Глава двадцать четвертая
Большая статья Лансере-Сориньи под заголовком "Поединок с миньонами" была напечатана в столичной "Фигаро". Он описывал ситуацию с самого начала, и теперь столичная парижская публика и вся страна была в курсе сережиной распри с графом Галуа де ля Рэ. Иначе, наверно, было нельзя, затем и нужен был Сориньи, чтобы объяснить, почему за ним стали гоняться с тесаком.
Газеты, которые написали, что на него напали в церковном дворе, на могиле его жены, не прояснили, зачем напали, и читатели путались в догадках. Благодаря Сориньи "поединок" (название было в духе Тицианы и, вероятно, навеяно ее выступлением на радио) обрел основу и даже застарелые корни, хотя от этого он не выглядел красивее. Три палки, два ножа и мачете на фотографии не придали ему благородства или блеска, и описан он был со слов свидетелей: тривиальная потасовка, в которой пятеро напали на одного, и этот один от них отбился.
Сережа почувствовал себя обиженным: Сориньи мог описать потасовку не в таком ироничном тоне, мог похвалить его за мужество, как это сделали все газеты. А он только поучал, поучал своих дворян, как не скатиться до уровня свиней, заботился о чистоте дворянских помыслов и хваленой дворянской чести - как должны понимать ее французы.
"Тема очень деликатная, поскольку речь идет о представителях высшего сословия, носителях двух знаменитых фамилий, которые могли бы спорить, чья кровь голубее, если бы причину спора не навязали свыше", - издалека начал Сориньи, что не помешало ему в следующем абзаце объявить графа негодяем. Князя он тоже не очень выгораживал: просто расставил все по своим местам - как беспристрастный судья, кодекс чести которого велит быть справедливым.
Он начал с той поры, как Сережа приехал в Монпелье, и его познакомили с молодым графом де ля Рэ. (Здесь и далее я пишу "молодой граф" и "молодой князь", поскольку в истории присутствуют отцы: известный граф Этьен Галуа де ля Рэ и всем известный князь Сергей Гончаков. До последнего времени отцы не имели друг к другу претензий. Не имеют и сейчас).
Те, кто прочел отрывки дневников Димы Лазарева, наверняка запомнили симпатичное существо – Сережа - запечатленное на его страницах, исполненное смелости, чести и грациозной душевной лени. На французской земле образ молодого князя не претерпел заметных изменений. Правда, сам князь подрос, на фоне охлаждения чувств его ум стал логичнее и строже, он по-прежнему интересный собеседник с неистребимой, очень занятной склонностью к словесным парадоксам, непредсказуемой манерой подниматься из хандры в разного рода словесные и кавалерийские атаки, весьма туманным представлением об особенностях французского национального характера и непростительно-хладнокровной, виртуозной манерой не учитывать главных его примет, каковыми являются наша знаменитая щепетильность и способность насмерть рассориться из-за пустяка. Не ошибусь, если скажу, что лучшим представителем нашей нации он считает графа де Бюсси. Не ошибусь также, утверждая, что подобно графу, он избрал своим девизом: "Роган я есмь" и этому девизу настойчиво и целеустремленно следует. В городе его полюбили.
