©, Алексей ИВИН, автор, 2010 г.
На фото - Лидия Александровна Брязгина, сестра матери. Автор жил в ее доме в 1968-1971 гг., когда учился в средней школе №1 г. Тотьма и потом работал в местной "Сельхозтехнике"
Алексей ИВИН
ДНЕВНИК
ТЕТРАДЬ №3
БРЕД БЕЗУМЦА
1 сентября 1969 года. «Здравствуйте, Олег Николаевич!» Не изменился. «О, Вовка! Привет! Нас в какой класс? В бывший 10 «Г»?»
Вовка Рычков – мой приятель. Мы с ним ходим, отколовшись от всего остального класса. Ребята нас почему-то невзлюбили. За себя, по крайней мере, ручаюсь. Плевать. Да, плевать на этих франтиков. Они смотрят на меня как на ничто. Я отвечаю им взаимностью. Прилепили кличку – Битлас. Вероятно, из-за больших волос. Подстричься не успел... Между прочим, вы видели ученика, который приходит в первый день в школу в залатанном пиджаке? Если нет, то познакомьтесь. Сиим учеником оказался я.
О жизнь! Да ниспошли мне благо.
- А ты добейся этого блага, - бубнит жизнь.
- По крайней мере, учебой пиджака в ближайшие месяцы я не куплю.
- Ну, тогда прекрасно летаешь и в дырявом, - отрезает жизнь.
- Но ведь брюки-то у меня тоже одни!!! – испускаю я вопль.
- В песне поется:
«Плевать, что ветер в карманах
И вдрызг – сапоги!
Главное – сам живой!»
Вот и ты действуй по тому же принципу.
- Слушай, жизнь! Я тебе долго объяснять-то буду?! Плевать-то плевать, а ведь все-таки стыдно в заплатном-то! Согласись, жизнь. Я ведь единственный человек, можно сказать, уникум!
- Меня оставь. Обратись к родителям. Когда разорвутся и брюки, - пойдешь в плавках.
- Но тогда уже подмерзнет, - уныло говорю я.
- Ах, да! Ладно. Оставь меня в покое. Я ничего не знаю.
4 сентября. Ведь дневник существует для того, чтобы ты в него записывал свои мысли. Так что ты не юли и записывай. Разве такие у советской молодежи должны быть мысли? Ну, скажи, ведь ты хочешь ходить франтом?
Ну конечно. О, я многого хочу! Хочу разъезжать по свету и смотреть достопримечательности. Ведь не очень плохо – подняться на Эйфелеву башню, прокатиться на лодке по Темзе, пройтись по нью-йоркским улицам, поглазеть на неоновые рекламы, зайти в бар, выпить... Представь себе, что ты в Испании. Ты ведь любишь эту страну? Ну вот. О, Испания! Ты побываешь в Барселоне, Мадриде, Валенсии. Тебе нравится звучное название – Гвадалквивир? Что ж, прокатись по ней! Я разрешаю. Прокатись мысленно. Замечательно и прекрасно купаться в Бискайском заливе! Вокруг, разрезая зеленые волны плавниками, мечутся акулы. А ты плывешь себе на этом, как его?.. Ну… вроде плота, и лопасти по бокам… Приводится в движение ногами… Забыл? Признаться, не знал... Да, всё можно повидать, если у тебя тугая мошна. Всё покупается и всё продается, начиная с людей и кончая неодушевленными предметами.
5 сентября. Я люблю смотреть, как зарождаются облака. Помнишь, Леха, у шалаша… на сенокосе? Задерешь голову в небо и смотришь. На фоне голубого безоблачного неба внезапно появляется белое пятнышко. Оно растет, ширится и делится. Делится на несколько маленьких, которые в свою очередь растут. Облака как люди…
А еще я люблю, развалившись вечером на крыше дровенника, смотреть на звезды… Воздух теплый и удивительно упругий. Ты лежишь на крыше и смотришь, как проплывают фантастические красные облака… Звенящая тишина. Кажется, крикнешь, и тебя услышат за тысячи верст. Хочется крикнуть, крикнуть здорово, во все легкие! Побеждает здравая мысль: «Уважай человеческий сон, если самому не спится».
Закат тускнеет. Слезать страшно не хочется. Слушаю тишину. Ага, услышал. Тонкий голос комара: и-и-и-и-и... А это что за звук? Монотонно: у-у-у-у-у-у... Это идут баржи по Сухоне. Залаяла собака. Наверное, засекла ребят, шастающих по огородам. Н-да, невоспитанная молодежь… Натащат в клуб репы, сидят, орудуют челюстями.
- Тебе сильно хочется домой?
- Да!
- Тебе скучно?
- Да! Отвяжись, пожалуйста, со своими глупыми вопросами.
- Знаешь, чтоб не было скучно, заведи себе деваху. Ведь тебе нравится Валя Боковая?
- Да, но она слишком красивая.
- Ты просто трус, Леха!
- Да, я трус, но только ты – отвяжись…
- Нет, ты только посмотри! Дьявольская прическа, тонкие брови-стрелочки и губы... О,
это не то, что у Милки! Красотка. Это не то, что рыжая Милка.
7 сентября. Копия написанного Милке письма от 30 августа:
Здравствуй, Милка!
Вопреки твоему желанию я все-таки пишу тебе. Сейчас, в 12 часов 30 минут, лежу на кровати и перечитываю твои письма. О, какие мы были тогда наивные! По крайней мере, за себя ручаюсь... Завтра я уезжаю. Уезжаю вместе с Васькой Горынцевым. Последнее время все больше и больше мне нравится этот парень. Лучшего я бы тебе и не желал. В ответном письме, если таковое будет, ты спросишь, как я живу. Естественный вопрос. Только вначале лучше о твоих бывших.
