Николай заезжал за мной на своём тяжёлом К-750 с коляской обычно в те дни, когда ему была нужна и «поддержка общественности», и просто кто-нибудь для компании.
Это случалось не чаще одного раза в квартал, когда наступал день, напряжённый и изобилующий событиями, с ним приходящими: «выколачивание» членских взносов.
Объясню, что к чему: Николай был председателем РК ДОСААФ (для молодого поколения расшифрую: районного комитета Добровольного общества содействия армии, авиации и флоту – «предка» РОСТО), а я – его заместителем. Было доподлинно известно, что эти самые злополучные взносы перечислят « за отчётный период» немногие руководители районных предприятий: скажем, пивзавод, рыбхозы – у кого деньги в кассе есть; а из первичных организаций колхозов их придётся просто выколачивать: вести нудные переговоры с председателями, отлавливая их, как зверей. Главное, не совершить при этом ошибки, которую я как-то по молодости допустил: предупредил о визите почти всех председателей колхозов, поехал, - в результате не нашёл ни одного! Такая это рыба – председатель! Очень скользкая. Иначе, однако, ему не выжить. Бывает, в первичках соберут председатели деньги, а потом потратит. Нет, они не воруют – просто деньги нужны на мелкие расходы, туды-сюды, разошлись. Занимали, отдавали. Дело-то житейское. Знаете поговорку? «Берёшь чужие, а отдавать-то надо свои». Так оно и есть.
Катались мы по району обычно по субботам, но это абсолютно ничего не значило: колхозники по субботам не отдыхают, на рыбалку или охоту удобнее смыться в будни – никто не заметит, а в субботу или воскресенье всё население на виду.
Кстати, о рыбалке и охоте. Волынь – это Полесье, знаменитое реками, озёрами, лесными протоками, кишащими – в прямом смысле слова – рыбой. Свежайшей зелени леса таят в себе всевозможную живность, летающую и бегающую, всяческих размеров и расцветок. Рыбхозы и зверохозяйства, лесничества и заповедники хрущёвско – брежневских времён не уничтожали, а размножали эти живые богатства, и почему-то всем хватало рыбы и зверья.
Упиваешься воздухом, отдыхаешь взором даже тогда, когда катишь на смердящем обломке цивилизации – мотоцикле – по просёлочной или лесной пустынной дороге, особенно пахнущей влажной пылью после дождя. Ни тебе встречных машин, ни полуметровой, разбитой колеи, дымов заводских труб, вони свалок; нет типично городских, отвратных запахов.
Летом пахнет свежестью леса, травами и цветами, зимой – хвоей и дымом, подымающимся из печных труб: топят печи в основном дровами, сосновыми и берёзовыми.
Как-то заехали мы с Николаем к его отцу в гости. Отец жил со своею женой-старушкой в лесу, километрах в двенадцати от села. Работал он всю жизнь лесником. Иван Карпович, старик, ничем не был похож на дремучего лесного жителя: ни косой сажени в плечах, ни бороды окладистой. Обыкновенный мужик преклонных лет, но живой и подвижный, постоянно занятый своей лесной работой и домашним хозяйством. Крутиться по делам он мог, казалось, все сутки напролёт, без передыху, а возраст его можно было лишь приблизительно определить, глядя на седые, с золотисто – жёлтым отливом, волосы.
К нашему приезду стол был накрыт удивительно обильно: дичь, соленья лесные и огородные, сметана и молоко, вареники, самогон и домашнее пиво – «натурпродукты», как сейчас говорят.
Пообедали неторопливо, чинно, выпили умеренно; разговоры вели неспешные. Иван Карпович всё доставал Николая вопросом, когда тот женится. Сын отшучивался.