Что касается молодого графа Галуа дэ ля Рэ, который жил в Монпелье со дня своего рождения, то девятнадцатилетний поручик Российской армии, новое лицо в Монпелье, насколько я помню, произвел на него то же впечатление, что на всех: очень молодой, очень красивый эмигрант, предпочитавший светским развлечениям уединенный, несколько даже замкнутый образ жизни в своем поместье. "Роган я есмь". Ощутимая разница в возрасте (11 лет) и полярный круг интересов могли до конца жизни продержать их на безопасном расстоянии друг от друга. Молодому князю, прошедшему войну и фронты, тридцатилетний граф - фигура очень специфическая и спорная - показался немного "странным". А затем и настолько странным, что он стал высказываться о нем в гостинных. Конфликт, в основе которого поначалу стоял только бойкий характер князя и его свойство давать резкие, категоричные, нелецеприятные оценки, легко было погасить, указав князю на его недостаточную сдержанность и разницу в возрасте, которая разделяла их. В то время он был не в лучшем настроении и не в лучшей форме, был замкнут, обижен, эмоционально уязвим и не имел склонности наживать себе врагов. Если бы его не спрашивали по всякому поводу, как он находит графа, не подталкивали подмечать и отслеживать его поступки, мнение о нем он держал бы при себе и никому не высказывал. Граф интересовал его очень мало. В доказательство этому приведу случай, когда я посоветовал ему не обращать на графа внимания, и он не сразу вспомнил, о каком графе идет речь. Другое дело - взрослые, молодые и пожилые люди, которые завлекали его в свои гостинные и, оценив привычку очень смешно и оригинально судить о ближних, в полной мере этой привычкой пользовались. Некое досадное препятствие заключалось в том, что князь с большой неохотой привыкал к светской жизни, редко выезжал в свет, и в то время, как общество изыскивало способы заманить его в гостинные и свести с графом Гийомом Галуа, выбирал развлечения на свой вкус: помог полиции департамента поймать и посадить сексуального маньяка, поставил музыкальный спектакль и сыграл в нем главную роль, был ранен навылет в грудь, купил имение в Швейцарии, женился и отдал замуж младшую сестру за племянника датской королевы. Наконец, овдовел, к несказанному восторгу местных дам, которые, нимало не соотносясь со вкусами и привычками двух молодых людей, занимались преимущественно тем, что сводили и стравливали их, едва не в голос крича обоим: "Ату его!" Надо отдать должное молодому князю: довольно долго он не позволял себе никаких обидных выходок, кроме утверждения, что граф - "странный". Граф, в котором искусно взбадривали и разогревали щепетильность, не всегда мог вспомнить, кто такой младший Гончаков. Накануне Рождества молодой князь преподнес обществу подарок, совершив в отношении молодого графа поступок дерзкий и можно даже сказать, что дикий. Судебного разбирательства не последовало, так как потерпевшая сторона – граф – отнеслась к экстравагантной выходке легкомысленно и даже не поняла, в чем именно состояла дикость выходки.
"Маленький" князь, которого в городе продолжают называть "маленьким", уехал в Альпы, овдовел (все в его жизни делается поразительно быстро, так что едва успеваешь отслеживать события) и вернулся в состоянии, близком к тому, в каком он приехал из России.
В одном давнем разговоре с графом относительно молодого князя я спросил, как он его находит. Граф справедливо ответил: бойкий. Ничто в его поведении не указало на то, что он захочет погасить эту бойкость руками пятерых наемных убийц, экипированных с расчетом на то, что князь будет безоружен. Исход поединка с ним один на один был заведомо предопределен и для графа кончился бы плачевно. Граф это знал. Немногим легче он стал бы для молодого князя, которому пришлось бы отсидеть положенный срок за пределами Монпелье, расточавшего ему чудеса великодушия. Сообразив это, ссору стали считать погашенной, так как в городе граф считается человеком незлопамятным. Обоих оставили в покое. Князь и теперь находится в трауре, и не только не боек, но за исключением сцены, на которой он играет Старпома в своей пьесе, в городе его вообще не видят. Город снова явил чудеса великодушия, дав ему передышку на время траура.
Менее милосердным оказался странный, незлопамятный граф. Зная, что молодой князь ездит в православную церковь, в пределе которой похоронена его жена, он нанял с помощью приятеля пятерых человек (учитывая опыт кавалерийских атак молодого Гончакова, именно такое количество он счел достаточным для усмирения бойкого характера ненавистного соперника), предоставив им вооружиться по своему разумению и вкусу, вследствие чего в качестве вещественных доказательств в уголовном деле о разбойном нападении фигурируют три палки, два ножа, стилет и стальное мачете, которым рубят тростник в колониях, - меры более чем достаточные для усмирения бойкого противника.
Из протокола допроса М.Каррераса, гражданина Испании, жителя города Уэльва (в ночь нападения скончался от огнестрельных ран): "Ордоньез сказал: "Одному человеку нужно его убрать. Он ему мешал. Он его дразнил".
- Вы договаривались об этом с графом?
- Нет. С человеком графа. Граф сказал, что нужно это кончать. Обещал дать денег.
- Сколько?