Вовка. Он ходит с независимым видом, сдвинув кепку набок и засунув руки в карманы. Вот, мол, я. Вечером приходит в клуб, побеснуется немного, пообнимается с девчонками, покурит и деловитым голосом скажет: «Колька, пойдем!» Уходят. Шумной компанией вваливаются Валька, Надька и Светка. За ними – михайловские ребята. Садятся к окну, травят анекдоты. И так – каждый вечер. Скучища. Однажды попросил у Нинки твой адрес. «Без Милкиного разрешения не дам. Она не хочет с тобой переписываться!» Представь себе говорящую куклу с огромными коровьими глазами, которая ежеминутно повторяет эти слова. Представила? Так вот, это и есть Нинка. Не вздумай только передать ей. За такое красочное определение она свернет мне шею…
Впрочем, я отвлекся. Итак, следующий бывший.
Васька. Ты уже знаешь его тактику. Придет, сядет и курит, курит беспрерывно. В клубе уже дымовая завеса, а он все курит и курит. Молчит. Потом вдруг разговорится. Рассказывает кино. Кажется, интересно, но я дремлю. Что-то мохнатое ползет по лицу. Хватаю. Оказывается, Валеркина голова. Я чертыхаюсь. Валерка доволен. Удовлетворенно хихикает. Напугал, значит. Но я уже снова дремлю.
Слушай, Милка. Я бы еще много мог тебе написать, но чувствую, что вся сия писанина будет известна Любке и Нинке или твоим новоявленным подружкам. Ведь стало же известно “tu etais charmante”. Я не люблю, когда надо мной насмехаются. В общем, откровенность за откровенность. Пиши о своей жизни. Как проводишь вечера? Чувствую, что ограничишься словами: «Вечера провожу так себе…» Что я из этого узнаю? Ни черта…
Скоро для меня начнется великая хандра. Опять будут сниться химические сны, опять тетка будет точить за двойки и т.д. О! Что будет! Страшно подумать. Хоть ложись в гроб и поезжай на тот свет. И почему вдруг в последний вечер вам с Любкой захотелось поговорить? Мы не простились, как следует…
Это письмо очень схоже с сочинением на трудную тему. Сидишь и думаешь. К дьяволу! Кончаю. Пиши. Жду.
Алексей. 30.8.1969 г.
9 сентября. А ты, Леха, будь хамелеоном. Я надеюсь, это нетрудно. Они списывают – и ты списывай! Переделывай в корне свой нрав, дружок. Они получили по «четверке», а ты получил «пару». Ведь тебе это невыгодно, верно? Так что ты приспосабливайся. Если ты не решил дома, то есть еще возможность - списать в классе. Бери пример с них. Ведь учителя не любят разбираться в таких тонкостях… Им безразлично, кто списывал, а кто - нет.
(Это я по поводу сегодняшней алгебры)
Я, оказывается, зря идеализировал иностранную литературу. Своя-то, оказывается, не хуже. Сегодня прочел «Старуху Изергиль» и «Макара Чудру». Удивительно.
10 сентября. Удивительно похожие дни. До дьявола скучно и грустно. Вечером залезаю на черемуху и жру ягоды. По-мальчишечьи раскачиваюсь на верхушке, мурлыкаю себе под нос. Это очень интересно – возвращаться в детство…
Читаю сейчас Синклера Льюиса, его роман «Элмер Гентри». До чертиков интересно. Типичный представитель буржуазии – этот Гентри. Но только почему через всю его жизнь проходит церковь? Ведь всемогущего нема, а есть диалектический материализм…
14 сентября. Ездил домой. Тетка долго не отпускала. Брызгая слюной, упорно доказывала, что ехать нельзя. Я равнодушно не соглашался. Тогда она пообещала выгнать меня ко всем чертям. Я молча не соглашался…
В деревне все по-старому, тихо и дьявольски скучно. Понаехали девушки из Вологодского пединститута. Балакают по-английски. Их восьмеро. Самая красивая из них – Наташа. Пошла с Николой Ивиным. Естественно. Он приходит в клуб, разноцветный, как попугай: свитер с зигзагообразными рисунками, фетровая шляпа, клеш 1,5 х 2. От Васьки Горынцева тянет винным перегаром. Вовка ходит с Николой Никитинским. Я как отшельник. Лежу в кресле и философствую о смысле жизни.
17 сентября. Сегодня получил письмо от Милки. Стало стыдно, ибо не я, а она написала письмо первой.
Письмо было короткое и скучное. И это после поцелуев-то? На меня напал cafard, то есть тоска. О, это довольно частая спутница моих двух последних лет! (Именно то время, когда я учился здесь). Ну, что за жизнь?! Никак не разберусь!
- Ага, ты хочешь жить по-книжному?
- Нет. Не совсем. Просто поинтереснее. Понимаешь? Хочется побольше повидать нового, красивого, единственного в своем роде. Горькому было интересно, ибо он прошел пешком почти всю Россию. В настоящее время этого не сделаешь. Мешают папа с мамой, учеба, несовершеннолетие. Ведь каждого, кто шляется, могут забрать государственные власти и отправить в государственное заведение. Вот в чем загвоздка! Ты шляешься, и ты не приносишь народу блага. А если ты не приносишь, то нужно заставить… Стало быть…
- …мечту о путешествии оставь?!
- Да. Тем более что у тебя пуст карман.
- Нужно как-то добиться претворения своей мечты в жизнь.
- Но когда я этого добьюсь, я буду дряхлым старцем. А мне не хочется, чтобы эта мечта съела у меня жизнь…
19 сентября. Нашел в энциклопедии картину Джорджоне «Спящая Венера». Довольно оригинально. Интересно, кто ему позировал? Не скрою, что глазел четверть часа. Слишком уж привлекает, что там ни говори.
Прочел тринадцатый том Голсуорси. Ничего. Понравилось. Займусь его изучением. Прочту «Сагу о Форсайтах».
