1
“Очень важно чтобы о тебе вспоминали. Хоть кто-нибудь. Хоть иногда”. Так сказал как-то Влад, сказал еще до того, как они стали близки по настоящему – так, как могут быть близки только мужчина и женщина.
Когда же он это сказал, пыталась вспомнить Надежда… В стаффе ли, в перерыве между выходами к игровому столу – да нет, там слишком много народу для интимного глубокого разговора; вот травануть анекдотец, поспорить на результат ближайшего футбольного матча или, скажем, обсудить животных – всегда пожалуйста, а грузиться наш брат-дилер не любит… Может быть, в боулинге – когда впервые он легко коснулся ее руки, и стало так хорошо как не бывало еще никогда? Или в кафе где прошло их первое свидание или, как принято сейчас говорить, романтик.
Нет, вернее всего это случилось в то утро, когда поехали к ней, уставшие после тяжелой, нервной смены. Она стала женщиной – лежала, прислушиваясь к новым ощущениям, не в силах оторваться от его лица – прекрасного и мужественного, а он медленно и спокойно курил.
Да, да, именно тогда он и сказал: важно чтобы о тебе хоть кто-нибудь где-нибудь иногда вспоминал. Помолчал и добавил: это так просто и это главное. Иногда вспоминал… Надежда помнила о нем каждый миг; каждая частичка бытия – капелька утренней росы, блик солнышка в витрине супермаркета, весело громыхающий трамвай – все напоминало о Владе; вернее все было таким прекрасным именно потому что где-то на свете был Влад. Так просто…
- Жаль что ты съезжаешь, - грустно сказала баба Вера, квартирная хозяйка, - такую спокойную жилицу еще поискать.
- Спасибо за все, Вера Кузьминична, - Надежда улыбалась лучезарно; сегодня они с Владом должны переехать в свою квартиру, пускай тоже съемную, но как бы собственную, и будет пусть невзаправдашнее, но все же новоселье.
Снять квартиру в Тартарске было непросто. Рынок монополизирован, захвачен несколькими крупными риэторскими фирмами – цены запредельные, просто невозможные для двух студентов, подрабатывавших дилерами в подпольном казино. Но Влад извернулся как-то, нашел знакомых; аванс правда пришлось отдать за полгода, все Надины сбережения, но это ничего, ведь сегодня зарплата.
Она вылетела во двор – волосы развеваются на ласковом утреннем ветру, в руке спортивная сумка – всего-ничего нажитых за три года жизни в столице Тартарии вещей – и – вприпрыжку – к остановке пятого трамвая.
Апрель весело бил в лицо, ветер гнал легкие тучки, скользил по свежим лицам прохожих улыбками последнего на неделе рабочего дня. Голуби радостно ворковали у кромки тротуара, незло борясь за хлебные крошки; за громадой сияющего разноцветным стеклом магазина прятались остатки сугробов – напоминание о затянувшейся, но уже навеки ушедшей зиме.
- Привет, красавица! – у ног Надежды, бибикнув, притормозил Мерседес. – Подвезти?
Да это же Хоккеист, один из старейших постоянных казиношных пациентов! В это прекрасное утро Надя была рада даже его помятой от дневных чиновничьих бдений и ночных покерных расстройств физиономии.
- Нет, спасибо, дядя Миша! – любое неформальное общение дилеров с игроками запрещалось категорически. – Увидимся!
Сейчас она сядет на трамвай – семь остановок промчатся как миг! – ворвется через черный, подпольный вход в стафф покерного клуба “Некрасов”, чмокнет Влада в щечку, потом доверчиво глянет и тихо спросит:
- Ну как ты, милый? Как ты без меня?
2
Геннадию Павловичу Мейсману, более известному в игровом мире Тартарска как дядя Гена или попросту Гена-собака, снился странный сон.
Вообще-то сны старику снились редко, кроме одного – повторяющегося – не сна даже, а кошмара, страшного сказа из прошлой жизни. Этот кошмар он помнил во всех подробностях, в мельчайших деталях, боялся его и ждал – ибо и во сне какой-то частичкой сознания знал, что скоро проснется в своей постели, а не ледяной, раздирающей легкие, волжской воде.
Но повторяющийся кошмар посещал его нечасто, раз, много два, в месяц. Обычно же, возвратясь под утро из казино, Геннадий Павлович падал в пустой гулкий сон, прерываемый изредка утренним хлопаньем дверей и шумом на лестнице, неизбывным для старой хрущевки. Просыпался к полудню, полчасика нежился-потягивался в кровати, после чего приступал к ежедневному финансовому ритуалу.
Сегодня – к чему бы? - пустая бездна стариковского сна осветилась странным разнообразием.
"Он сидел в просторной светлой гостиной, во главе стола, полного угощений, не то чтобы богатых явств, а миленько и со вкусом – рыба в кляре, жареная сочная баранина, фрукты, шампанское, большой праздничный торт.
Людей за столом имелось немало – мужчины и женщины среднего возраста, молодежь и вовсе малые дети. Пелена сна не давала толком вглядеться в их лица, но Геннадий Павлович откуда-то знал, что все присутствующие – его прямые родственники: сыновья и дочери, зятья и снохи, внуки и внучки – большая дружная еврейская семья. Сегодня – он знал это точно – праздновали день рождения одной из старших внучек, двадцать один год, возраст подлинного, а не диктуемого паспортом совершеннолетия.
Когда Геннадий Павлович начал произносить тост, легкий гул, царящий за столом, стих моментально. Он говорил про долгую, полную радостей и трудностей жизнь, и радостями надо делиться с близкими, а в горести никто, кроме семьи, не сможет и не захочет помочь, про испытания, неизбывные в этой страшной для любого еврея стране и про то что никогда не стоит ее покидать, про то что нужно всю жизнь копить дабы к старости иметь хоть что-нибудь и что дом вечно должен быть полной чашей, про радость каждого утреннего мига за окном и стойкость к потере близких.
А после он подарил внучке колечко, маленькое, с аккуратным зеленым изумрудом в позолоченной оправе. На счастье и в память об этом дне"
… Что за бред?
Геннадий Павлович тяжко разлепил веки. Крякнул, поднялся, двинулся в туалет. С кишечником творился явный непорядок: тужишься, тужишься, а толку никакого. Как, впрочем, и в казино в последнее время, усмехнулся он неожиданной аналогии – сидишь ночи напролет, а результата нет, при своих уйти уже счастье.
