Раби ас-сани выдался жарким у нас. Голуби, рассыпанные по тротуару семечки, перистые облака, сонный город – все это казалось картиной, не требующей завершения. Голуби клевали семечки, легко решая загадку бытия в свою пользу. Все казалось свершенным, а потому – совершенным. Эти два слова обыкновенно бывают синонимами в восемнадцать лет. Надо бы было сидеть дома, а я вышла и поплатилась жаждой. А еще соринка попала мне в левый глаз. Так бывало очень часто со мною в детстве, когда я выходила на улицу с широко открытыми глазами и сразу же получала свое: опусти глаза, не смотри в лицо ветру! Склони голову!
Я выхожу на улицу, не зная своего маршрута, точнее, не задумываясь над тем, куда я пойду. В маленьком городе, где ты знаешь каждый переулок, можно не планировать свой путь – ноги выведут сами. И куда я могла пойти, если все дороги вели не в Рим?.. Я заглянула в магазин через стекло витрины: твоего брата не было внутри. Старшего брата надлежало стесняться, а поскольку я стесняться не умела, лучше было мне с ним не сталкиваться вообще. Подождала еще немного, попыталась почувствовать атмосферу. Сонная Любка сидела за прилавком, водя из стороны в сторону блудливыми глазами: на лампу все пыталась усесться огромная жирная муха, но все никак не могла угнездиться. Муха не мешала Любке, Любка не мешала мухе – они интересовались друг другом постольку поскольку. Любка была маленькая, юркая – не знаю, как она справлялась с этими «мотками» ткани, которые возлежали на прилавке и именовались гордо и значительно: товар. Товар вызывал уважение у мусульман (иногда большее, чем другой человек).
Я зашла. Любка сразу подскочила, вытянулась по стойке смирно: она считала меня будущей хозяйкой и молилась всем богам, чтобы я ей поскорее стала. У нас с Любкой сложились странные отношения: она «облизывала» меня, как могла, заплетала мне косы, рассказывала о своей неудавшейся семейной жизни, давая мне советы – советы неудачницы (Эй, хочешь, чтобы муж быстро развелся с тобой – послушай-ка меня, детка!).
- Рамазан там, считает, - зашептала Любка с заговорщическим видом, словно сообщала мне агентурные данные, сдавала явки и пароли, а в соседнем кабинете Мюллер и Штирлиц рассказывали другу другу анекдоты.
Я наклонилась под обрушившимся на меня градом бамбуковых штор, проходя внутрь. Ты поднял на меня глаза от своих счетов:
- Хабиби, - произнес охрипшим голосом. Значит, сидишь давно, ни с кем не говорил около получаса, а то и больше. – Садись, я сейчас, - последнее было сказано уже тетради. Я присела на краешек стула напротив, сложила руки на стол. Ты посмотрел на меня быстро, молниеносно – убрала руки со стола. Минут через пять ты закончил с математикой и перешел на лирику.
- Аллах, закрой глаза! – нам нельзя было не то что целоваться – наедине даже оставаться было нельзя, только при свидетелях. Но мы верили, или делали вид, что верили: Он может закрыть глаза, Всевидящий может не заметить. Мог увидеть старший брат, мог увидеть кто-то из родственников, а вот сказать Аллаху «Закрой глаза!» - до этого могли додуматься только дети.
Выходя на улицу, мы странно чувствовали себя: мы были словно любовники, которым надо скрываться от родственников и знакомых. В такие моменты это забавляло нас, я хихикала тебе в плечо, ты время от времени улыбался и целовал мои волосы. Застряв в каком-нибудь левом дворе, мы сидели на лавке в обнимку – «Аллах, закрой глаза!». Небо зацветало самыми яркими из звезд. Время от времени мимо проходили влюбленные парочки: чувствуя родство душ, мы переглядывались. В такие вечера Аллаху надлежало пребывать с закрытыми глазами по нескольку часов, но что значил час земного бытия по сравнению с Его вечностью?! День был завершен, и оттого совершенен. Ты провожал меня до дома: автомобили скрипели по дороге вдоль моего дома, погружаясь в глубочайшую лужу – она была вечна. И Аллах вновь закрывал глаза.
Но то, что казалось нам завершенным, требовало доработки, точнее, юридического оформления. А еще – моего умения склонять голову. Отказаться от своей страны – раз. Отказаться от своей манеры поведения – два. Отказаться от своей манеры одеваться – три. Будущая свекровь горела желанием перебрать мой гардероб с тем, чтобы исключить все вещи, обнажающие хоть какую-то часть тела. Прикинув в уме разбор моих вещей, я представила сразу вытянутое от удивления, медленно переходящего в ужас, лицо моей свекрови: из вещей в моем шкафу суждено было остаться только мешкам из-под сахара… Мне надлежало запомнить массу требований, которые нависли надо мной в связи с моим новым статусом супруги. Но мои метаморфозы были незавершенными, и это было видно невооруженным глазом. Я все делала не так: то забывала «стесняться» старшего брата, и он смотрел на меня вепрем неприкасаемым, готовым докопаться до каждого моего жеста, а то называла младшего брата по имени, что тоже было нельзя. Я была обложена этими «нельзя», как волк флажками, я шла к тебе по заранее отведенному для меня пути, не имея права отступить от намеченной траектории, и в этом было что-то мистическое, что-то странное, что-то чужое. Чуждое, чужеродное, чужестранное.
- Аллах, закрой глаза!
Это единственное, что было мне знакомо. Начал меняться и ты под прессом давящих на тебя, невесть откуда взявшихся родственников. «Расхождение менталитетов, конфликт культур» - такая сухая формулировка могла быть применима к нашему клиническому случаю. Впрочем, не лечите, не лечите меня, доктор, я не хочу преодолевать эту болезнь!.. Преодолело. Что-то преодолело нас – не мы.
- Знаешь, я устала… Я не смогу… - я призналась в своей слабости тебе. Ты даже не посмотрел на меня – ты знал, что так будет. Мы оба знали. Мы по инерции продолжали кидать семечки голубям. Они легко щелкали кожурками, извлекая такой простой и вечный, свой смысл жизни из них. Не такой-то и крепкий орешек! Щелк – и нет ничего! Когда подсолнух буйно расцвел, шмели летали мимо и думали: «Завершен, следовательно, совершенен»! Но человек сорвал, разложил на элементарные частицы, выбросил мякоть подсолнуха, пожарил семечки и скормил птицам. Мы кормили голубей в последний раз. Теперь я никогда не кормлю голубей. Не подаю нищим. Я знаю – ничто не завершено – все длится бесконечно. Я развернулась, чтобы идти. Почувствовав за спиной какое-то движение, я резко обернулась, да так, что из глаз моих полетели искры.
Ты смотрел на меня южными теплыми глазами:
- Ты знаешь… Мне кажется, Аллах все видел.
Я не сказала ничего. Я криво усмехнулась, развернулась и ушла. Какая теперь разница – видел или нет?! Что за ерунда?! Только через годы до меня доходит истинный смысл твоих слов. Я знаю наверняка: через кормящихся с чужих рук голубей, через падающий в своем совершенном танце осенний лист, через последний аккорд, раздающийся из открытого окна юной пианисточки слышны все те же слова: «Аллах, закрой глаза!». Но он видел, он действительно все видел…