20 сентября. Хочется побыть рядом с Милкой. Обнять ее за талию… «Ну, Милка, пожалуйста, не сопротивляйся». А Милка неопределенно хмыкнет и подставит губы. Поцелуешь ее… Кругом безмолвие. Мы идем по безмолвию к своему заветному месту…
Нет, я просто не могу об этом писать – выходят скучные, шаблонные фразы, похожие друг на друга, как два осенних дня. Это и есть хандра. Уставишься в стол и смотришь. Смотришь обалдело и тупо, ничего не различая. Сквозь сознание доносится насмешливый, несколько удивленный голос Милки: «Ты скажи, а?!» Она всегда так говорила, когда я пускал в ход свой свежепросольный комплимент…
...Концерт Вивальди… си-бемоль-мажор. Звуки переплетаются, как колокольчики у едущих вскачь лошадей. Кажется, он был итальянцем. Судя по фамилии, это так. И жил он двести лет назад... Но мне-то какое дело до него? Не мешайте, ибо я изучаю скатерть… Я, определенно, сумасшедший. Разве может любой нормальный человек сидеть по полчаса, не двигаясь, и разглядывать стол? А интересно, какова философия у сумасшедших? Тьфу, дурак ты, Леха! Ведь философия – это любовь к мудрости, а какая же у них может быть любовь к этой самой мудрости, если они глупы, как этот стол, провались он сквозь землю! Вспомнился Ярослав Гашек. «Всё провалилось в тартарары. Из испанского епископа путем дистилляции была получена святая вода». Я чуть не помер от смеха на этом месте. Очень здорово он сформулировал.
28 сентября. Радиоприемник орет и визжит, выплевывает хриплые звуки. В него словно вселился злой дух. Я изнываю от жажды мести. Хочется треснуть по нему кулаком так, чтобы этот источник диких звуков раскололся к чертовой бабушке! Он торжествует, извлекает из себя еще более несуразные звуки, трясется от восторга на подставке. Кажется, я схожу с ума? Черт возьми, что со мной происходит? О, всё опостылело!.. Вот лежит карандаш. Сволочь! Переломить тебя мало! Хруст карандаша приятен. Карандаш – это вещь. К черту такие вещи!
Нет, врешь, все-таки не все тебе опостылело!
Гулять по полям, освещенным луной. Ведь это хорошо успокаивает. Ровный лунный свет. А ты идешь и ни о чем не думаешь. Идешь и идешь. Идти приятно. Идти в бесконечность, куда глаза глядят. А глаза смотрят в землю, на поблескивающую росу, на серый бесконечный ковер травы.
2 октября. Резкий осенний ветер срывает желтые листья и охапками бросает их ко мне в окно. Тоска. Скоро придет Валерка. Он поступил здесь в сельскохозяйственный техникум. Через два дня после медосмотра он был исключен. Глубокое уныние сковало парня. Он все еще не уходит из общежития, надеется на что-то. Валерка не жалуется. Так усмотрели высшие власти... Ныне перед молодежью открыты все пути. Иди по любому из них, дорогой Валерий…
Вот он входит. В черной вельветке со множеством застежек, голубоглазый. Тихим голосом здоровается с теткой. Проходит в мою крохотную комнатку, садится на шаткий стул, берет со стола книгу, листает…
- Ну, что? – спрашиваю я.
- Всё то же, - отвечает он. Потом берет зеркало и смотрит с интересом на свое отражение.
- У тебя красивые волосы, Валерка, - говорю я.
- Да? – почти с изумлением спрашивает он. Берет со стола расческу, тщательно расчесывает волосы. Окончив, он надевает дырявую кепчонку и говорит:
- Пойдем покурим.
Мы выходим. С наслаждением закуриваем.
- Скоро мне идти кушать… Кашу пшенную… Н-да…
Он со злостью сплевывает, швыряет окурок.
- Ну, я пойду. Прощевай пока…
4 октября. Безвыходная тоска. Неужели так будет продолжаться и дальше? Или что-нибудь случится, или я сойду с ума. Хожу, как окаянный, схватившись за голову и раскачиваясь из стороны в сторону. Слезы брызжут из глаз. Хочется прибить, изломать, сжечь всё и уйти, умереть…
6 октября. Небольшой кадрик с урока:
- Единица плюс два косинуса альфа… Неправильно? Да... Ну… э-э-э… здесь двоечку... Подожди, ты что выносишь-то? Так... Подожди, что ты делаешь-то?! – вскричала Любовь Афанасьевна в благородном гневе. Дряблые щеки ее покрылись милыми пятнышками. Она лихорадочно заблестела очками. В эту минуту она была почему-то сильно похожа на пропившегося вконец пьяницу. Нос у нее повис, и очки не замедлили съехать на его кончик.
- Что остается в скобках? А? Еди-ни-ца остается, - прошипела Любовь Афанасьевна. Она склонилась над журналом, заняв позу шимпанзе, и тщательно вывела какую-то закорючку.
- Так… э-э-э-э… Ерыкалова, не вертись! – взвизгнула она. – Вот вы ничего не знаете, а вертитесь. Посмотрю я, как экзамены будете сдавать…
10 октября. Сегодня страшный день. Я явно не в своем уме. Смерть ничего не значит по сравнению с этой жизнью. Смерть кажется слишком легкой штукой. Жизнь не приносила мне истинного счастья; в отдельных случаях она приносила лишь удовлетворение, а чаще всего не было даже его. Так для чего я живу? Неужели для того, чтобы, встав рано утром, выпить стакан воды, а придя из школы, снова выпить стакан воды и лечь спать? В голове пусто, в сердце пусто и в душе – пусто. Пусто везде, черт побери! Люди ходят по земле, топчут ее, строят на ее поверхности муравейники. Рождаются, живут, строят и умирают... Живут, строят, разрушают… Кто же завел их? Какое удовольствие от жизни они получают? Неужели строить и разрушать… удовольствие? И ради этого стоит жить?