Какая семья, какие еще дети-внуки? Лишние хлопоты… Была у него в молодости зазноба, да не дождалась из Крыма, где Гена давал одну из первых своих гастролей, вышла, сука, замуж за очкастого инженеришку. После, конечно, приходили разные, готовили, стирали, убирали и попутно оказывали необходимые мужскому организму услуги. А ныне и того уж не было, желание к старости – а шел дяде Гене шестьдесят пятый год – истончилось, да и денег жаль.
После неизменной чашечки утреннего (полуденного?) кофе Геннадий Павлович приступил к приятственному ритуалу – пересчету наличности. Крупные купюры были спрятаны к пустом мониторе старенького компьютера - ни одна сволочь, залезь она в старую берлогу “собаки”, не догадается; те что помельче ютились в чревах давно нечитаных пыльных книг.
Ну-ну, миленькие, родименькие мои, ласково приговаривал дядя Гена, разглаживая пятитысячные, что ж вы позабыли несчастного, горе мне горе! Окромя наличности имелись и три сберегательные книжки, которые Геннадий Павлович с чувством расцеловал: на фарт, так сказать, куда же без этого.
Результат калькуляции оказался не вполне утешителен. Ныне весь капитал дяди Гены составлял чуть более двух миллионов. Увы, рублей. Бывали времена, когда состояние поднимались до десяти; хотя, признаемся, имел место момент когда баланс ушел в минус – наличности не было, одни долги. Игроцкая судьба, как известно, любительница выделывать выкрутасы.
Дядя Гена был игроком универсальным. Играл в рулетку, очко, свару, буру, во все виды покера – русский, классический, техасский и даже экзотический карибский. Но коньком, конечно же, любимой, известной в малейших нюансах забавой, был преферанс – игра, оптимально сочетающая в себе интеллектуальное и азартное начала, не столь сложная как шахматы и не столь тупая как покер против казино.
“Дядя Гена, приезжай! Тема есть!” – пиликнула СМС. Ага! Хоккеист, верный дружочек.
Что ж, пора на работу.
3
- Ну как ты, милый? Как ты без меня?
Попытка поймать взгляд взглядом не удалась. Влад рассеянно скользнул глазами по ее лицу, отвернулся, недовольно буркнул:
- После поговорим, сейчас твоя смена.
Как же все таки он красив! До встречи с Владом Надежда думала, что такие красавцы бывают только в фильмах, а в жизни все больше встречаются плюгавенькие очкарики со склонностью к полноте и затхлым запахом изо рта. Влад бы красив какой-то особенной, благородной красотой: высокий, широкоплечий, движения неторопливы и размеренны, ни малейшей суеты; голос низкий, глубокий, а глаза… Глаза! Почему он их отвел сейчас, почему не захотел поговорить, ведь до выхода в игровой зал еще две минуты.
Из-за Влада Надежда рассорилась с многими подругами. Он же не любит тебя, просто пользуется, говорили они, разве ты не видишь? И уже якобы видели его с другой, с пышногрудой брюнеткой в дорогом кафе на проспекте Мамаева – и Влад будто бы держал брюнетку за руку и смотрел своим особенным взглядом и говорил что-то доверчиво-вкрадчивое. А еще на дискотеке, когда Надя болела, но великодушно разрешила ему немножко посидеть за кружкой пива с друзьями, он вроде как уехал на такси с пышногрудой девицей, правда на сей раз огненно-рыжей.
И как вы все это замечаете, кривилась Надежда, да еще в таких мельчайших подробностях. И рвала, безжалостно рвала отношения; нельзя идти на компромисс с такими подругами; если верить человеку, то до конца, до самой потаенной мысли, до самой дальней частички души. И никаких компромиссов!
Надежда вышла в игровой зал. Все как обычно. За покерными столами долбятся несколько постоянных клиентов – они же пациенты, игроманы и, если угодно, животные; грубая, вечно матерящаяся публика – наглядная демонстрация того, что большие деньги крутятся далеко не у самых достойных членов общества.
Надежду поставили к столу, где смачно ругался Жора-калитка, взбалмошный азербайджанец, владелец сети кафе “Шаурма”; рядом пристроился вечно пьяный небритый тип, мелкий счетчик по кличке “Джек-блек”. Некоторые лудоманы - как то Иван-девятка, ранее именуемый Иван-Мицубиси, а в совсем давние времена Иван-Мерседес-600 (марки машин менялись пропорционально проигрышу) или Романчик, вихлястый мальчик-мажор, упражняющийся в изощреннейших гадких высказываниях в адрес бессловесных дилеров – уже - обычное дело – все проиграли и весело наблюдали за проигрышем других, помогая “ценными” советами и сопережевая отборнейшим матом.
Все это было обыденно и неинтересно. Влад стоял за рулеткой, бесстрастно и методично кидал шарик в колесо; поймать его взгляд, хоть на секунду, хоть на миг, не удавалось никак.
- Сука, ты что творишь, сука! – взорвался Иван-девятка. Задумавшись, Надя автоматом недоплатила игроку антэ – серьезный, между прочим, проступок; с нею, внимательной и предельно сосредоточенной, подобного не случалось никогда.
- П… ! Х… на уши натяну! Б… Е… …. …. ! – наслаждаясь вопил Романчик.
- Извините, дилер, конечно же, будет оштрафован, - мгновенно подлетел взволнованный пит-босс. Надежде было почему-то все равно; тяжелое предчувствие надвигающейся беды – именно беды! – холодило руки, туманило разум, сжимало сердце.
Она еле дождалась конца двадцатиминутной смены, пошла в безлюдную курилку (в самом стаффе – комнате отдыха дилеров – курить запрещалось, а любителей подымить в сегодняшней смене почти не было), нервно курила одну за другой приторно-сладкие мятные “Вог”, ждала.
Влад вошел резко, стремительно, непохоже на самого себя. Он еще не начал говорить, а она – вот странно! – уже знала что именно он скажет.
