Красный домик

               

Это был домик из темного древнего кирпича. Его белые сокрестия рам всегда отличались яркой строгостью среди других красных домиков улицы. Это только поначалу кажется, что все домики одинаковые, но они и тогда были все разными. В этом домике жила Нота, Нотка. Звали ее так из-за пианино, на котором она училась играть. И носил ей цветы Витька Штурм. К немцам он никакого отношения не имел. Это была кличка еще деда. И она так въелась в предка, что тот, повзрослев, сделал ее своей фамилией. Паспортистка оказалась не очень настойчивой – правильнее по-русски стать бы ему Штурмовым. Но он предпочел стать немцем. Потом об этом пожалел не только он, но и сын – отец Витьки. Их беды пришлись на войну и послевоенные годы.
 
Красивая Нотка цветы принимала, но никакой взаимностью так и не наградила. Наверное, нравились ей другие мальчишки. Он страдал со всей откровенностью. Она тайно по кому-нибудь тоже. Тайно, потому что была у нее только одна подруга не с нашей улицы и из другой школы. Как они познакомились – неизвестно. Может, какая-нибудь дальняя родственница? Да и не очень наши девчонки хотели с ней дружить. А Витька был хулиганистый и драчун. И других ухажеров под окнами у нее не замечали. Поэтому когда ночью в том домике разбили окно – подумали на него – сдали нервишки. Цветы Нотка больше от него не принимала. Если же оставлял возле двери – выбрасывали на дорогу – чтобы все видели! Ну, да, – а где он брал цветы? Когда она их принимала, может, кто-то чего-то и не знал. Теперь узнали все. Так не для его же влюбленности выращивались цветы!

 Давно это было. Молодежь, в большинстве своем, разъехалась и на долгое время потеряла друг друга из вида. У того домика с дальней стороны пристройкой вырос терем сказочный и высокий. И жили в нем другие люди. Отец Нотки умер. Матери в смутные времена пришлось часть домика продать. Говорят, Нотке срочно понадобились деньги. Жила она тоже тогда не здесь. Но вот теперь и она вернулась. И так получилось, не сразу узнала, чья семья живет у нее в соседях. Витька постоянно где-то пропадал, и редко показывался дома. Только однажды они  должны были встретиться.

Он подъехал на большой темно-вишневой машине, а она выходила уже из калитки, поеживаясь от осеннего холода. И, увидев, узнала его – возникла  нехорошая догадка. Правда, тут же объявилось и непонимание в глазах – соседский мальчик учился у нее в классе в музыкальной школе, и была у него другая фамилия. Но больше всего поразило ощущение стены перед собой – такой высокой, непреодолимой и непререкаемой, от которой следовало отдалиться скоро и безоглядно. Что-то подобное уже было испытано, и память напомнила об этом неприятным привкусом во рту. Но мир на мгновение застыл, превратился в черно-белую фотографию, с которой ее оглядывала сверхспокойная серость глаз. И ей было необходимо нарушить проникавшую внутрь губительную тишину, хотя и осознавала, что именно этого от нее и ждут, и, скорее всего, в этом и заключается какая-то ловушка.
- Здравствуй! Здесь теперь живут твои родственники?
- А я не думал, что ты вернешься. Надеялся только, будешь навещать мать чаще после того, как отца не стало.

И это – «надеялся!» – ей тоже очень не понравилось. Скрывать неловкость уже не пыталась, закивала головой, и заспешила совсем в другую сторону, куда и не думала идти. Не трудно было догадаться, что ожидает ее после этого – «надеялся!» И почему они не встретились с ним раньше – она бы не вернулась к матери, выпуталась бы как-нибудь из своей сложной ситуации! Да и мать хороша – скрыла! А теперь все равно придется уезжать – он не успокоится, пока не отомстит за прошлое унижение. Хотя унижение в ее положении придется терпеть и на новом месте – но оно возникнет не из мести за их общее прошлое! А это оказывается очень важно! Только что же случилось – она признаёт свою вину перед этим человеком? Она же его почти не знала!? И было это давно – почти в детстве!
 