12 октября. «По просеке шел человек. На нем был жесткий охотничий плащ, сапоги-бродни. Из-под нависших бровей зло глядели на окружающий мир глаза-колючки. Лицо его было изборождено глубокими морщинами. В жилистом кулаке человек зажимал винтовку…
Только что прошел дождь, и с деревьев то и дело срывались холодные капли дождя. В лесных чистых лужицах плавали желтые листья. Резкий осенний ветер завывал в верхушках голых деревьев, срывал с них последние сморщенные листочки, с силой бросал в лицо человека. А человек, упрямо поджав тонкие губы, всё шел и шел, шаг за шагом подминая под себя мокрую, раскисшую, обалдевшую от бесконечных дождей землю.
Вдруг человек насторожился, глаза его странно заблестели, и он, взяв поудобнее в руки ружье и зарядив его патронами, уставился в серое небо.
Над лесом, тяжело, мерно взмахивая крыльями, показались гуси. Человек вскинул ружье, прищурился. Звонкую тишину леса разорвал выстрел. Гуси испуганно шарахнулись, и один из них упал в молодой ельник. Человек размашистым шагом пошел туда, запнулся за корневища и растянулся во весь рост. Ружье отлетело в сторону. Человек встал, выругался, побежал дальше. Забрался в ельник; еловые ветки били по лицу, но человек, вытянув вперед руки, упорно лез и лез напролом…
Человек блуждал уже целый час. В верхушках деревьев шумел дождь, человек вымок до нитки. Наконец сквозь редкие ряды деревьев он увидел раскисшую дорогу. Человек облегченно вздохнул, закурил и, вскинув ружье за спину, зашагал по ней. Вода заливала следы, оставленные человеком, и через несколько минут тишина воцарилась…»
19 октября. Тетка орет над ухом: «Олеха, вставай! Девки уже в школу собрались…» Я сонно потягиваюсь и испускаю проклятие. Затем минуты две сижу на кровати, тупо уставившись на оклеенную серыми обоями стенку. Холод забирается под майку. Бр-р. Встаю и, еще раз потянувшись, облачаюсь в клеши, и день начинается…
В алюминиевом блюде расплылась моя пища; в общественных заведениях она называется творогом, но в данных условиях это сложное вещество – водяная простокваша. Такого блюда не найдешь ни в одном меню, но зато оно очень легко усваивается желудком. После завтрака спешу в школу. На улице холодно. Через некоторое время нос и уши приобретают розовый цвет, а еще через пару минут я гигантскими прыжками несусь по школьной лестнице. Табличка 10 «Б». Открываю дверь. Меня встречает многоголосый вопль: «А-а-а-а-а! Битлас!!» Я уже привык к такой встрече, но всякий раз, когда заходил в этот мерзкий класс, думал про оравших ребят: «У-у, тупые скоты! Сволочи!» Девчонки равнодушны ко мне: они зубрят и списывают. От возбуждения барабанят по крышкам столов, сжав свои головы, в исступлении шевелят губами; в классе стоит сплошной гул.
Учителя разные: от чрезвычайно доброго и страдающего от учеников за свою доброту Степана Степановича* до злой и коварной Любови Афанасьевны*. На большинстве уроков я испытываю глубокую тоску. Уроки кончаются. Я с радостью хватаю папку и выбегаю из школы.
Резкий ветер ударяет в грудь. Хорошо! Хорошо, когда ветер в грудь! Пускай дома ждет раскисшая пища, прозрачные теткины намеки насчет двоек, удушливый запах комнат! Пускай…
Прихожу домой и, с наслаждением раскинувшись на кровати, выдыхаю неприятности дня. За тонкой дощатой стенкой с визгом барахтаются девчонки, резвятся, как молодые обезьянки: «Ой, Танька, ногу-то… Уыыы-ха-ха-ха-ха… кхе… Ой, не могу! Животики надорвешь!.. Уф…» Затем еще более ожесточенная борьба; обе свалились на пол. Наконец одна из них ударяется своим «калганом» о железную кровать. Наступает тишина, затем всхлипывания и участливый Лидкин голос: «Що, Таня, - ушиблась? И Танька ревет, как разъяренный бык… Я бы посоветовал тетке лучше пустить на квартиру пару младенцев, чем их. Детвора, да и только!
Входит Валька. С шумом опускается на табуретку. «Уф, девки! Я сегодня видела своего (Леню, Колю или Володю, в зависимости от обстоятельств)…»
Набор бесед у них весьма разнообразен, но особую страсть они питают к разговорам о старушках, о величине их пенсий, о том, что, мол, вот теперь им настала хорошая жизнь, а нам… Тут они вздыхают и переходят на покойников. Это одна из любимых тем. Они привирают и перевирают всё на свете, раскрывая причины смерти, красочно описывают процесс погребения. Еще они любят говорить о болезнях (особенно о заразных), о поведении своих подвыпивших родителей; когда приходит тетка, то они, сбившись в кучу, обсуждают… кошек. В настоящий момент они с воодушевлением говорят о драках. Рассказывает Валька: «Недавно там наши-то передрались… Леху Рыбина взяли, да обоих Даниловских, да еще и из нашего класса Порядина. Во как! Васька Кузьминский тоже 15 суток отсидел… Кудри-то рыжие сбрили!»
31 октября. Мое любимое стихотворение Блока «Сольвейг»: удивительно красивые стихи.
Сольвейг! Ты прибежала на лыжах ко мне,
Улыбнулась пришедшей весне!
Жил я в темной и бедной избушке моей
Много дней, меж камней, без огней,
Но веселый, зеленый твой глаз мне блеснул –
Я топор широко размахнул!
Я смеюсь и крушу вековую сосну.
Я встречаю невесту – весну!
Пусть над новой избой
Будет свод голубой –
Полно соснам скрывать синеву!
Это небо – твое,
Это небо – мое.
Пусть не даром я гордым слыву!
Жил в лесу, как во сне,
Пел молитвы сосне,
Надо мной распростершей красу.
Ты пришла – и светло,
Зимний сон разнесло,
И весна загудела в лесу!
Слышишь звонкий топор? Видишь радостный взор,
На тебя устремленный в упор?
Слышишь песню мою? Я крушу и пою
Про весеннюю Сольвейг мою!