Говорить Влад умел: четко, внятно, без сантиментов. И быстро, будто бы выполнял неприятную, но неизбежную деловую обязанность. Говорил о том, что ему было с ней очень хорошо, он многое узнал и многому научился (это было удивительно, ей-то казалось, что училась как раз она), но сердцу приказать невозможно, он встретил другую (брюнетку или рыжую, хотелось спросить хлестко и зло, но сдержалась), расстанемся друзьями.
Вот так, просто и банально, как в дешевом романе. Жизнь перевернулась за три с половиной минуты.
- А деньги? – вдруг спросила Надежда, когда он уже собирался уйти.
Влад недоуменно обернулся.
- Деньги, - повторила Надежда; она сама не знала, почему заговорила сейчас об этом; наверное, просто защитная реакция мозга. Сейчас он вернет ей деньги – те самые, на которые они должны были сегодня снять новую квартиру в Солнечном городе, одном из лучших районов Тартарска, чистом и зеленом; на эти деньги по крайней мере (опять защитная реакция!) можно будет напиться с подругами, извинившись – они поймут и простят.
- Деньги? – Влад, стоявший в дверях курилки, удивленно обернулся. – Я все посчитал, Нади! (так он называл ее на французско-гламурный манер, с ударением на последнем слоге). Разве ты забыла? Я оплачивал нашу турпоездку в Питер, дарил тебе бусы… Я занимал, понимаешь?
Опять как в дешевом романе. И по законам жанра она должна кинуться сейчас на него с воплем, разодрать ногтями эту красивую высокомерную морду, зареветь, забиться в истерике.
Надежда только улыбнулась, полезла за очередной сигаретой.
- Надя, твой выход, еще штраф хочешь?! – в курилку ворвался нервный пит-босс.
Усмехаясь, она вышла в зал. За покерным столом злобно прищурившись восседал Гена-собака, один из самых мерзких постоянных пациентов.
4
Покерный клуб “Некрасов” – крупнейшее из подпольных игорных заведений Тартарска – расположилось в подвале элитного спортивно-развлекательного комплекса. Чтобы попасть в игровой зал, нужно было пройти через три железные двери, миновав ресепшн и двух хмурых охранников; служба безопасности заведения функционировала превосходно, случайный человек не имел ни единого шанса попасть в чрево игорного заведения.
Бывали времена, когда в Тартарске работали более тридцати казино, административных, бандитских и клубных, огромных и мелких, элитных и “народных” (в последних играли даже бомжеватые персонажи по десять рублей в антэ). Несколько лет назад государство всерьез озаботилось судьбой “игорки”, издав окончательный и бесповоротный запрет на ее существование.
Не тут-то было. Игровые автоматы переродились в Интернет-кафе, “ромашки” и “столбики” стали лотерейными автоматами. Народ, как и прежде, продолжал оставлять последние сбережения, но de ure к заведениям “нового типа” подкопаться было практически невозможно.
С казино дело обстояло сложнее. Крупная игра в карты плохо поддавалась маскировке, суля своим хозяевам не только штраф, но и уголовное преследование. В итоге, подпольные казино попрятались по окраинам, по заброшенным складам, по темным и мрачным подвалам. Посещаемость резко упала – как следствие, для обеспечения безубыточности деятельности менеджмент казино начинал вовсю практиковать шулерские приемы дабы любой случайно залетевший “гусь” оставил все до копейки. Итог всегда был плачевен для самих заведений: о каталове становилось известно во весьма конмпактном игорном мирке Тартарска, посещаемость падала до нуля и подзаборное казино, не в силах окупить ежедневные постоянные расходы, вынуждено было закрываться.
Иное дело – “Некрасов”. Респектабельное заведение, с первоклассным менеджментом и вышколенным персоналом, притягивало крупных игроков Тартарского края, которые, понятное дело, невзирая на все законодательные новшества, никуда не делись и по прежнему желали платить за мгновения азарта частью своих доходов. Проблем с прокуратурой, ментами и иже с ними у “Некрасова” не было; владельцы покерного клуба (так юридически корректнее было ныне называть казино) имели непосредственное отношение к сыновьям президента Мамаева.
Некрасов, Некрасов, улыбался Геннадий Павлович, спускаясь в подвал, привычно здороваясь с охранниками, ожидая когда его всем известную личность просканирует “электронный привратник”. Не зря они назвались именем великого поэта – тот, помнится, был завзятый игрок и почти всегда уходил в плюсе. При том что играли в полнейший примитив – штосс – карта налево, карта направо; никаких интеллектуальных усилий, сплошные везение и ловкость рук.
Отдельную полочку в скромной домашней библиотеке дяди Гены занимала литература об игре. “Пиковая дама”, “Маскарад”, “Игроки” – ни один из троих величайших столпов российской словесности не обошел оную тему своим вниманием. И разумеется “Игрок” Федора Михайловича; в нем анатомия игры показана предельно четко и до невозможности глубоко. Позднее, в Серебряный век и при комиссарах ничего путного на эту тему, впрочем, создано не было, хотя играли, конечно же, во все времена, уж дядя Гена-то знал доподлинно.
Геннадий Павлович играл всею сознательную жизнь. И не на интерес. Еще во втором классе школы маленькому Гене пришла в голову гениальная идея – сражаться в дурачка на переменах в туалете не на фофаны (какой тебе толк с того, что опухнет от щелбанов чужой лоб), а на конфеты. Уже на следующий день объелся леденцов так, что высыпала аллергическая сыпь; после вел себя умнее, менял конфеты на иные ценности, а то и ссужал в долг проигравшимся: держи, друг, две карамельки, вернешь завтра три.
С тех пор принцип жизнедеятельности Геннадия Павловича почти не изменился. Он жил не столько самой игрой, сколько вокруг игры: участвовал в договорняках, забирал страховки, копил билетики на розыгрыши и после вступал с ними вскладчину и, разумеется, давал лудоманам в долг. Как тут не вспомнить лермонтовского Шприха: “Не нужно ль денег, граф, я тотчас помогу? Проценты вздорные, а ждать сто лет могу!”. Иным, нужным людям, преимущественно иудейского племени, Геннадий Павлович ссужал и вовсе благородно, на беспроцентной основе; с иных брал по-божески, помогая не только рублем, но и советом. Репутация у дяди Гены в игровом мире была превосходная.