- Если прикончим - тысячу. Он мне его показал. Я понял, что нужно много народу, чтоб прикончить.
- Вы получили задание расправиться? Или испугать?
- Он им надоел. Сказано было бить, пока не убьем. И после этого еще бить, потому что живучий, как гадюка.
- Мачете?
- На мое усмотрение.
- Почему не цивилизованным способом? Не выстрелом?
- Стрелять нельзя было - шум. Мы не собирались никак особенно его казнить, главное, чтоб без криков. Для того и мачете. Один раз врезал - и все, никакого шума.
- Вы не знали, что у него пистолет?
- Знали бы - поостереглись.
- А он не мог знать, что против него что-то затевается? Почему он оказался вооружен?
- Может, что-то почувствовал. Боялся. А может, всегда так ходит. Он мне понравился. Если бы он со мной пошел - мы бы всех перебили к черту.
Из протокола допроса Д.Х.П.Оливье, 23 лет, жестянщика, жителя г.Монпелье.
"Каррерас сказал: одному человеку нужно тут одного убрать. Заплатит. Главное, чтоб без криков. Он стоял один, на могиле жены, в церковном дворике. Я в потемках не видел - кто. Высокий. Знал, что русский князь. Кому там еще стоять? Когда мы стали подходить, стал стрелять. Мы договорились - Мигель ударит тесаком, главное, чтоб тихо. Я не знал, что у него пистолет. И никто не знал. Я сам ничего плохого ему не сделал. Он вырвал у Мигеля тесак за лезвие. На улице собралась толпа. Без Мигеля мы ничего не могли, а Мигеля он застрелил, когда тот на него набросился."
Из протокола допроса К.П.Жарро:
"Кому-то он чем-то помешал. Тот сказал: пора убирать, надоел. А мне деньги были нужны, я и пошел. Предупредили, чтоб тихо. ...он схватил мачете за лезвие и выстрелил Мигелю в живот. Я понял, что Мигель его не достанет. Альбер подбежал с ножом. Он выбил нож ногой, а я ударил палкой в живот. Нужно было, чтоб упал, только он не падал. Я ткнул еще раз, концом. В этот раз должен был упасть, только он не падал. Пистолет он уронил, но у него была палка и он отмахивался. Нельзя было подойти.
- Если б упал - забили бы?
- Ну, а как иначе?
- Вы не знали, что он вооружен?
- Да мы б вообще не полезли трогать! С виду он был безоружный, в куртке. Поди знай, что у него под курткой.
"Из протокола допроса Б.Касселя:
"...Может, он как-то знал, что на него собираются напасть? Он начал стрелять почти сразу, как нас увидел. Говорили - слабак, русский князь, а когда дошло до дела, стало видно, что его не возьмешь, зря мы вообще полезли.
- По чему это было видно?
- По всему. Знает, что нельзя падать. Упадешь - забьют. Когда я увидел, как он отмахивается, мне что-то расхотелось к нему лезть. Невоенные это не умеют. А он знал, как отбиваться.
Когда пришли арестовать графа и спросили его, действительно ли он дал распоряжение убить молодого Гончакова, он ответил - нет, не давал, потом вспомнил, что, кажется, давал. "Вы о ком говорите? Чешский князь? Соловчиков?"
- Князь Гончаков.
- Давал. Надо, чтоб убили. Всякие гадости обо мне рассказывает.
- Какие гадости?
- Сравнивал с каким-то цветком. Сколько можно терпеть. Я и послал убить. (пр.редакции: я был свидетелем разговора, в котором кн.Гончаков назвал графа "самым пышным цветком Монпелье. Гарденией")..
"Его убили? Нет?" Узнав, что нет, граф простодушно обрадовался и выразил желание поехать поздравить - с объятиями и поцелуями, как он это любит.
Странный граф. Странный случай.
Фарс.
В средние века граф де Келюс, отправляясь на поединок с графом де Бюсси, сказал, что ненавидит Бюсси, но счел бы себя опозоренным, если бы позволил палке его лакея прикоснуться к графу. "Бюсси дворянин с головы до ног". Для Келюса это было веским основанием самому скрестить шпагу с "первой шпагой Франции". Правда, и тогда впятером против одного, но при этом не прибегая к палке и помощи лакеев. В те времена умели быть дворянами с головы до ног. Принадлежность к сословию определяла поступки, не всегда справедливые и верные, но, как правило, благородные и честные.