Николай захватил с собой новую малокалиберную винтовку и сотню патронов для её пристрелки. После дюжины выстрелов по самодельной мишени решили, что оружие в хорошем боевом состоянии. Николай хитро подмигнул отцу, достал из кармана (очевидно, приготовил заранее) карту – бубнового туза, - и прикрепил к стволу сосны:
-Ну, отец, твоя очередь, - и передал Ивану Карповичу винтовку. – Покажи, как «пятёрку» делают.
Я не сообразил сразу, о чём идет речь и продолжал в недоумении наблюдать за происходящим.
Иван Карпович взял четыре патрона, вышел на условный «огневой рубеж», зарядил винтовку. Тщательно прицелился. Выстрелил. Результата я, конечно, видеть не мог, но заметил, что карта шелохнулась. Дед столь же неспешно выстрелил ещё трижды, и Николай побежал к дереву, снял карту и принёс её нам. Так вот в чём фокус! По всем четырём углам карты чернели отверстия от пуль, пусть не очень симметричные, но всё же… из туза получилась «пятёрка». Я такого в жизни не видел, хотя и мы с Николаем стреляли прилично, из винтовки били мартовских щук в протоках, могли попасть в спичку, поставленную вертикально, - правда, метров с пяти.
А за ужином Иван Карпович, уступив настойчивым просьбам сына и под моим нескрываемым интереса взглядом, разоткровенничался:
- В сорок первом, весною, обходил я свой участок. Слышу – самолёт гудит; летит, значит, не очень высоко. Я его рассмотрел чуть позже: зеленоватый такой, на стрекозу похожий крыльями. Вдруг из него комки посыпались. Я думал – бомбы, или мешки какие? Ан нет: купола над ними появились. Парашюты, значит. Я в кино и в газете такое как – то видел, вспомнил. Но кулей – то четыре было, а куполов всего три. Один так сквозь деревья без парашюта и прошелестел и оземь, как лягушка, шмякнулся. Остальные сели, видать, удачно, и все на моём участке. Что мне делать? Решил я поближе подойти, посмотреть, что за люди такие? Чужие? Или свои? Может, учения какие проводятся, а мне ничего про то не ведомо?
К упавшему без парашюта я приблизился осторожно, останавливаясь за кустами и скрываясь за стволами деревьев, опасаясь подвоха, испытывая некое скрытое, подспудное (не только страх!), неизведанное ранее чувство: ну, как будто на зверя идёшь, а выследить его по халатности своей не успел, и где он – не знаешь; то ли сзади и броситься на тебя готов, то ли впереди он и далеко.
Ружьё я заранее зарядил и в правой руке держал. Оно у меня старое, штучное, и стволы на вершок длиннее, чем у других. Мощное ружьище, я к нему привык очень и целиком доверял. Кстати, австрийское ружьё было. Утратил я его в войну-то. Партизаны-ковпаковцы отняли.
«Куль» я нашёл лежащим неподвижно в проломанном при падении кустарнике. О-го! Это был здоровенный такой парняга, пудов на шесть, в непонятной и незнакомой амуниции, вооруженный автоматом – позже я много таких видел, немецких, короткорылых «шмайсеров». Я ткнул стволами ружья в подкованный сапог – упавший не шевелился, лежал с подвёрнутой неестественно рукой, поцарапанным лицом в мох уткнувшись. Я снял с него автомат, разрезал ремни выползшего из мешка парашюта (отличная ткань, шёлк, наверное!), но забрать мешок не успел: послышались шаги, треск сучьев под подошвами и негромкая чужая речь. «Немцы!» - я больше не сомневался в том, что это немцы: все деревенские знали, что они рядом, в Польше, на границе по Бугу, и войны с ними не миновать, но говорить об этом нельзя было, могли посадить «за пропаганду войны».