Поздоровавшись с постоянными игроками – Жора, Хоккеист, Иван-девятка – по быстрому собрав задолженность, дядя Гена присел на уютный диванчик, ухватив цепким боковым взглядом новую для “Некрасова” фигуру – плотного пьяненького мужичка, с восторженным видом бегающего вокруг рулетки. Играть пока не хотелось. Если только по маленькой.
Вообще Геннадий Павлович предпочитал игру с людьми – свару, очко, преферанс – игре с заведением. Люди, в отличие от казино, иногда ошибаются, а дядя Гена (на то и “собака”!) играл практически в любую игру математически безупречно. Кроме того, лудоманы, опять же в отличие от казино, проигрывать привыкли, а в заведении, ежели много поднять, и на “черную карту” не долго напороться.
Или все же сыграть?
Крякнув, дядя Гена разменял деньги. Глянул на дилершу, поморщился. Эту крашеную сучку с бейджиком “Надя” он не любил всем сердцем. Особенно раздражала ее вечно будто приклеенная улыбка, становящаяся (по крайней мере, так казалось) особенно довольной после крупного проигрыша по другую сторону стола. Сегодня Надя улыбалась как-то странно; не улыбалась даже, а усмехалась.
- Меси, сучка! Б…, смотри у меня! – дядя Гена поставил пять тысяч в антэ; ставка, прямо скажем, не маленькая.
Ну, что там – карты натягивал осторожно, по одной. Семь треф, восемь треф, девять треф, десять треф, двойка буб. Ба! Двухсторонний стритфлешовый заход. И на вскрышке туз – перспектива!
- Одну меняю, дура! – дядя Гена кинул еще пять тысяч.
Пятерка червей.
- Сука, че раздала! – следующий, второй обмен составил уже семь с половиной тысяч – полтора антэ.
Есть! Дама треф. Не стритфлеш, конечно, а просто флеш, но и то, и то… Против туза дядя Гена никогда не страховал.
- Что там? – подскочил агрессивный Романчик. – Что там?
Геннадий Павлович забил бокс ставкой бет (десять тысяч рублей), пристально глянул в лицо Надежде:
- Давай!
Та не спеша открыла карты. Туз буб, Туз треф, Туз червей, Туз пик. Семерка пик. Каре. Комбинация старше флеша. Статистически редчайший случай.
- П…. ! С… е… ! – дядя Гена брызгал слюной. – Чтоб ты в аду горела! Чтоб тебя никто никогда не е… ! Да ты, б…
В следующее мгновение случилось то, что впоследствии постоянные клиенты “Некрасова” обсуждали не один месяц. Свершилось неслыханное. Абсолютно бессловесное, бесправное, забитое существо – дилер – посмело раскрыть рот. Да как раскрыть!
- А пошел ты на х… , старый козел! – и спокойно положила карты, и ушла со стола.
Последующей немой сцене позавидовал бы незабвенный Николай Васильевич.
Дядя Гена судорожно хватал воздух ртом, рука держалась за сердце.
5
И солнце уже светило фальшиво, и ветер не радовал, а раздражал, и жирные голуби лениво дрались за рассыпанные всюду хлебные крошки – словно люди, словно те же казиношные паразиты, которым все мало; ненасытная звериная жадность, вечная грубость, жестокость.
- Сто грамм. И треугольник, - она сама не помнила как добрела до этой дешевой привокзальной рюмочной. Пожилая тетка на раздаче глянула равнодушно, плеснула в мутноватый стакан жидкость из бутылки без наклейки; можно было бы скандальнуть, но не хотелось еще хотя бы на йоту приумножать баланс зла в этом мире – и без того он сегодня пополнился изрядно.
- Мы вынуждены с вами расстаться, - тон Генерального менеджера “Некрасова” был как всегда бесстрастен, в слово “вынуждены” он не вложил ни нотки сожаления. – Вы нарушили этику профессии дилера. Нанесли урон нашему заведению. Штраф будет равен всей вашей заработной плате. Прощайте.
Она уже была совершенно спокойна. Не было зла ни на работодателя, который вынуждал долгие месяцы безропотно терпеть оскорбления (а попробуйте-ка вытерпите когда начинают задевать родителей!), а на одну справедливо-резкую фразу в ответ отреагировал лишением месячной зарплаты, ни на придурка дядю Гену, которого отпаивали валерьянкой, ни даже на Влада. Просто хотелось уйти далеко-далеко, за горизонт, упасть на травку где-нибудь на тихой поляне и задремать под ровный перепев неведомых птиц.
Но ноги сами принесли в эту грязную рюмочную, полную суетливых командировочных, цыганят, каких-то кавказцев, бросающих на Надю, одиноко пристроившуюся за столиком в углу, быстрые характерные взгляды. Впрочем, какая разница?! Водка теплой волной мерно разливалась по телу.
- Девонька, с тобой все в порядке?
Если бы то был кавказец или командировочный, ответная грубость родилась бы незамедлительно, несмотря на явное переполнение сегодняшних дневных лимитов зла. Но на соседний стульчик пристроился седой старичок в потертых джинсах и мятой ветровке.
- Пчелкин. Дмитрий Борисович, - незамедлительно представился старичок. – Доцент вольной жизни. Еще по соточке, милая? Угощаю.
Надежда наконец улыбнулась. От водки стало клонить в сон, запоздалая реакция организма на сильный стресс.
- А я премию получил, - свойски ворковал старичок. – За стратегию развития Тартарии до 2050 года. Да, да, милая, не удивляйся, я тебе и до сотого года что хошь спланирую, только наливай! Ну, за методологию!
- Так вы ученый?! – удивилась Надежда; профессора и академики представлялись ей несколько иначе.
- Да, да, всю жизнь – на боевом рубеже, на стыке теории и практики! Между первой, как говорится, и второй, банально, понимаешь ли, но верно… Что ж, за гносеологию!
- Пили же только что уже… - сказала Надежда.
- О Россия! – беззлобно воскликнул старичок. – О молодое поколение! Есть ли будущее у страны, в которой не могут отличить методологию от гносеологии!
Доцент вольной жизни говорил что-то еще, про веселые давние деньки в московской аспирантуре, про то что, хоть денег и не хватает и проблем выше крыше, а не так плохо живется нынче в науке, а меж тем были и третья, и четвертая, и пятая… Водка взяла свое, Надежда тихо задремала.
