донесли, что он плакал от обиды. Поделом, не пиши о любви, если в ней не понимаешь.
Ирка смеялась над этой историей, говорила, что поэты не взрослеют никогда, но писатели – дело другое, это народ зрелый, они будят человечество от спячки.
Ладно, посмотрим. У меня душа в тот момент как раз требовала хорошей встряски. Поступила на матфак и людей перестала вокруг видеть. Хотя всегда считала, что ради людей жить как раз и нужно. Мне очень хотелось привести в порядок свою истерзанную математикой голову, глядя на того, кто своей профессией будил от спячки человечество.
Идти в незнакомые гости неудобным не было. Профессия у него такая – быть готовым к любой неожиданности.
На писателя мы с подругой произвели неизгладимое впечатление. Он был в ударе: называл нас ребятами, пел какие-то пионерские песни.
Мы ели торт, купленный на сложенные с Ириной последние студенческие рубли, пили сладкое хозяйское вино, сочиняли тосты. И тут началось. Когда писатель полез целоваться после брудершафта, я еще стерпела, но потом его потянуло целоваться после каждого тоста. С обеими. Я выразила бурный протест, а подруга стала чуточку стухать. Вот когда я обрадовалась, что не пошла вслед за ней на филологический. Матфаковские преподаватели были люди серьезные.
Вскоре у Ирки, к моему удивлению, появилось второе дыхание, и уходить из гостей она не собиралась. Поэтому пришлось принять участие еще и в гаданиях на книгах, потом вертели блюдце на столе и вызывали дух Пушкина. Вопросы задавались дурацкие, мне это скоро надоело, и я спросила великого поэта – не пора ли мне уйти?
Да, – ответил Пушкин, хоть мне для этого пришлось приложить немалое усилие, двигая блюдце в нужную сторону. Само блюдце по столу почему-то не ездило.
Я стала прощаться. Ирка сделала вид, что не со мной, и писатель пошел провожать через ухабистую долину самопознания меня одну. Он шел впереди, молчал, видимо, познавая что-то новое в себе. Один раз обернулся, спросил бодрячески - любила ли?
- Нет! - отрезала я, не желая чужого вмешательства в свою жизнь.
Вежливо, умиленно расстались.
Я не жалела, что не пошла на занятия, не жалела о новом знакомстве. Но меня мучил вопрос – что нашла в этом колобке тонкая и умная Ирина, и что для писателя все-таки главное: жить для людей или для себя? В семидесятых мы разделяли эти понятия.
Одно мне было ясно как день – Ирка писателю не нужна. Только как новая игрушка. Видно, и писатели не все вырастают из детских штанишек. Жаль, не получилось у меня стать Иркиным оберегом.
С этих мыслей и началось мое следующее воскресное, выходное от занятий, утро.
Вставать было лень, потому что неразберихи внутри себя после вчерашних событий стало еще больше. Я валялась в постели и думала об Ирине, о себе.
Любила ли я? Банальный вопрос. Но так не хотелось банального ответа!
Взять, к примеру, мою учебу. У одних преподавателей на лекциях засыпаю, а матанализ могу слушать бесконечно! Франтовский, видя наши горящие глаза, всегда приходит в педагогический экстаз и лекции получаются как поэмы. Или он – поэт матанализа?
Так хочется хотя бы ненадолго стать Франтовским и воспеть свою историю любви!
Итак, жили-были двое, казалось, рожденные друг для друга. Но однажды они решили, что очень легкое счастье – обманчивое счастье. И разошлись по нехоженым тропам, искать себя заново. Вот так! Мировая литература пишет о трудностях рождения любви, а я - о слепоте. О том, что она родилась, любовь-то, а ее не заметили, приняли за что-то другое, более простое, дружбу, наверное…
Что-то грустная история получалась у меня.
Звонок в дверь. Кто так рано? Не спеша открываю. А на пороге – Он! Тот, кого знаю уже пять лет, с которым вместе бегали по горам по долам, занимались спортивным ориентированием, даже целовались. Но после этого я веду себя только по-дружески, потому что мне не нравится его отношение к браку как к привычке, которая гасит чувства.
Несу сетку с продуктами и, копируя взрослых, возмущаюсь. Что в магазинах очереди, и без блата ничего хорошего не достать. Он идет рядом, забирает у меня сетку, бережно несет ее к нам домой и всю дорогу весело ругает мою бесхозяйственность.
Его устраивает, что я такая несерьезная. В противном случае на меня стали бы обращать внимание другие парни, которым пришла пора жениться, и подавай им в жены хозяюшку. Тогда ему пришлось бы меня отвоевывать или ревновать. Но он старше меня и не любит переживаний. Он хочет, чтобы я никогда не причиняла ему боль, а была его вечным праздником.
Я тоже против того, чтобы тратить время на всякие драки из-за девчонок. В современном мире много более интересных вещей.
Вот такой у меня друг. Всегда делится книжными новинками – заботится о моем духовном росте. Чтобы я читала и спорила с ним. И я читаю, с чем-то соглашаюсь, с чем-то – нет. Потом вдруг спрашиваю о его женщинах. Он рассказывает, свято веря в сказку о нашей дружбе, не думая о том, что мне это слышать неприятно.
Что мы за поколение такое, семидесятники двадцатого века? Мы не знаем голода и изнуряющего труда строителей социализма (потом, в перестройку, узнаю про капиталистический труд без выходных, больничных и отпусков, про голодные обмороки). Разве это плохо? Мы готовы жить по-новому, более творчески. Только как это сделать?
И вот на этой мысли я спотыкаюсь. На собственном бессилии. Ко мне пришел любимый человек за праздником, который подарить ему могу только я. На всю жизнь! Но он боится признаться себе в этом. Боится, что однажды быт и его мещанская сущность ворвутся в нашу жизнь и погубят нас. И вместо вечного праздника начнутся серые будни, как у большинства советских граждан, отдающих свободное время субботникам или стоянию в очередях за дешевыми помидорами.
Но я-то верю, что мы не станем серостями, что вместе мы преодолеем все! Как ему это объяснить? Я не знаю и потому молчу. Он тоже молчит и вдруг привлекает меня к себе, и тихо, говорит, что я не просто друг, а - любимая.
Мне почему-то делается страшно, я закрываю глаза, прижимаюсь к его груди и мы молчим. Наши сердца стучат гулко и в унисон. Мы учимся слышать друг друга, мы учимся верить друг другу? Мы становимся одним целым, и его опасения перетекают ко мне. Что будет с любовью, если выпустить ее из наших сердец? Любить – это просто, плыви себе, как Ирка с писателем, по течению. Куда вынесет, кто знает? Скорей всего, что разбросает по разным берегам. Писателю пачками носят тортики влюбленные филологини, и он вряд ли разглядит в этом сияющем букете неповторимый цветок по имени Ирина.
Так непривычно было стоять и молчать. Что-то неведомое стучалось в наши души. Новое время, новое пространство, творцами которого нам предстояло стать? Новые возможности, которых до нас не было ни у кого в мире, потому что тогда еще не было нас?
Мы стояли и молчали, понимая, что уже не те, уже другие. Словно проявились из какого-то небытия, шагнули в иное измерение, иную Вселенную, где вдруг почувствовали себя хозяевами, не гостями!
Так вот ты какое, счастье! Совсем не праздник, но и не серые будни. Бесконечность творения мира, внутренняя работа. Устанешь – упустишь самое важное.
Важно в этой жизни найти друг друга. Но еще важней – не разойтись, не потеряться, не отречься.