Гончаков - дворянин с головы до ног, но для расправы с ним граф Галуа дэ ля Рэ счел возможным вооружить челядь палками и ножами. "Главное - чтоб без криков".
Граф уехал в Швейцарию - подлечить нервы и восстановить жизнерадостность, немного потускневшую на фоне обвинений в организации убийства. Молодой Гончаков - дворянин с головы до ног - не отдал его под суд, полагая, что свою честь способен отстоять сам, а юристы обоих отцов нашли лазейку, в которую граф просочился от справедливого возмездия. Подлечившись, вернется в Монпелье и снова расцветет пышным цветом в наших безупречных гостинных, а дамы навострят уши, ожидая, с кем или с чем молодой Гончаков сравнит его в этот раз, в отместку за что наш "странный граф", тертый и опытный в поединках за собственную честь, приведет, надо думать, артиллерийский взвод.
Доблестное южное дворянство, славное верностью традициям,
гордое своей исключительностью, виноградниками, винными подвалами, замками, гербами, старинным духом своих домов, манерами детей, фамилиями своих зятьев, благородным ароматом старых вин, дворянство, взрастившее на своей земле червивую, больную лозу, получило великолепную, полновесную пощечину. Мы все – участники "странного" поединка, и должны извлечь из него уроки: нельзя падать. Нельзя опускаться до уровня, в котором начнут убивать за деньги. Нельзя еще и потому, что падение несет в себе угрозу скатиться в духовное ничтожество, более страшное, чем нож. Если эта история ничему нас не научила, если мы не видим в ней драматизма, а только фарс, если вернувшийся с альпийских каникул граф опять расцветет пышным цветом в наших салонах, если на защите нашей дворянской чести будет стоять один русский мальчик, отстаивая ее, как собственную, мы можем, не дожидаясь графа, свернуть знамена, на которых запечатлены наши старые гербы - свидетельство непопранной былой доблести, и спрятать их подальше в свои подвалы, чтобы всуе не горевать о том, что мы навсегда утратили.
Ибо чье самолюбие пострадало больше? Молодого князя, которому пришлось в одиночку отбиваться от собранного графом сброда? Самолюбие графа-отца, не выдавшего сына правосудию, поспешившего отправить его в Швейцарию? Или наше самолюбие, позволившее нанести духовное и телесное оскорбление дворянину хорошей крови, который, как мог, спасал нас от маразматической скуки, своим присутствием скандализируя обстановку и поставляя щедрый материал для газетных публикаций?
Чье самолюбие пострадало больше?
В утешение всем могу сказать: "маленький" князь страдает не столько от полученных ран, сколько от сознания, что его жизнь оценили "как подержанный Рено" (образчик знаменитого красноречия). И того не заплатили. Граф – неплатежеспособный кредитор и не платит по счетам.
P.S. К этому часу исход поединка насчитывает уже два трупа: от полученных огнестрельных ран умер Мигель Каррерас. "Человек графа" Ордоньез, накануне нападения бежавший в Париж, выскочил из окна, убегая от жандармов, пришедших его арестовать, ударился виском о бордюр и скончался, не приходя в сознание."
***
На бал он приехал в солидном, сверкающем бьюике своего отца, с Тицианой, за которой он заехал на де Вентейль. Он договорился с Жаклин, что отвезет ее на бал, а она приедет ее забрать. В дороге она не выпрашивала танцев, - значит, Жаклин с ней поговорила. Он спросил, прочла ли она статью Сориньи, и каким боком эта статья может в него ударить.
- Никаким боком. Будут говорить, что ты скромный, а он нахал.
Кроме них в машине был Шанфлери, которого навязала ему княгиня. Она сказала: если не поедет Шанфлери - поедет она сама, а он был не в таком возрасте, чтобы ездить с матушкой, и предпочел меньшее из зол. Княгиня напрасно хлопотала. Он знал, что Жаклин непременно явится на бал и будет за ним следить. Он подозревал, что на бал явятся все, кого Сориньи обличил в своей статье. Он сам это спровоцировал, согласившись танцевать на детском балу.