- Пианство есть грех великий! – она очнулась от громкого наставительного голоса. Забавный старичок куда-то исчез, на его месте сидел солидный седовласый мужчина с дипломатом. Надежда вгляделась: кого-то он ей напоминал, вроде бы из тех, кого показывают по ящику.
- Особливо промеж отроковиц, - продолжал вещать незнакомец, нервно сжимая черный портфель. – Одумайся! Окстись!
- Все ветхозаветные пророки были большие пьяницы, - улыбнулась Надежда, вспомнив сей любопытный, услышанный кажется на институтских семинарах по культурологи факт.
Незнакомец вытаращил глаза, после секундной паузы протянул длинную белую, явно никогда не знавшую физической работы, ладонь. Представился:
- Друзь. Александр Друзь, верховный жрец секты “Послушников Иеговы”.
И поспешно добавил:
- Не тот самый, не он, хотя похож, верно? Мы вправе брать то имя, которого достойны! Не пий боле, отроковица!
И вылил малые остатки водки на пол. Надежде было все равно, от еще одной порции беленькой местного разлива ее желудок точно бы взбунтовался.
- Вижу ты девица способная! А православная ли, веруешь ли?
- Крещеная, - сказала Надежда, странный незнакомец вызывал у нее любопытство. Таких непонятных, но интересных людей она еще не встречала. И вроде не сумасшедший.
Разговор шел плавно, о вере, о том, что, кроме христианства и официального православия, есть много разных церквей и верований, но “Послушники Иеговы” среди них – единственно верная, ибо “приобщение к постулату веры токмо чрез плоть пророка достигаемо”.
Может быть, вскользь слушая Друзя, думала Надежда, это и есть возблагодарение (тьфу, витиеватые слова как зараза начали прилипать и к ней) за все горести и разочарования сегодняшнего дня (а лицо Влада все стояло перед глазами - красивое, честное, смелое лицо); не бывает же одному человеку столько испытаний! А вера, религия, набожность – это и есть возблагодарение?
- Сам я их краев дальних, - вещал Друзь. – Поселился в гостинице “Привокзальной”. Вижу – не совсем пропащая ты, отроковица! Пойдем со мной – причащу!
Куда сейчас идти, Надежде было все равно. Как доверчивый кутенок она поплелась за незнакомцем. Резкое действие водки прошло, стало полегче.
6
Валерьянка не помогла, а вот пара стопочек “Ханской” оказались в самый раз, тем более что извинения принес лично Генеральный менеджер покерного клуба: мол, простите, Геннадий Павлович, сотрудница уволена, больше такое не повторится, и, что наиболее приятно, за моральные страдания будет выплачена некая, скромная но адекватная сумма.
- Тема есть, дядя Гена! Интересная тема!
Над ним склонился, благоухая дорогим парфюмом, Хоккеист, верный дружочек, один из старейших казиношных игроманов, чиновник средней руки, вечно в долгах, но неунывающий, смирившийся безропотно со своей лудоманской судьбою.
- Ну!
- Вон клиент с портфелем. Санек Маклак. Видите?
Дядя Геня прищурился. Вокруг рулеточного стола бегал невысокий плотный чернявый мужичок лет тридцати пяти, громко матерился, россыпью кидал фишки; в правой руке сжимал потертый пухлый портфель – его наличие не мешало мужичку двигаться с бешеной скоростью, успевая между рулеточными спинами сделать ставки на столе для русского покера и блэк-джека.
Дядя Гена задумался. Он знал, в той или иной степени, всех постоянный игроков Тартарска, крупных и мелких, разорившихся и разоряющихся, перспективных и ворующих фишки, чиновников, воров, студентов-математиков, халявщиков, приходящих в казино дабы нажраться и даже одного поигрывающего время от времени министра. Санек Маклак, кажется, не относился к разряду постоянных посетителей казино, но рожа явно знакомая.
- Любитель преферанса, - меж тем докладывал Хоккеист, - пьет третьи сутки. В общем, перспективный!
- Заготовка имеется? – тихо поинтересовался Геннадий Павлович.
“Заготовкой” промеж себя они именовали заряженную под определенный расклад карточную колоду; каким бы пьяным ни был клиент, а выигрывать надо надежно.
- Обижаете, дядя Гена! – Хоккеист развел руками. И принялся быстро излагать краткое досье на клиента – дядя Гена слушал внимательно, информация лишней не бывает; еще не дай бог нарвешься на чекиста или вора в законе – с такого рода персонажами “собака” не связывался принципиально.
Чем именно занимался Санек Маклак, доподлинно не знал никто – то ли спекулировал недостроенными квартирами, то ли держал точку по торговле порнографическими видеодисками, то ли продавал шашлыки на автомобильном рынке. Собственно, неясным был и смысл прозвища – по всей видимости, оно происходило от имени знаменитого диснеевского Скруджа Макдака, кумира Санька.
Официально Санек числился младшим научным сотрудником Тартарского НИИ математики и механики при местном университете. Занимал 0.25 ставки и получал за то не много и не мало, а 400 рублей ежемесячно на что можно было приобрести 20 буханок хлеба или 10 бутылок пива (на выбор) – поддержка фундаментальной науки, в особенности науки естественной, как известно, является базовым приоритетом российской модели государственного регулирования.
Впрочем, сам Санек в родном НИИ почти не появлялся; за него ежемесячные фиктивные отчеты о научно-исследовательской работе писала старейшая сотрудница института, старушка-божий одуванчик, специалист по многокритериальной оптимизации, пришедшая в науку по рабфаковской разнарядке, пережившая и сталинское лихолетье, и хрущевский расцвет, и брежневские спокойные времена, и горбачевскую лихорадку, и ельцинское безвременье, и путинское воровство. Она-то и получала дополнительные Саньковские 0,25 ставки, пока сам Маклак, ставший к тому времени уже долларовым миллионером, торговал шашлыками, спекулировал квартирами и сутками торчал в казино.
Из казино-то одним ранним утром он, сонный и похмельный, заглянул по оказии в родное НИИ дабы расписаться в коллективном заявлении сотрудников против назначения директором института главы Дайналаповского района Тартарии, члена Политсовета “Великой России”, доктора ветеринарных наук и дальнего родственника бывшей любовницы президента Мамаева. Несмотря на накопленный капитал, в Саньке иногда просыпалась активная гражданская позиция.
