Видели бы вы эти санки! – массивная неуклюжая конструкция из необструганных досок. Даже полозья – деревянные. Говорят, такие полозья обрабатывают как-то особо, кажется, обжигают, почти полируют, но в той деревне секретов этих не знали, а может, и знали - да сначала ленились, а потом все позабывали. Вот и возили дрова на растрескавшихся стонущих развалюхах. Зимой еще ладно, морозцем прихватит, – и тропки поудобнее, и дрова полегче, и санки ни шатко ни валко, но скользят. А весной, – а в те день оттепель стояла, зима на весну повернула, – все парами да сыростью пропитывается и тяжелеет, и санки с дровами – тоже. До лесу-то еще кое-как добралась, а в лесу, сучьев да коряг понасобирала, на сани взвалила, за веревку дернула, – так и поняла, что добыча у меня нелегкой выходит, – с места не сдвинуть.
Ничего, под передок санок деревяшки склизкие подложила, потопталась, подминая снег, скрючилась, готовясь податься всем корпусом вперед, взялась за веревку и, вспомнив репинских бурлаков (в другом варианте – быдло), рванула. Что-то внутри меня щелкнуло, оборвалось, но санки сдвинулись. И что мне ваше электричество с кинематографом! Санки сдвинулись! – вот настоящее свершение, сделанное на последнем дыхании, настолько последнем, что на следующий шаг сил не было.
"Вот здесь и сдохну, – уселась я на ближайший пенек. – Сдохну, потому что без дров – дома делать нечего, а я уже все, выдохлась. Кто б меня до дома дотащил!» Посидела, продышалась, отпыхалась немного, и снова к санкам подошла, – нет, чтоб как в сказке «сами взяли да покатились", нет! - стоят, молчат, на меня таращатся. Я снова в веревку вцепилась, снова впряглась, вдохнула и вперед подалась. Санки застонали, качнулись, дрова скрипнули, под полозьями хрустнуло, планета дрогнула, но метров через десять физиология сказала "нет", и я чуть не упала… и плакать захотелось. Но ничего, не заплакала, коли раз сдвинула, чего б еще раз ни попробовать, да метров десять хотя бы осилить?
Так, проходя метры за метрами, с привалами, незаметно и неспешно, продвигалась я к избе. Метры за метрами, я приближалась к спасительной мысли – когда я представляю, что всю оставшуюся жить буду тащить эти санки, мне становится как будто легче. Я вслушиваюсь в звук, и он веселит или расстраивает меня, но пока он есть – жизнь идет, и есть надежда.
Тащить санки всю жизнь не пришлось, до избушки ближе оказалось.
Вечером того дня ко мне на огонек зашла Расма, соседка лет 70, всю жизнь прожившая на земле. Говорили об оттепели, о том, что паводок будет сильным, что машины, как в прошлом году, снова будут объезжать деревню стороной. О сыне она вспоминала, что человек он городской, занятый, редко в деревню к ней вырывается. А в ту весну он болел и вовсе не приехал, – пришлось с дровами самой крутится, экономить, топить пореже, и поменьше, вот и простыла, – и руки-ноги крутит, и спина ноет. Конечно, часть дров я отдала Расме.
Засыпая, я уже знала, что навсегда запомню историю с дровами, запомню, как терпеть то, что кажется выше сил. Надо только сказать себе: Представь, что тебе всю жизнь жить с этим. Представь, и шагай потихоньку, слушая, как звучит движение, радуясь, что оно звучит.