Под моим топором, распевая хвалы,
Раскачнулись в лазури стволы.
Голос твой – он звончей песен старой сосны!
Сольвейг! Песня зеленой весны!
20 февраля 1906 г.
1 ноября. Милкина рука находит в темноте мою, сжимает ее. Я порывисто отвечаю на пожатие. «Пойдем, Милка, погуляем…» - «Пойдем».
Тропинка залита ровным лунным светом. Две тени четко обрисовываются: Милки – с надменно вскинутой головой и моя – с поднятым воротником и лохматыми волосами. Тени стоят обнявшись и шевелят губами. Они разговаривают. Луна обливает их фантастическим светом, смотрит на них ласково, спокойно. Кажется, в мире существуют только они трое: луна и эти две тени, которые внезапно сблизились, слились в долгом и сладостном поцелуе.
Тени расстаются лишь на рассвете, когда луна бледнеет, и розовое сияние зари вытесняет все прелести августовской ночи.
2 ноября. Люди со стороны кажутся весьма забавными. Я люблю подмечать в людях забавное, просто охочусь за людьми, дабы увидеть с их стороны проявление чего-нибудь комического. Но иногда люди делают такое, от чего не вправе называться людьми.
Противопоставляю жизнь сейчас и прошлую жизнь и прихожу к ужасному выводу: изменений не произошло! В социалистическом обществе свободно живут воровство, ложь, лицемерие. Примеры? Пожалуйста.
Совсем недавно я шел из кинотеатра. Впереди шли два мужчины средних лет. Вдруг их внимание приковали две бумажки, валявшиеся на асфальте. Их рожи расплылись в безграничной улыбке: «Ого, Серега, смотри: манна с неба! Гм… не дурно. Пригодится на бутылку». Один из них снял свою шикарную перчатку, взял деньги и отправил их в свой карман.
Вы скажете, это единичный случай. О нет! Воровство процветает в обществе ребят механизаторов. А их там, я думаю, отнюдь не единицы. Кто больше украдет, тот достоин большей похвалы. Это ремесло быстро усвоил Валерка, теперь он уже справляется самостоятельно. Когда он впервые похвастал этим, меня даже перекосило. После его ухода я подумал лишь об одном: «Или я идиот, или так устроена жизнь! Одно из двух!» Да, здесь действительно не может быть третьего решения.
В жизни много смешного, но еще больше грустного… Представьте себе такую картину:
По широкой снежной аллее семенит старушка. На ней большие белые валенки, маленькая фуфайка. Сзади громаднейшими шагами прет парень в модном пальто новейшего покроя и начищенных ботинках. Старушка отворачивает в сторону, но в эту же сторону отворачивает и парень. Он толкает старушку, и она чуть не падает. Затем она кое-как справляется и говорит трескучим голосом вслед парню: «Разрешения попросить надо…В десятом классе, пыко, учишься… Не-ве-е-ежа!» Парень замедляет ход, поворачивается и вместе с папиросным дымом выдыхает слова: «Заткни-и-и-ись, бабушка!»
Парень удаляется, а старушка со злостью сплевывает сквозь уцелевшие зубы: «Болван!»
12 ноября. Я порвал с Милкой. Меня эта переписка ужасно тяготит. Я не люблю писать писем. Письма от нее приходят скучные, однообразные. У меня и так на душе скучно, да еще плюс это... Но я считаю, что поступил крайне невежливо. Ведь это первая девушка, которую я целовал и, может быть, любил своей грустной, непонятной, мальчишеской любовью. Я с иронией называл ее моей учительницей в области познания женской души. Она относилась ко мне немножко свысока. У нее были привычки и навыки чисто женские, а может быть, это и была «женщина в миниатюре». Она отличалась от всех остальных девчонок именно вот этой женственностью и еще, я бы сказал, какой-то мягкой лиричностью. Она декламировала мне есенинские стихи, стояла, обнявшись со мною, до самого рассвета, шаловливо била по щекам за слишком дерзкую выходку. О, как прекрасны были те августовские ночи! Наверное, это было самое счастливое время моей жизни, короткое, незаметно промелькнувшее, но счастливое…
А я порвал с ней…
15 ноября. Сегодня состоялась моя первая драка, драка весьма маленькая, ибо продолжалась она считанные секунды. Ну и, конечно, первый опыт – горький опыт. Мне двинули по рылу, причем все это произошло настолько быстро, что я не успел сообразить, что к чему. Обидчики улепетывали; ими были подвыпившие парни одного со мной возраста.
Моя морда впервые подверглась избиению, - я не считаю шаловливых Милкиных пощечин. Что ж, Леха, почаще встречайся с действительностью, ибо она закаляет человека: ведь ты чахнешь за книгами, изучая прекрасную действительность, а вот она – действительность! За нею не надо далеко ходить; нужно только выйти вечером из дому и пройтись по темным улочкам. Я запомню эти две знаменательные даты: 15 ноября – моя первая драка, 16 ноября – шестнадцатилетие. Так вот, мой тебе совет: поменьше увлекайся прекрасным в книгах, а побольше наблюдай и испытывай жизнь…
…Мы возвращались из кино в весьма радужном настроении. Мы – это Валерка и я. Свернув на тихую пустынную улочку, мы закурили. Вдруг, словно две тени, сзади нас возникли фигуры. Мы посторонились. Но они и не думали уходить, а наглым тоном потребовали сигарет. Я, конечно, не пожелал дать им сигарет, и тогда вышло мордобойство, пока маленькое. Вероятно, немного пострадал и Валерка…
Итак, жизнь в сочетании с практикой. Так-то будет лучше.