- Сашенька! – воскликнула, встретив его в коридоре старушка-божий одуванчик. – Что ты бледный такой! А похудел-то! Не доедаешь поди, родимый! Возьми… вот-вот… хоть двести рублей из зарплаты твоей, на хлебушек, на молочко!
Санек, скромно потупив взор, неловко спрятал две смятые сторублевки в карман брюк. С тех пор ежемясячно в день зарплаты он ехал в институт, ныне активно осваивающий актуальную проблематику применения новейших математических методов и моделей в ветеринарии, разыскивал родную старушку, скромного пялился в пол и получал когда двести рублей, а иной раз и все триста.
Передвигался по городу Санек (в целях экономии) исключительно на трамвае, с проездным, изготовленным при помощи цветного ксерокса. Однажды был пойман дотошными контролерами, препровожден в отделение и только вмешательство папаши, бывшего райкомовского деятеля, позволило избежать уголовного дела по статье “Подделка документов”. Лишь после этого более чем досадного недоразумения пришлось приобрести Фольксваген-Пассат.
Ныне Санек был в превосходном расположении духа. Вчера удалось неплохо подзаработать на свадьбе – женился один из школьных приятелей. Санек, мало того что кинул “на сыр” пустой конверт (старый прием, да и риску никакого), наелся и напился от пуза, успел заделать в кладовке наивной официанточке, так еще и прикинувшись дружкой жениха, бегал с шапкой по залу, плача собирал на подарок – а пьяные лохи велись, кидали кто сторублевые, а кто и пятихаточки. Суммарный улов составил восемь с половиной тысяч - правда, недурственно?
Облокотившись о рулетку и смакуя пиво, Санек громко декламировал:
- Надежды, любовь, и мечты,
Далекого прошлого эхо,
В дыму мимолетном успеха
Рассеялись ваши черты.
Сгубили меня куражи,
Я сотку занял у жульмана,
Удача явилась нежданно,
Как манна валили флеши.
И вскачь понеслись скакуны,
Сарынь загонял я на кичку,
Столичную мацал певичку,
Лакеям срывал галуны.
Вдруг глас его стал неподдельно, почти библейски грустен:
- Три дня полыхали столы,
Сгорел я, как шведская спичка,
Пропала куда-то певичка,
Ни дома теперь, ни жены.
Лишь демоны злые, долги,
Сырые, холодные ямы
Готовят мне хмурые хамы,
Я ж чищу жидам сапоги.
Как тяжки вы, зимние сны,
Бежать, но куда и откуда,
И ждать ли с надеждой на чудо
Чахоточной скорой весны.
Стою у последней черты,
И ядом бокал наполняю,
И к скорбному праху взываю,
Живой дай мне, отче, воды.
Неловко нагнувшись, Санек задел ногой стоявший возле рулетки портфель. Старый замок взвизгнул, раскрылся, на пол посыпались купюры - фиолетовые, синие, красные.
- Последнее! – жалобно воскликнул Маклак. – Остатки…
- Восхитительные, бесподобные стихи, - дядя Гена был уже рядом, улыбался льстиво, заискивающе. – Позвольте представиться. Геннадий Павлович. А вы, я слыхал, интересуетесь преферансом?
7
Гостиница “Привокзальная” оправдывала свое название. Новый, постельцинский уже собственник, приватизировав за гроши крайне изношенное здание даже не потрудился придумать ему новое имя – “Версаль”, “Метрополитэн” или на худой конец какой-нибудь “Орион” – так и оставил совдеповскую безвкусицу, слегка обновил фасад да поставил у входа швейцара, сильно пьющего отставного майора, призванного гонять попрошаек, дешевых проституток и прочую околовокзальную нечисть.
Внутри были темные, затхлые коридоры, унылые и безлюдные, еле смердили лампочки, слабо, но настойчиво пахло туалетом.
- Проходи, отроковица!
Друзь жил в стандартном одноместном номере: железная кровать, обшарпанный стол; на нем несвежая скатерть, ваза с засохшими, почерневшими трупиками полевых цветов, телевизор “Рекорд” в углу, вероятно черно-белый и вряд ли исправный. Никаких следов человеческой жизни, личности; где же обещанные сектантские книжки, в конце концов?
- Садись! – Друзь скрипнул в двери ключом, властным жестом указал Надежде на край кровати. – Раздевайся!
- Что?! – от действия водки не осталось следа.
- Полностью, отроковица, полностью. Повторяю: приобщение к истине возможно токмо чрез плоть пророка!
Все горести, странности, неудачи этого дня сошлись в этой полутемной грязной комнатке с сумасшедшим “пророком”. Странно, но Надежде совсем не хотелось сопротивляться: она покорно сняла кофту, начала медленно стягивать джинсы. Где-то в глубине сознания пульсировала давным-давно прочитанная или услышанная мысль: больше всего маньяка бесит сопротивление жертвы.
- Быстрее, отроковица! Если хочешь денег, сегодня их не будет. И запомни: деньги – главное зло этого мира, они делают людей рабами, тварями, губят душу и тело!
Он принимает меня за дешевую шлюху, мелькнула мысль. Надя разделась полностью, стояла, все столь же безраличная, чуть дрожа – не от страха даже, а от холода; в приоткрытое окно сквозил вечерний ветер.
В руке Друзя мелькнул нож; кажется, он достал его из кармана старого пиджака. Глаза оставались спокойными, безжизненными; рот “пророка”, полный полусгнивших черных зубов, продолжал вещать:
- Не думай что меня манит твое грешное тело! Это желанье от сатаны, а я научился давить в себе бесов. Возблагодаришь еще меня – иначе не достичь тебе очищения!
“Пророк” приспустил брюки, медленно пошел вперед. В этот миг зазвонил телефон. В сумочке Нади, рядом с разбросанными вещами. А вдруг это Влад?
Апатии как не бывало, Надежда бросилась к столу – Друзь с неожиданной прытью выкинул вперед нож, лезвие щелкнуло в сантиметре от груди девушки. После грязно, без следа былой высокопарности выругался, развернулся, зацепился волочащимися по полу брюками за ножку кровати.
Этого мига замешательства хватило вполне. В руках девушки оказалась грязная гостиничная ваза. Из тяжелого стекла.