После занятий не сдержалась, спросила Василия об отце. И потом уже, как бы не ему сказала, что вроде у папы была другая фамилия – короткая и грозная. Мальчик пожал плечами, и ответил с врожденной уверенностью в правоте, что носит он фамилию своего отца! И она снова по-глупому закивала головой, хотя такое с ней случалось не часто даже в трудные моменты жизни. Обратила внимание на эту свою новую неловкость. Попробовала себя убедить – пока еще ничего не случилось и не нужно самой вызывать к себе неприятности. Мог же человек оговориться?

Вечером, что-то подобное услышала  и от матери, когда стала расспрашивать о соседях. Поначалу мать рассказывала подробно, и даже с некоторым драматизмом. Но вскоре заметила, что дочь маленько не в себе – задает вопросы, а слушает невнимательно. И, очевидно, вспомнила ту давнюю историю. И вопросы возникли уже у нее. Но все их задавать, сразу не стала.  Сказала только:
- Предстоят неприятности? Но стоит ли так сильно начинать нервничать самой и нагнетать ужас в других? Может, лучше попробовать подготовиться к ним в спокойном состоянии? В панике всегда что-нибудь забываешь, не учитываешь, и делаешь много ошибок. Ты уже разговаривала с ним?
- А я должна с ним разговаривать?..

И они долго смотрели в глаза друг другу. Тогда, наверное, мать поверила, что дочь и сама еще не догадывается о причинах своего волнения. На эту тему больше в тот вечер не говорили. Посмотрели телевизор и рано легли спать. Но засыпали долго. Нота часто и шумно ворочалась. Мать лежала тихо, смотрела в потолок. Дочь изначально жила замкнуто, имея в детстве только одну подругу. И училась плохо, но что-то получалось в музыке. А в старших классах вдруг как прозрела и школу закончила хорошо. Уехала учиться дальше. И там ее девочка трижды выходила замуж, чего от нее совсем никто не ожидал. И, разумеется, неудачно. В письмах стала откровенной, признавала свою глупость, подробно обнажая, как подло с ней обходились и безжалостно использовали. И она настояла, чтобы дочь вернулась. Впрочем, ссылалась и на здоровье – отца к тому времени уже не было.
 
Темно-вишневая машина дожидалась ее после работы возле школы. Открылась дверца, и он предложил ее подвести. Она вроде бы не поняла, но румянец совсем ненужно окрасил щеки и они только не задымились.
- У Василия сегодня нет занятий.
- Я знаю. Я не считаю нужным баловать сына излишним вниманием. И вообще был против его занятий музыкой. Слух-то у него есть? Да садись же, Нота!

И она села. Быстро поняла, что едут не домой, а за город.  Заволновалась. Он заметил беспокойство и ответил раньше, чем она задала ненужный вопрос.
- Мы бывает, увлекаемся мыслями о встрече, которой может и не состояться. Я и сам не знаю, почему ждал тебя столько лет. Честное слово, даже не представляю тебя женой – жена у меня есть. И любовницей не представляю, которая у меня тоже есть, но на нее совсем уже не хватает времени. Просто хочу поговорить с тобой. В Сосновом Бору есть приятное местечко, переделок прошлого пище-увесилительного блока. Вечером там шумно и много знакомых. А сейчас никто не помешает нашей беседе.
- Виктор, ты теперь бандит?
- И никогда им не был. Но законы нарушал, потому что их нарушали все, кто хотел чего-то добиться в жизни. А тебя, что, обидели бандиты?
- Я просто не представляю, о чем мы будем с тобой говорить – мы же совсем не знали друг друга!
- Неправда – знали.
- У тебя была другая фамилия?
- Вот видишь – помнишь! Была другая. Это дед идиот от нормальной русской фамилии отказался – шику ему захотелось! Началась война, и он своим шиком не однажды давился и сучился за него. Да и отцу еще на моей памяти частенько бросали в лицо – фашист, недобиток! А когда я подрос и узнал всю историю и позорище деда, то отказался от его коминтерновских идей. Вот и вернул семье настоящую фамилию. Чем Пашунины хуже Штурмов? Хотя тоже не все получалось гладко – надо же было, чтобы и люди забыли о Штурмах! Иногда думалось, а зачем я буду напрягаться, поднимать себе нервы, добиваться от человека нужной мне правды, если мне этот человек со своим мнением не нужен? Но напрягался и добивался, даже в то время, когда требовалось заниматься другими важными делами. Потому что я всегда довожу начатое до нужного мне результата.
- Конечно, Пашунины ничем не хуже. Просто учила твоего сына, здоровалась по утрам с твоей женой, и не знала кто они.