21 ноября. Я очень люблю валяться на лесной поляне среди бесконечного ковра ромашек, колокольчиков и вдыхать дремотный запах леса. Вдали кукует кукушка, трава касается моих губ легким прикосновением. Я встаю, улыбаюсь ворвавшемуся в мою душу ветру. Ветер раскачивает верхушки деревьев, солнце блестит на листьях. Кажется, это не листья, - миллиарды бриллиантов, сверкающих на солнце. Ха-ха-ха-ха! Черт возьми! Лес пьян! «Угу-у-у, пьян», - подтверждает лес, широко вдруг заулыбавшись и протягивая ко мне стволы-руки. Э-ге-гей! Давай вместе жить! Жи-ы-ыть! «Вы-ы-ыть», – слышу я в ответ. Черт с тобой, давай жить-выть.
* - С.С.Каплин, учитель истории, Л.А. Шананина (или Переляева?), учитель алгебры.
22 ноября. Боже ниспослал мне тетушку. Она ежеминутно влияет на мою психику. Неужели она не может понять, что организму свойственно стариться, что человеческая жизнь весьма коротка и делится на два этапа: первый – молодость. «Молодость дана, чтоб наслаждаться, старость – об упущенном жалеть». Действительно, молодость дана, чтоб наслаждаться, испить чашу удовольствий до дна. Но старость… Старость дана, чтоб обобщать прошедшие годы, делать выводы, писать книги о своей жизни, ибо она уже на закате и в скором будущем ты будешь выполнять функцию круговорота веществ в природе своим телом, к тому времени уже изрядно одряхлевшим. Нужно писать как можно больше, но не хлам воспевать в своем творчестве, а те прекрасные моменты, которые ты пережил; сердце твое вновь испытает эти моменты, сознание будет твердить, что жизнь прожита не столь уж бесполезно…
Так вот, этого тетушка никак не может усвоить. Не может усвоить того, что молодость является молодостью, диаметрально противоположной старости…
Я стою на крыльце. Снег вьется около уличных фонарей, тает на стеклах окон, на моих губах. Я слушаю девичий смех, звонкий, с переливами. Кому-то весело. Снег уже не тает на лице, слепляет ресницы. Снег завалил меня с ног до головы. О, как бы я хотел сейчас прильнуть к губам этой смешливой девчонки своими изголодавшимися губами. Тетушка не может этого понять. Как мне ее жалко. Ведь это всего лишь осколок человека, причем откололись только глупость, невежество, алчность, величайшая подозрительность к людям, характер кретина и еще ряд признаков, характеризующих ее отнюдь не с хорошей стороны; ей будет тяжело умирать, хотя жизнь не принесла ей ничего, кроме несчастий.
Закончу лозунгом: долой небо коптящих!
28 ноября. На улице сыплет бесконечный мелкий дождик. Я сижу и изучаю бесчисленные энциклопедические «измы», которые так тщательно копила история. Проверяю возможности своего ума.
4 декабря. На улице темно, хоть выколи глаз. Мы с Вовкой осторожно крадемся вдоль забора. В доме темно и тихо, а окна загадочно поблескивают и постукивают. Я на коленках подползаю к Вовке, который, просунув нос в щель, напряженно взирает на смутно краснеющие лепестки мака. Немного отдышавшись, с воодушевлением говорю: «Ну, айда!» Вовка перекидывает ногу через забор и немедленно садится задом на острие штакетины… Он изображает душераздирающую гримасу, умоляюще смотрит на меня. У меня доброе и отзывчивое сердце, и я тотчас подползаю к нему; обхватив обеими руками его ногу, оставшуюся по эту сторону забора, я стараюсь перекинуть ее. После минутной возни мне это удается. Вовка, негромко охнув, мешком валится в заросли крапивы, но в тот же миг вскакивает и опрометью несется по картофельным грядкам, взрывая землю.
Наступает некоторое затишье. Затем слышится какой-то хруст: по всей вероятности, это Вовка таскает морковь. Соблазн велик. Я тоже перекидываю через забор ногу. Но что это? Над моим ухом просвистело что-то весьма увесистое, судя по звуку, затем еще. «Эй, ты чиво? – спрашиваю я. – Одурел, что ли?» Я собираюсь произнести еще что-то более угрожающее, но тупой удар в лоб… сбивает меня с мысли. От негодования я готов разорвать на части первого встречного, лишь бы слезть с этого проклятого забора. Наконец адская попытка венчается успехом, и я тоже падаю в крапиву. Известно, что в крапиве не очень удобно, и это обстоятельство заставляет меня с необыкновенным проворством выскочить оттуда. Теперь одна задача: наказать Вовку. Но увы! Его уже нет.
5 декабря. Кукольный театр! Сволочь! Премия Сталинская! Чертовы отребья! Куклами руководил!! А люди с распухшей рожей и с замерзшей бородой дубасили топорами неподатливое дерево, тряслись на машине, замерзшие и окоченелые! Сергей Владимирович жадно рвал премию из рук под аплодисменты развалившегося в мягких креслах сброда, а люди, скинув замерзший зипун, не жравши лезли на печь! Он сюсюкал там со своими плюшевыми куклами, а люди, вставая вместе с холодной зарей, сгорбившись лезли в эту осточертевшую им машину! Почет, слава, быстро, дешево! Занесен в энциклопедию, а людям в это время напрочь сносило черепную коробку внезапно обрушившейся елью! Благополучие, жена, дети. А люди, сбившись в темном клубе в кучу, хмуро взирали на тощую пачку денег и сплевывали на грязный пол. Ты, уважаемый Сергей Владимирович, получаешь пачку, вероятно, в три раза толще? А им эта пачка на всех, и у них есть дети!..
Так какого черта орете вы, что нет эксплуатации?! Она есть и будет по крайней мере до тех пор, пока не исчезнут все худшие человеческие качества, а они ох как долго не исчезнут! Таких бы лауреатов, да продрать с песочком… Социализм… Злость берет от такого социализма! Капитализм со сглаженными противоречиями!..
11 декабря. «Блэпингтон Блэпский» - это лучшее, что я читал у Уэллса. Здесь он превзошел самого себя.