Один удар – быстрый, резкий, сильный. Поникшие останки цветов разлетелись по комнате.
И к телефону!
8
Перед гостиницей, где обычно расписывали пульку, заглянули в сауну. “Люблю я юных див, люблю, но странною любовью!” – задорно напевал пьяный Санек. Действительно, странною, усмехнулся про себя дядя Гена. Маклак уединился в номере с тремя – ну, две, это можно понять, это, пожалуй, даже модно по нынешним временам, но три! Гигант! Хоккеист выбрал себя одну, но совсем молоденькую, лет наверно тринадцати, рыженькую красотку.
- А у меня женщины в прошлом, - вздохнул дядя Гена, налил полбокала красного полусухого, пристроился на диванчике. Ну сколько там нужно этим кобелям, не меньше часа? Можно и подремать.
Глаза закрылись, налетел легкий сон.
Тихий волжский пляж, камыш, ветерок, начало июня.
Господи, неужели опять?!
"День стоял тихий, безоблачный; приятно было понежиться на бережку после отлично сданной сессии, осознавая что впереди целое лето, в кармане – повышенная стипендия, и ноль забот. Правда, все друзья разъехались кто куда, но это ненадолго: уже в июле их ждет стройотряд, романтика, деревня, коровник, бабы, преферанс…
- Во что играете?- Гена весело обернулся к соседям по пляжу, парням лет тридцати.
- Преф, что же еще, - так же задорно отозвался один из картежников, плотный парень с восточным разрезом глаз.
Преферанс был любимой игрой молодежи шестидесятых, игрой, на время примирявшей физиков и лириков.
- Присоединяйся, - откликнулся и второй парень, невысокий, щуплый в смешных очках как у Шурика из фильма про кавказскую пленницу. – Ставка у нас божеская: десять копеек за вист.
Гена был чемпионом мехмата по префу. Правда, играли по копеечке, а то и вовсе на пиво - проигравший бежал до ближайшей бочки, честно стоял очередь, потом тащил обратно две трехлитровые банки: никто не в обиде, и все довольны.
Но делать было нечего, скука бесконечного летнего дня уже сидела в печенках, а парни – Калмык и Павлик – казались приятными. Ну сколько можно проиграть? Рублей пять? Переживем.
Переместились подальше от народа, на песчаный откос, откуда многочисленные домики ведомственных баз отдыха сливались в разноцветную икру. Пели вечерние птички, да время от времени где-то далеко беззлобно лаяла собака.
- Начнем-приступим. Ленинградка, со Сталинградом, без застрела.
Карта шла. Гена сыграл два верных мизера подряд, потом девятерную, а на третьих распасах вышел чистым. Выигрыш составил какую-то уже вовсе заоблачную для классического преферанса величину – две с половиной тысячи вистов. Двадцать пять рублей.
Партнеры, казалось, особенно не огорчились.
- Продолжим?
- Да поздно вроде, - что-то странное послышалось Гене в этом преувеличенно веселом вопросе Калмыка.
- Фигня, - махнул рукой Павлик. – Смотри что у нас есть.
На траве, откуда ни возьмись, материализовалась бутылка “Арарата”. Дорогущий редкий коньяк.
- Ну давайте, - Гене не хотелось огорчать милых ребят. Правило – не пить перед и во время игры более двух бокалов хорошего легкого вина – выработалось у него много позже.
- Но теперь по полтинничку за вист, - уточнил Калмык, и Гена не смог отказать. Чуйка на выигрыш была развита у него уже тогда.
И снова перла масть. Восьмерная, девятерная, мизер без прикупа. За разом уделанной бутылкой появилась вторая, такая же.
- Теперь по два рубля, - грозно сказал Павлик.
- Не, ребята, я пас. – Гена поднялся. – Спасибо за игру.
- Бабки верни сперва, - Калмык встал, он был на голову выше Геннадия. – Жиденок.
Гена отступил – шаг назад, шаг влево. С горечью пожалел о том, что просачковал институтскую секцию вольной борьбы. И все же… Как в шахматах – преимущество у того кто играет белыми, так и сейчас – нужно ударить первым!
Удар ниже паха – и Калмык согнулся пополам; взмах ногой – и очкастый Павлик скулит в кустах. Теперь, через просеку, на дорогу, - и к базам отдыха, ближе к людям, может ходят еще электри…
… Он так и не понял чем его ударили – резко, хлестко, сзади по голове – пустой бутылкой “Арарата” или старым кирпичом, которые валялись в избытке на пляжном косогоре. И кто ударил – неужели таким прытким оказался щуплый Павлик – или, может быть, кто-то третий молча наблюдал за игрой из кустов.
Мир померк – мгновенно…
… А возник вновь как бы по частям. Сначала появилось осязание – он чувствовал что лежит на какой-то твердой, гладкой, склизкой поверхности. После обоняние – запах воды, родной с детства запах ночной Волги. После слух:
- Бабки взял?
- А то! У него своих и не было ни х.. !
- Ну давай! Тяжелый жиденок!
Зрение так и не вернулось. Он почувствовал как сильные руки тянут его, волокут через борт лодки, после удар – он и представить не мог, что падать в воду, даже с небольшой высоты, так больно…И тьма, полная, кромешная, абсолютная. И распирающий ураган в груди. Только не открыть рот, только не открыть, только…
… Лицо склонившееся над ним было очень старым; даже не в морщинах, а в каких-то колеях жизни, запавшие глаза, беззубый, усмехающийся рот:
- Жить будешь, и это факт! Ну-ка дыхни… Коньяк что ли? Во студьент пошел! Самогончик надо, свежачок, тады и купайся скока хошь, не потонешь! Ну щас мы это исправим… Да ты не хнычь, паря! Я, бля, при Цусиме тонул, и то не хнычу! Вот, вишь, браконьерствую поманеньку, расхищаю социалистическую собственность, еб ты!
Гена с трудом повернул голову, прислушался к собственному телу: кажется, ничто не болит. И заорал от ужаса: прямо на него огромными выпученными мертвыми глазами пялился гигантский сом – из тех, которые вплоть до начала 80-ых еще водились в Волге, а после были истреблены на корню".