Шанфлери помог раздеться и переобуться Тициане, после чего снял с Сережи шубу. Пальтишко, шляпу и перчатки Тицианы он отдал лакею Демонжо, а шубу держал в руках, и взял такой важный тон с лакеями, что Сережа сказал ему: - Позовешь, если будут бить.
Тициана была в платьице из плотного шелка, перетянутом на талии белой атласной лентой. Такая же лента с бантом была в ее волосах. Лиф платья был тоже белый, с узкими рукавами. Поверх него была надета зеленая жилеточка.
Поднимаясь по лестнице, он услышал сверху неясный гул детских и взрослых голосов, оробел и остановился перед большим напольным зеркалом. Тициана дала ему расческу.
- Княгиня сказала смотреть, чтобы ты был причесанный, - замечая, что делается сверху, и раскачивая одной ногой, важно сказала Тициана.
Он показал, как она качает ногой, и сказал, чтобы перестала.
- Ты как маленькая.
- Ой! Ой! Ой! - протяжно и томно произнесла она.
- Как ты думаешь, в меня не кинут банан?
- Не кинут. Что ты все бананов боишься?
Когда он шел через зал к Лавинии, стараясь не задеть ни одну из воздушных маленьких девчушек-гостий, он почти не отличал ее от других и не разглядел бы ее, если бы Тициана не подвела его прямо к ней.
Мадам Демонжо, около которой стояла именинница, милая и приветливая дама, обрадовалась ему, как если бы он приехал на каникулы. Он поцеловал Лавинию и вручил подарок.
Губернаторша велела Тициане идти к детям.
- Князю велели за мной присматривать, - соврала она.
- Князю нечего больше делать на балу, как за тобой присматривать! Веселись. А я послежу за ней, - внушительно возразила губернаторша. Лавинии исполнилось семнадцать лет, она была со сложной прической, оставляющей открытыми прозрачные желтенькие ушки. Пальчики у нее дрожали. Чтобы не пугать ее, Сережа хотел сразу отойти, но губернаторша и Теренция держали его около себя и преподносили гостям, как главную аттракцию бала. А те целовали, если были знакомы близко, или сдержанно выражали восхищение. От выражения восхищения он краснел, так как считал неделикатным напоминать ему, как его чуть не убили. Гости приезжали на бал с мамашами, их было очень много, и все они были радостно взволнованы.
- Простите, медам. Мне нужно отвести ее в туалет, - сказал он дамам и, прихватив за локоть Тициану, которая от скуки опять раскачивала ногой, вышел с ней из нарядно украшенного зала.
- Он поставил себе целью всех нас рассорить?
- Мне звонят из Парижа: неужели ты принимала графа?
- Что касается меня, то я никогда не принимала у себя эту мразь.
- Ой, какая прелесть! Как давно вас не видно, князь!
- Когда он назвал его гарденией? Я не слышала. По-моему, он, кроме ведьмы, его вообще никак не называл.
- Ой, ну что ты! Цитатник можно составить!
- Поосторожнее с этой девочкой, князь. Она вас глазит.
- Что вы! А я не знал.
- Сориньи запросто ездит в Прейсьяс! Вот уж отводит душу!
- Могу представить.
- Все же необязательно, чтобы знал Париж.
- Да уж ославил так ославил.
- Почему он говорит, что над нами над всеми надругались? Что он, собственно, себе позволяет? Серж спокойненько живет, никого не упрекает. А он взялся защищать и облил всех грязью. Надругались над ним, скажи пожалуйста.
Когда объявили первый танец, он отвел Тициану к знакомой девочке, нашел Лавинию, и едва касаясь рукой в перчатке дрожащих пальчиков, вышел с ней на самую середину зала.
- Вы танец знаете?
- Да, конечно.
- А я - не очень. Будете говорить - куда идти, - сказал он ей.
- Хорошо.
В карточке Тицианы первый танец был записан за Титусом, но Титус не приехал, и она стояла у стены, пока ее не пригласил знакомый высокий мальчик. Когда они заняли свое место, и она посмотрела на Сережу, Сережа отдал ей честь, вскинув руку ко лбу, и, передразнивая ее, два раза качнул ногой. В разных местах притихшего зала раздались тихие смешки: все в это время смотрели на него, ожидая, когда начнет.