В просторном колоннированом зале они прошли, очевидно, к его любимому столику в глубине. С девушкой барменшей он только мило пошептался, и на столе возникло вино.
- Это сухое – не переживай. Приключений не будет. Сейчас принесут обед. Я голоден. И ты после работы. А после того случая с окном, я честное слово сам  пытался забыть тебя. И даже вполне серьезно влюблялся в других девчонок. Только они почему-то долгое время просто игнорировали меня. Или когда я начинал с ними разговаривать, тут же теряли ко мне интерес. Это было каким-то проклятием!
- Я помню, – ты нравился девчонкам и тогда! Может, надумывал что-нибудь себе? Так тоже бывает.
В его глазах появилась горечь, и слегка поморщил щеку – ему не нравилось, когда его прерывали. И о чем-то важном для себя рассказывать не стал. Будто уже только согласившись закончить рассказ.
- Прошло несколько лет, и я, наконец, услышал ее смех, свое и чужое счастье под черемухой. Звали темноокую Наденькой, Наденкой. Она и стала моей женой.
- Ты ее любишь. Тогда зачем тебе любовница? Ты никогда не задумывался, что чувствуют они?
- Не задумывался, но знаю – в любовницы женщины чаще всего идут сознательно. Это уже потом появляются разные мысли. Поэтому не надо им давать для них повод.
- И что же в этом хорошего?
- А ты у них спроси, если сама не знаешь. Конечно, для Надюшки это возможно жестоко, но подобные побочные связи, чаще всего, освобождают мужчину от многого негатива и делают добрее в семье. И если не укрепляют семью, то и разрушению не служат. Жену нужно беречь, и о многом ей знать не обязательно. Хотя, говорят, с возрастом любовницы не всегда приносят положительные эмоции, а значит, становятся опасными для здоровья.
- Виктор, неужели ты хотел поговорить со мной об этом?
- Я просто хотел с тобой поговорить, а о чем – мне все равно. Лишь бы вживую видеть напротив твои глаза. И столько было уже переговорено тебе, но ты, наверное, и не вспоминала обо мне? Люди иногда придумывают себе человека, с которым можно быть откровенным, ничего не опасаясь, кому открыться не противно. И вдруг этот человек выходит из твоей калитки…

Она водила вилкой по тарелке, стараясь реже поднимать глаза, и гадала – к чему все это может привести? Она действительно не помнила о нем, но узнала сразу. И почему-то пришла в волнение. Совсем не может противостоять его натиску. Когда-то все было иначе. Хотя за своими мыслями всех слов так и не разбирает – теперь ей достаточно уверенности в его голосе. Пустоты больше нет – она снова чего-то ждет! Может он будет и не при чем, но с ее надеждой сейчас работает он!

Домой они подъехали поздно. Мать в окно видела, как она выходила из машины. Когда дочь проходила в свою комнату, проворчала: «Началось!» И Нота подтвердила:
- Началось, мама, началось. А разве ты не для этого настояла на моем приезде?
- Не для этого! Теперь жалею… Лучше бы тебя не на моих глазах лапали! Неужели никак по-другому нельзя с ним?
- А что ты подразумеваешь, говоря, по-другому? И что ты о другом можешь знать? Ну, а когда неправда вступилась за правду – это было как, мама?
- Я же для тебя старалась! Ты же просила помочь! И что же теперь будет? Неужели не можешь за себя постоять?
- Давай пока обойдемся без неприятностей в своем доме. Что ты там вчера говорила?..