… - Что с тобой, дядя Гена? Во сне что не то увидел? – Хоккеист просто расцвел после рандеву с рыжеволосой малолеточкой.
- Да все в ажуре. А где фраер?
- А вот и я! – довольный Санек вылетел из VIP-комнаты; за ним плелись девушки – лица, груди, бедра в синяках и ссадинах; у одной ручьем текли слезы.
- Да на! Сказал же – 30% сверху плачу, - Санек милостиво отсчитал несколько купюр и доверительно подмигнул дяде Гене. – Люблю мутозить сучек! Ну а теперь партию! Маклак гуляет!
- Портфель не забудь, - заметил Хоккеист.
… Из сауны рванули в “Привоказальную”; швейцар, давний знакомец, раскланялся перед дядей Геной, получил дежурную сторублевку, расплылся, застелился:
- Сегодня у нас тихо-с! Играйте!
Сели в люксе, сначала по соточке за вист; игра шла вяло, туда-сюда, по итогам пули Хоккеист проиграл восемьдесят вистов.
- Разве это результат? – вздохнул Санек. – Может, покрупнее?
Ага, рыбка сама просится в сети.
- Ну, по пятьсот за вист я готов, - перекрестился Хоккеист.
- Да хоть по тысяче! – глаза Санька пьяно сверкнули. – Маклак гуляет!
- По ты..ы..ысяче рублей, - протянул дядя Гена, - ну я даже не знаю…
- Играем, играем, - Хоккеист налегал на пиво, - под наличман!
Начали пульку. Опять та же игра, ни шаткая, ни валкая, туда-сюда, без результата.
- Папиросы кончились, - вздохнул дядя Гена, - пять минут, друзья, пять минут.
- С юных лет курит только “Беломорканал”, - доверительно пояснил Хоккеист Саньку, когда Геннадий Павлович скрылся за дверью. – Чудило!
9
- Забери вещи из стаффа, сумку свою, - верещала в мобильник подруга Нелька, тоже дилерша из “Некрасова” - а то Генеральный приказал ее выкинуть.
Вот и все. Ни здравствуй, ни как дела. А ведь была лучшая подруга.
Странно - ни предательство Влада, ни жгучая несправедливость на работе, ни даже милый странный человек, похожий на известного с детских лет телезнатока, оказавшийся маньяком, не довели ее до полного отчаяния. А этот обыденный телефонный звонок… Последняя капля, синдром последней капли, вынырнуло откуда-то из глубин памяти.
Ночь накрыла ее мягко и нежно, приняла в свои объятия, укутала мягким покрывалом далеких гудков, щебета кузнечиков, едва слышного звона гитары. И ушло все: и лицо Влада, и страшный человек со спущенными штанами на грязном полу гостиничного номера, и проблемы-заботы, и страсти-горести. “Я хочу забыться и заснуть”, - из какой же это старой-престарой песни?
Надежда дошла до путей, еле освещаемых дохлым светом фонаря – на всем экономят, нищета-разруха. И сама подивилась этой совершенно неуместной сейчас мысли.
Присела на шпалы, обхватила, слегка покачиваясь, голову руками.
Где-то далеко был слышен мерный шум поезда.
Ближе, ближе…
10
- А что за “Скорая”? – поинтересовался Геннадий Павлович у швейцара. Неотложка подъехала к служебному входу “Привокзальной”.
- Одному командировочному плохо стало, упал в ванной, ударился, ничего страшного-с, - скороговоркой доложил халдей.
Дядя Гена кивнул. В ближайшем к гостинице ларьке старого доброго “Беломора” не было. Геннадий Павлович ворча двинул дальше: кажется, около самих путей был еще киоск. Да и Хоккеисту, верному дружочку, нужно время чтоб заменить колоду. Почти верный мизер, с одной восьмерочкой – упадет Санек на такой мизер, упадет, клянусь неизбывными страданиями народа иудейского! А там подсад и паровоз. Полмиллиона рублей в одну игру – а как еще, скажите на милость, жить старому нищему еврею?
Дядя Гена шел по перрону, рядом гудя летел вдаль скорый товарный поезд.
Одинокую фигурку на железнодорожных путях увидел в последний момент; ринулся вперед, ослепленный огнями товарняка, рванул девушку вперед, упал, прикрыв собой, в пыль перрона.
- Дура! Ты что! Дура! – старик задыхался.
А та широко улыбнулась:
- Собака, - и тут же смутилась. – Простите, дядя Гена…
- Собака, собака, - Геннадий Павлович вел ее к стоянке такси, - Никакого уважения к старости. Сейчас поедем ко мне, у меня чай есть – с малиной – пальчики оближешь, сам собираю. Да, да, а ты думала – я только в казино сутками сижу…
- Жить будешь, и это факт, - в такси Надежда задремала на его плече, - я вон, знаешь ли, в Волге тонул, и ничего, и в карты играю…
11
- Сука! Скотина! Мразь! – совершенно трезвый Санек хлестал Хоккеиста колодой карт по лицу – резко, больно, с душой. – Ну! Где собака? Где, говорю?!
- Не берет трубку, бля, не берет, - ныл Хоккеист, покорно снося удары.
- А долги когда? Ты у меня говно жрать будешь! На панель пойдешь! Такой план провалил, гнида!
На столе валялась заточенная под генин десятерик (с неожиданным подсадом на четыре) колода карт. Полмиллиона рублей за одну раздачу.
12
А дядя Гена в тот самый миг сидел у себя на кухне. Надежда – он наконец вспомнил ее имя – тихо спала в спальне.
Сейчас, сейчас, думал он, только рассветет, пойду на базар, куплю колечко. Недорогое. Не потому что денег жаль, а потому что так было во вчерашнем странном сне. Маленькое, с аккуратным зеленым изумрудом в позолоченной оправе.
На душе было хорошо-хорошо, так хорошо не было с тех давних времен, когда живы были маменька с папенькой. Сколько мне осталось, с легкой грустью думал дядя Гена? Эх… А ведь кто-то вспомнит потом – не дружки-игроманы, не Хоккеист и пьяный Санек, а вот эта девочка. Вспомнит – хотя бы так, как он нет-нет, а вспоминал старого веселого браконьера, героя Цусимы.
Очень важно чтобы о тебе вспоминали. Хоть кто-нибудь. Хоть иногда.
Апрель 2010 г.