- Начинать? - спросил он Лавинию.
- Погодите. Еще два такта.
Неудобство его положения открывающего бал заключалось в том, что он не мог смотреть, что делают другие, и повторять за ними. Он был в единственной паре, которая танцевала в центре зала, по отдельному сценарию, и хотя особенность танца состояла в том, чтобы торжественно, как на плац-параде, идти вперед, в конце зала развернуться и так же торжественно следовать назад, первое время он очень боялся повернуть не туда, протянуть Лавинии руку, когда эта рука не нужна, невовремя упасть на колено и насмешить наблюдающую публику. Постепенно торжественность и красота танца захватили его. Ему нравились оркестр, свет, множество нарядных, хорошо пахнущих людей и детей, и то, что он открывает бал. Сходясь со своей партнершей, он всякий раз по-военному отдавал ей честь, отчего та счастливо, обворожительно краснела, и когда в конце танца, вместо того, чтобы поднырнуть под руку парнишки, который танцевал в паре с маленькой девчушкой, он вскинул девочку над головой и переставил ее на другое место, Лавиния расхохоталась, хотя и не была хохотушка. Второй танец он танцевал с другой девочкой и заметил, что Лавиния нервничает, хотя он не давал обещания танцевать только с ней. Лавиния и Тициана наблюдали за ним: Лавиния с выражением нежного страдания, Тициана - с откровенной враждебностью. Она была неразговорчива с партнерами и требовала, чтобы с ней сидели и танцевали молча.
- Так себя не ведут. Девочка должна быть приветливой, - сказал он.
- За собой смотри!
- А что?
- Кокетничаешь со всякой дрянью. Что ты про меня говорил, что она смеялась?
- Про тебя? - удивился он. - Такая маленькая девочка, и такое раздутое самомнение.
Он подумал, что хорошо бы приехала Жаклин, привела ее в порядок. Может, при ней перестали бы обсуждать статью Сориньи и его выпады против старой южной аристократии. Или бы приехал он сам, послушал, как гудит и клокочет взбудораженное им осиное гнездо.
- Воображаю, как разные выскочки вроде Жаклин потирают руки.
- Сегодня их звездный час. На глазах у всей страны так отделали!
- Что значит эта ланкастерская розочка? Они не родня Виндзорам?
- Я думала: он ранен. Разве он не ранен?
- У него рассечена ладошка, должна быть повязка под перчаткой.
- Он мог сказать нам это в глаза, а не выносить в столичную прессу. Мы бы охотно его послушали.
- В гербе у них сокол на руке. Розы определенно нет, я помню.
- Не знаю, что Миранда о себе мнит: дед ее мылом торговал.
- Почему он согласился приехать?
- Губернаторша сама отвезла ему приглашение. Нельзя было отказаться.
- Он что думает: только он и Серж - аристократы без изъяна и порока? Все остальные - сброд, о котором можно писать в газете?
- После Наполеона они катились вниз.
- Шевардье говорит: ему надо гнать в кровь адреналин, без этого ему скучно.
- У Шевардье нет взрослых дочерей. Ему хорошо толковать про адреналин.
- Если Шевардье будет советовать ему глупости, его окончательно зарежут.
- Он утверждает, что для него это даже и не встряска.
- Зато для нас встряска.
- Нельзя попросить, чтоб он снял перчатки?
Во время музыкальной игры он отвел Тициану к окнам и усадил на высокий подоконник. Не хотел, чтобы что-то оскорбительное коснулось ее ушей.
- Что такое адреналин, Серж?
- Не знаю. Спроси у Шевардье.
- Обрати внимание: ни одной гардении в петлицах, - сказала она, поправляя красную ланкастерскую розочку, которую сунула в его петлицу Жаклин, отправляя с Тицианой на бал.
- Что это значит?
- То и значит, что гардении не в чести. Ни в вазах, ни в петлицах. Нигде.
- А Сориньи? В чести?
- Посмотрим. Вот он приедет.
- А он приедет?
- Должен.