Но на следующий день он снова дожидался ее после работы. Теперь они поехали на кладбище. И сердечко опять нехорошо отозвалось на его новое предложение – за это время она так еще и не навестила могилку отца. С переездом и трудоустройством все было некогда, а мать не настаивала. Следуя за мужчиной, загребая ногами листву, шальными глазами смотрела по сторонам, боясь пропустить родную фотографию и надпись. Памятник поставили уже после похорон – она даже не представляла, как он выглядит. А признаться в этом стеснялась. Но привели ее верно, и цветы сжимала не зря. А рядом на памятнике, точно таком же черном мраморе, куда положил свои цветы сосед, прочитала другую знакомую теперь фамилию и дату кончины. И оказалось, что его отец умер в тот же день. Растеряно задержала на серых помрачневших глазах взгляд, прося объяснений.
- Это одна из тех случайностей, что заостряют память на совпадениях. Твой отец умирал долго и дома. А мой неожиданно и в больнице. Только похоронили днем позже. Ждали приезда дядьки –  его брата. Но он так и не приехал – не смог. А наши лежат теперь вот рядом. Ты, знаешь, они же сдружились последнее время! Да, нашли что-то общее и сдружились. А жили всегда по соседству, на одной улице. И так вот бывает. У нас же с тобой ничего не получилось – и не получится уже. Верно, говорят, дружба между мужчиной и женщиной – похмельный бред, в котором всем плохо. Заедем сейчас еще в церковь, поставим и там свечки. Послушаем службу.
- И ты стал верующим?
- К сожалению, нет. Вера – это, оказывается, большой труд. С этим уже так просто не получится. Но традиции защищают твое привычное от чужих законов. Поэтому их нужно начинать хотя бы уважать.

После церкви снова поехали в Сосновый Бор. Было уже темно. Но в лесу он вдруг остановился, объяснив, что после кладбища и церкви нельзя сразу в шум и веселье. Включил тихую старую киношную музыку. Долго думали о своем молча. Потом она заговорила первой.
- Вот ты обижаешь людей. И как, это дается тебе – легко?
- А ты, что, никогда никого не обижала? Откуда в тебе такая уверенность? И ты, что, до сих пор мечтаешь о безобидной жизни? Просто тебе кажется, что тебя обижали чаще и больнее. Вот только обижаться легко – прощать трудно. И все же всех когда нибудь простят. Простят – и забудут.
- И как вот так можно просто смотреть в глаза людей, которым плохо и больно?
- Да не о людях ты говоришь, а о себе. Что ты можешь знать о глазах, в которые я смотрел? Тебе же самой никто не интересен. Ты сама живешь только своими успехами и своими обидами. Хочешь понимания, но боишься открыться. Хочешь понимания, но других понять страшно! Вот глядишь на меня грустным взглядом. Но, зная все это, что она мне – твоя грусть? Видела бы ты глаза Буренки перед смертью! Или хотя бы глаза котенка. Они будто давным-давно знали, что именно ты и придешь их убивать!
- К чему ты это сказал? Что ты надумал?!
- Умница ты моя умная… Иногда таких жалеют. Говорят, – они не от мира сего, и поэтому не замечают, что в мире нет ругательства страшнее! Но чаще наказывают и делают несчастными. Да правда это – учат нас, учат с самой школы, классики разные там стараются, твердят нам, что наивысшая глупость – это быть умнее других. То есть умнее быть можно, но только знать об этом не должны. Ну, вроде умным можно быть вровень со всеми. А вот это как раз и самое трудное в жизни! И для этого нужно быть по-настоящему умным – только тогда тебя оценят, поймут и дадут возможность добиться своего. Даже разрешат тебе говорить, что ты всего добился сам! И только тогда можно где-нибудь начинать умничать. Поэтому особо ненормальным, страдающим щепетильностью излишества ума, лучше все-таки идти в науку, а не в политику или бизнес, там, если повезет, будут разрешать поумничать даже с трибуны. Но ты себя не накручивай больше – завтра мы уже не увидимся. И долго еще не увидимся. Хотя, может, и зря я на все это решился.
- Ты уезжаешь? Опять в Москву? Москва – это замечательно!
- Перестань! Да какая это Москва, если меня в ней нет!

Взревел мотор, фары осветили дорогу, и машина рванулась в ночь. Они теперь желали шума, веселья и громкой музыки.

Через две недели Нота пришла с работы и увидела заплаканные глаза матери.
- Что случилось?
- Пашуню зарезали…
- Как зарезали? Где?
- В Москве. На операционном столе. Ему сначала сказали – большой процент риска. И он отказался. А тут вот поехал, и попал в этот процент.

Из книги «Садик напротив Вечности» 2009год
ISBN  5 – 904418 – 28 – 1