13 декабря. Мне очень понравился этот грек Зорба. Сколько в нем того, чего недостает мне, - искренности, веселости, пренебрежения ко все неудачам, эмоциональности. Мне этого недостает. И это вполне логично. Вся моя жизнь разложена по полочкам – иди и собирай. Его жизнь хороша тем, что он не знает, что ждет его завтра.
О, вырваться бы отсюда и поехать на его родину! Сколько хорошего и интересного! «Почему молодые люди гибнут? Почему люди умирают вообще?» Почему на его родине фашистская диктатура? Свергнуть, свалить в яму, как ненужный мусор! Ведь большинству людей этого не нужно (я имею в виду деньги, войну, которая бы пополняла казну). Одумайтесь, люди! Если бы все богатства планеты разделить поровну, насколько богат был бы человек!
Итак, я начал с того, что наша жизнь распределена, а пришел к выводу, что люди по всей вероятности не угомонятся до тех пор, пока не сотрут Землю в порошок! Посему видно, что инстинкты у людей весьма смахивают на инстинкты шимпанзе. Эти «низшие», у которых объем черепа едва достигает 700 куб. см., и то иной раз перед тем, как раскроить друг другу башку, тщательно обмозгуют вопрос: а стоит ли?
Истребить жизнь на Земле не представляет особой трудности. В скором времени появятся такие средства, которые способны будут и взорвать Землю. Какие грандиозные планы! «Какая авантюра!» - скажут некоторые. «Ну и глупо!» - скажут на другой галактике, наблюдая этот взрыв, а затем повторят: «Ну и глупо! Жили, трудились, конечно, не все, творили блага, влюблялись – и на вот тебе: умерли - дружно и вместе (здесь они впервые проявили подлинное единство)! Не люди, а инфузории, совсем такие, каких мы обнаружили на планете ТР 34А».
Существует такой анекдот в одно слово: «Коммунизм!!!» Глупый анекдот. Тот, кто его сочинил, а это был человек недалекого ума, и тот, кто его повторял, а это был Никола Ивин, - вероятно, потеряли всякую надежду на коммунизм. Я не теряю надежды. Если не будет того, о чем я написал выше, то коммунизм будет. Ведь людям (в полном смысле этого слова) ничего не стоит совладать со «зверьем». Это настолько же просто, насколько просто взорвать планету…
И я поеду в древнюю Элладу, взберусь на Олимп и крикну всем тамошним богам: «Служите народу! Славьте Теодоракиса, моего милого Зорбу!» Да, я так и крикну. Ведь именно этот фильм вызвал у меня поток мыслей и рассуждений.
14 декабря. До блаженного часа остается каких-нибудь две недели. Затем приедет Милка, и жизнь снова будет интересной. Я снова буду ждать с нетерпением следующего вечера, с замиранием сердца обнимать.
Я так нуждаюсь сейчас в чьей-нибудь любви, нуждаюсь, как никогда не нуждался.
19 декабря. Лежу на кровати и шепотом рассуждаю:
- Что ж. Леха, лежи… Тебя окружает полумрак, и рядом с тобой никого нет. Нет никого, кто бы мог согреть тебя ласковым словом, вывести из сонного состояния; нет никого, с кем бы ты мог поспорить по волнующим вопросам. Нет никого, если не считать растрепанного томика Хемингуэя. За стеной тикают старые часы…
Где-то есть город, тихий, как сон.
Пылью тягучей по грудь занесен.
В медленной речке вода как стекло.
Где-то есть город, в котором тепло…
Жизнь коротка, но куда ни сунься – везде тоска. Приходится лишь презрительно кривить губы, увидев идущих в обнимку, через силу осклабляться в ответ на какую-то избитую, похабную шутку, делать вид, что тебе все приятно и что люди – боги. Я человек, но все человеческое мне чуждо. Хочется туда, в этот город, «тихий, как сон», туда, где «теплый ветер гуляет». Дьявольская неопределенность жизни, а этот Хемингуэй еще усилил ее. Остается лишь уткнуться в подушку и ни о чем не думать. На уроках рисую летящий по волнам корабль, диск солнца на горизонте, берег с пальмами, а вдали – горы. Любуюсь своим творением, но «скрип калитки» возвращает меня к действительности. У одних учителей калитка «скрипит» сильно, у других – слабее, но у всех монотонно. У француженки «калитка» вообще не скрипит: проскрипит две-три фразы в начале и три-четыре фразы в конце урока и больше не скрипит.
Учителя – родители. Я бы вызвал на дуэль того, кто бы сказал такое. Если перед ними откроешь душу – высмеют; ни намека на понимание или сочувствие.
Но мне плевать! «Какое мне дело до всех до вас?» Я читаю мысли, почти свои мысли вот в этом томике. Нашелся один, кто мне сочувствует. Он живет или жил в Америке. Певец пессимизма и одиночества. Да еще Грин, плывущий на корабле с «алыми парусами» в «Никуда».
25 декабря. Здесь я живу воспоминаниями о своей прошлой жизни. Вспоминаю свою сестренку. О, она у меня весьма своеобразная натура!
Она более других понимала меня, иногда давала шутливые советы. Метр и восемьдесят сантиметров, в короткой серой юбке и мужской рубахе, она казалась воплощением физической силы, задора, молодости, но и у нее прорывались нотки пессимизма: «Скучно, Леха, мне… И зачем только я приехала в эту дыру?» Твистовала в клубе со своими подружками, но и это не помогало. Любыми способами старалась создать искусственное настроение, но жизнь ей казалась скучной и серенькой.
Взору представляется такая картина: Нинка, широко расставив ноги, обхватив лапищами косу и сдвинув на лоб ситцевую кепчонку, идет широким прокосивом по лугу, мокрому от ночной росы. Из огромных кирзовых сапог торчит лопатка; над костром висит закопченный чайник, а воздух пропитан удивительной свежестью августовского утра.
Или же другая картина: мы идем по пыльной лежневке, за спиною позвякивают косы. Мы отчаянно жестикулируем, что-то доказывая друг другу. Сзади идет мать и несет в фартуке рыжики. Над лесом пламенеет закат. Длинные тени пересекают нам дорогу, но роса еще не выпала и от наших ног поднимается пыль.