- Я должен буду взять его сторону. Хотя охотнее я бы морду ему начистил.
- Сиди смирно и не гони в кровь адреналин. Он тебя ни о чем не просит.
- Я тоже ни о чем не просил. Если его объявят парией, то я буду с ним.
- Может, его чуточку и подержат в париях. А может быть, и нет. Может, в парии попадут совсем другие люди.
- Кто, например?
- Например, я.
- Ты?
- Ты же слышал, что про нас говорят. - Она помолчала и оглядела зал. - Губернаторша вспомнила, что она Борджиа...
- Она и не забывает.
- А муж у нее простой.
- Чего он, собственно говоря, хотел?
- Вот этого.
- Маленькой гражданской войны?
- Не знаю. Он вообще-то просчитывает свои шаги.
- Не в этом случае. В его статье был бы смысл, если б он опубликовал ее в Америке. У них там здоровые реакции: они бы постреляли бы друг дружку из револьверов, а кто остался жив – помирились бы. Здесь он только зря перессорит всех.
- Не волнуйся. Парией тебя не объявят.
- Хочешь, домой уедем?
- Не хочу. Еще не приехал Сориньи.
- А он приедет?
- Должен.
Она благосклонно, как взрослая, оглядела зал.
- Хорошо быть чистокровкой?
Он хотел сказать, что это никак не чувствуется, потом решил не лукавить перед ней и честно ответил: - Да. Чувствуешь, что ты кругом прав.
- Главное, - и другие это чувствуют.
- Доминик позовет тебя на радио обсудить этот бал.
- Я не пойду. Скажут, что я выскочка. Я не буду обсуждать ни статью, ни бал.
- Посмотри, - сказал он, развернув ее лицом к большому зеркалу. - Я тебе ничего сейчас не скажу, но ты посмотри и запомни. Потом поймешь.
- И что?
- Смотри внимательно.
- Серж, я не поняла. На что я должна смотреть?
- На себя. Только на себя.
Лицо ее на фоне красных портьер с золотой бахромой было лицом молодого губернатора.
- Ну и что?
- Ты же самая умная в этом городе. Догадаешься.
- Я и так все знаю.
- Не все.
- Ну и что? Мне от этого легче станет жить?
- Не знаю.
- Я тоже умею говорить не знаю это с этой сволочной интонацией!
- Ну, еще бы, - сказал Сережа.
Сориньи явился во время французской кадрили, которую Сережа танцевал с Тицианой. Он думал, тот уже не придет, и перестал ждать. Потом вдруг услышал частые, торопливые хлопки, как будто приветствовали оперную диву, и увидел: в зал вошел Сориньи во фраке, и взрослые, которые праздно стояли у стен и сидели в оконных нишах, подвинулись к центру и, перебивая музыку, аплодируют ему. С ним был Титус. Держался за спиной брата и оглядывал танцующих.
В начале бала Сережа был очень доволен, что ему не устроили овации. Он приехал пораньше, зная, что в это время народу будет мало, и те, что приедут позже, не сумеют объединиться с теми, кто уже поприветствовал его. Было бы неловко, если бы ему стали аплодировать. Теперь же, глядя, как аплодируют Сориньи, он испытывал чувство, близкое к досаде. То же чувство испытывала Лавиния, лицо которой выражало нежное страдание. Сориньи украл славу. Не занял, не попросил поделиться, просто отрезал большой кусок и наслаждался теперь один.
Французская кадриль оказалась смята. Сережа опять отвел Тициану к окнам, усадил на высокий подоконник и, улегшись щекой на ее колени, стал смотреть в зал. Все шло, как предсказала Жаклин. Никто не сердился, все были приятно взволнованы, все его поздравляли - как будто Сориньи, а не Сережа выиграл тот позорный бой. Она-то свое население знала хорошо, но Сереже было обидно, и он тихонько сказал:
- Странная вы нация.
Сориньи, видимо, спросил про него, и когда ему показали, кивнул ему молча и приветливо, а после подошел пригласить визави на контрданс.
- Ты расколол общество на касты, - сказал Сережа.
- Ничего. Сойдутся. Небольшая встряска никому не во вред.