Долго размышлять – себя погубить. Отполз я сторожко малость в сторонку. У меня в лещине яма была засадная – тихонечко там и прилёг. Когда эти двое приблизились – а они, кажись, искать своего упавшего пошли, - я дуплетом им в головы выстрелил. Промашки быть не должно: с двух метров-то как не попасть? Расчёт был такой – картечь им всё равно лица посечёт, и даже если я их не сразу прикончу, ружьё-то перезарядить успею всё равно, ещё раз стрельнуть смогу. Но расстояние малое было, а заряд крепкий – разнесло им рожи напрочь, упали они оба враз наземь. Выждал я какое-то время, посмотрел – не шевелятся. А страху почему – то не было. В этом лесу я хозяин, лес меня кормил и поил, и от непогоды укрывал. Мой он, по праву.
Что дальше? Нашёл я ещё одного, он на дереве завис, запутался, сознание потерял – ушибся, небось, крепко. Я на дерево-то залез, ремни перерезал, а придерживать не стал, он так вниз и грохнулся – не очнулся чтобы, значит. Связал я его, сходил за телегой, собрал всех, мёртвых и живого, и в город в НКВД свёз. Хвалили меня сильно, медаль обещали, а пока часы именные подарили. Вот такая история.
А когда война всерьёз началась, ушел я в лес, на самый дальний участок, чтобы под мобилизацию не попасть. А что? Пусть каждый, как я, четверых врагов уничтожит – и война кончится. Так я просидел в своём лесу почти три года.
В селе, откуда я родом, собрали мужики оружие – оно тогда повсюду валялось, когда фронт прошёл; стали село сами охранять. Не стояли в селе ни русские, ни немцы – так получилось: леса кругом густые, дремучие, и болота непроходимые. У одного мужика, Клима, даже пушка была, без одного колеса, но с пятью к ней снарядами. За селом, на горе, именуемой Чёрной (был когда-то курган с запорожским захоронением, однажды после пожара почернел, с тех пор на нём трава не росла, отсюда название), рос дуб столетний, на нём в качестве вперёдсмотрящего целыми днями сидел кто-нибудь из местных пацанов, наблюдение вёл. Однажды пацанёнок тревогу поднял, в село примчался: «Едут! Бендеровцы едут!» Мужики бросили свои дела, похватали оружие и на Чёрную гору помчались. Там у них нечто вроде укрепрайона было: траншеи и окопы. Глядь – точно, едут несколько саней, лошади в упряжках лентами украшены, гармошка ревёт, бендеровцы в санях пьяные частушки орут… Беспечно так едут, без боязни. Заметили наших, стрелять начали. «Ой, - это Клим. – Меня ранило!» Палец у него на левой руке повредило. – «Ну, гады, держитесь!» - Клим с кумом побежали к амбару, пушку выкатили, подставили вместо колеса чурку, зарядили, да ка-ак ахнут! Снаряд метрах в двадцати от саней разорвался, но этого было достаточно: как по команде сани развернулись, а кони вскачь понеслись. Больше бендеровцы и прочие мельниковцы в наши края не наведывались – поняли, что против артиллерии не попрёшь.
Но не всё коту масленица. Потерял я бдительность и попался, аки кур в ощип. Проходил мимо партизанский генерал Ковпак, направляясь «от Путивля до Карпат», разослал по окрестностям людей – лошадей, фураж и харчи добывать. До нас тоже как-то добрались. А я в тот момент в селе был и влип: реквизировали меня, с лошадьми вместе, и служил я у Ковпака ездовым добрых три месяца, пока удрать не удалось. Странно, но никто меня не ловил и не искал – видно, дисциплина в войске у партизанского генерала не на очень высоком уровне была.
Дома я ещё долго в амбаре прятался, а потом снова в лес ушёл. А после войны никто меня к ответу не притянул, хотя и пытались. Но оказалось, что когда мобилизацию объявили, мне повестку вовсе забыли прислать, а в лесу никто затерявшегося лесника искать не стал. Про Ковпака же знали только домашние, а им рассказывать о моей партизанской судьбе какой резон? Кроме того, все знали, что я ещё до войны в боях с диверсантами отличился. А что, нет? Уничтожь каждый четверых врагов – и любой войне конец придёт. Я – то знаю.