Сережа отвел Тициану к девочкам и отправился искать Анемон, которую пригласил на контрданс. Она была младшая из трех дочерей, как Лавиния была младшей внучкой, - ему сегодня везло на младших. Она была крупная, со светлыми глазами, не намного ниже его. Когда он стал с нею танцевать, на него повеяло спокойным благополучием и сытостью.
- Дорогой мой подержанный Рено, - сказала она ему и так странно провела руками по обоим его бокам, как будто они были век знакомы, и ей это было можно. Только некоторое время спустя он понял, что она проверяла, не держит ли он под смокингом пистолет, и сказал ей: - Не на детском балу, мадам.
"Я отбивался, а ты написал про это и забрал у меня всю славу, - думал он, танцуя с Эдмоном визави. Конечно, его тоже целовали и ласкали в начале бала, и дружно сошлись во мнении, что он аристократ "без изъяна и порока", но делали это как-то так, будто он мог улететь или рассыпаться. - Я чужой. Никто не знает, как со мной обращаться, точно так же, как я не знаю про них. Верно, что литераторов любят больше, чем героев.
- Ты не очень пострадал? Нигде не болит? – спросила Анемон.
- Как тебе моя статья? – спросил Эдмон.
- Я бы сказал, как мне твоя статья. Но я боюсь, вдруг ты щепетильный.
- Я щепетильный. Но ты скажи.
- Отца однажды пригласили посмотреть порнографический фильм. Он посмотрел и спросил: откуда столько спермы? Такое же впечатление производит твоя статья.
Анемон начала хихикать. Сережа надеялся, что за музыкой и шумом она не услышит слово, крайне неуместное для женских ушей, но она услышала, и к концу бала это слово знали все. "А при чем тут сперма? - удивлялись те, кто не понял его значения. Сориньи нашел, что Сережа бесцеремонно обошелся с его частью славы и в конце бала сказал ему только вполовину шутливо: - Ну, ты действительно гадюка.
- А не нужно спрашивать при женщинах!
- Не нужно при женщине говорить такие вещи!
С приходом Сориньи на бал взрослая, нетанцующая, публика оживилась. Ему разом все простили, и если упрекали в непочтительности, то делали это вежливо. На балу не принято сводить счеты. Миша Россильон свел Сережу со своими приятелями-студентами, и Сережа, пробыв с ними некоторое время, сбежал от них к Лавинии. У него не было друзей среди молодых мужчин, и в городе это обсуждалось. Считалось, что он не сходится ни с кем потому, что гордый; жена пыталась его свести, и у нее ничего не вышло. Он ни с кем не сошелся, если не считать де Бельфора, с которым дружил, не открывая ему души, и Россильона, с которым его поспешила развести губернаторша, хотя Россильон подходил ему по происхождению и возрасту. Дружбу с Россильоном не одобрили родители Мишеля, но теплые, приятельские отношения между ними поддерживались тайком от всех, и если бы нужно было против кого-нибудь сойтись, они бы сошлись без промедления. Что касается других молодых мужчин, Сережа не ездил к ним и не приглашал их в Прейсьяс, так что скоро они поставили на нем крест. Не то, что женщины. Женщин такими вещами не собьешь. Если они поставили себе целью кого-нибудь цивилизовать, то сделают это непременно, даже если ты попадешь за решетку или сбежишь в Китай. Он дичился и не мог ни с кем сойтись, как сошелся с Мартином, - не потому что был умнее всех или они ему не нравились; причина была простая: ему с ними было скучно. Чтобы войти в их круг и обрести друзей, нужно было любить все то или многое из того, что любят они; ездить на машинах в соседние города и на побережье, охотиться в горах, играть на бегах, проводить вечера вне дома, уметь не спать по ночам, словом, быть как все, быть всем интересным. Все это было ему неинтересно, и он легко обходился без компании. С Мартином он сошелся сам не знал как и дорожил им. С местными он не смог сойтись, хотя они всегда были под рукой, - не представился случай, хотя он всех знал, считал их хорошими ребятами, и к нему все хорошо относились. Если б он захотел, он мог сойтись с ними в любое время. Но он не хотел этого раньше, не хотел и теперь. С женщинами ему почти всегда было легче. С ними он не испытывал никаких терзаний.