Нинкина душа тянется к романтике, как молодая трава к солнцу. В сенокосе она не видит особой романтики. Ее манят дороги, морской прибой.
В пятнадцать лет она сделала попытку вырваться от Скуки. Она попросту убежала из дома, села на поезд и поехала на Кавказ, к своей подруге по переписке Валентине Головко. Но диверсия не удалась. Ее схватили в Туле и посадили в дом для беспризорников. Там она отколотила каких-то двух верзил, а затем приехал отец и забрал ее оттуда.
Деревня была возбуждена. Еще бы! Такое не часто случается. Слухи с удивительной быстротой разносились по деревне, переметнулись на Михайловку. Бабы целыми эскадрильями носились из дома в дом, передавая удивительную, феноменальную новость. Через неделю мать пришла в слезах: бабы очень вежливо намекнули ей, что после такой поездки может случиться очень многое, назвали мою сестру проституткой. О! мать едва вынесла этот позор, а у Нинки слезы не сходили с лица.
Но все прошло. Нинке после этого случая оставалось на долю тайно грезить о величественном Эльбрусе, о синем море, о голубом небе и еще о многих неисполненных желаниях.
Но и сейчас в ней не угас этот пыл юного романтика, она не оставляет надежды. «Леха, черт возьми! Скоплю денег, - три сотни, надеюсь, хватит? – и мы махнем с тобой куда-нибудь. Изберем маршрут, купим большущий рюкзак и махнем. Где можно – на поезде, где нельзя – пешком. Ноги молодые – унесут хоть куда! Ох, Леха, жизнь будет! Просто прелесть! Знаешь, приятно проснуться утром в палатке. Роса, речка, деревья, небо над головой, птички и все такое».
«Утопистка ты, Нинка, - глубокомысленно изрекал я. – Ничего у тебя не получится».
«Ты что, спасовал? Ну, с таким настроением мы с тобой ничего не добьемся. Верить надо!»
«Я верю, только уж больно это невероятно. Не верится мне что-то, что я буду шагать по крымским дорогам, распевая песенки, валяться на пляжах и прочее».
«А ты верь, Леха, верь! Вот сдашь экзамены, и махнем!»
28 декабря. Ветер со свистом разгуливает по машине, обжигает щеки, забирается под пальто. На глазах две замерзшие слезинки. Хочется курить. Окоченевшими руками с трудом открываю спичечную коробку, непослушными пальцами вытаскиваю сразу три спички. Две спички ломаются, одна загорается, но сразу же гаснет. Еще несколько попыток. К черту! Запихиваю спички в карман, гордо поднимаю голову навстречу ветру. Ничего. Не так уж холодно. С сумасшедшей быстротой мелькают заваленные снегом разлапистые ели, обледенелые березы.
Хорошо бы вечером, сразу после выпускного, набраться смелости и поцеловать Валю, без предисловий. Она как воплощение красоты, молодости. Мне, пессимисту, почему-то нравятся веселые люди, способные во всем видеть забавную сторону. Очень легко воспринимается ими жизнь.
Рядом со мной, привалившись к борту грузовика, шмыгает носом Валерка. В перерывах между вздохами он сетует на судьбу. Ухо его шапки болтается в такт с потряхиваниями, шерсть на ней покрылась инеем.
Я начинаю мурлыкать какую-то мелодию, кажется, музыку Теодоракиса. Мне всегда нравилась эта музыка. Величественные звуки растут, ритм ускоряется; кажется, непокорный бес вселился в душу и все настойчивее заявляет о своем присутствии. К черту мелкие неудобности! Я еще выше задираю голову. Из-за косматого облака неожиданно выплывает луна и заливает все ровным спокойным светом…
Через час, замерзшие донельзя, вываливаемся из кузова и плетемся к интернату. В интернате тепло, пахнет дымом; лязгая зубами, пробираюсь поближе к печке, сую руки в огонь, закуриваю. Божеская идиллия! Тепло разливается по телу, тянет на сон.
Нас одиннадцать. Трое парней и восемь девчонок. Девчонки устраивались на ночлег. Валерка, отогревшись, вошел в свою роль шутника и балагура и сыпал теперь шуточки направо и налево, не стесняясь, применяя избитые анекдоты, перефразировав их так, что девчонки покатывались со смеху; при этом он сохранял комически серьезное выражение лица.
К одиннадцати часам все угомонились. Слышался лишь сонный храп и чье-то порывистое громкое дыхание. Одна из девчонок покряхтывала и звала маму, а Валерка ворочался в углу и аппетитно чмокал. Я бодрствовал. Мысли витали где-то далеко за тесными стенами общежития, отрывочные воспоминания проносились в голове. От одеяла тянуло кислым запахом пота, смешанного с запахом формирующейся девчонки; иногда казалось, что к этому запаху примешивается запах мочи. О черт! Какая-то развалина спала, видимо, здесь, да вот и я сплю. Я взбирался поверх одеяла, но холодок донимал меня и я, преодолевая отвращение, лез снова под одеяло.
Под утро, часа в четыре, на меня свалился радиоприемник. Я отнесся к этому довольно безразлично, снял со лба и положил на соседнюю кровать. Лишь утром обнаружил крупную ссадину с запекшейся вокруг кровью и был очень удивлен, пока не увидел, наконец, валявшийся на кровати радиоприемник.
К половине восьмого проснулись все. Сначала послышались вздохи, затем сладкая зевота взяла над всеми верх, и наконец, когда побрызгались холодной водой, всё пришло в норму. Наступило утро. На улице поднималась изморозь. Окна были обрамлены пушистыми снежными сталактитами, вытянувшимися почти до земли. Снег визжал под ногами, изо рта столбом поднимался пар и оседал в виде снежных кристаллов на воротнике. Мы спустились к реке. На середине реки в сизой тьме слышался громкий бабий мат, затем стали обрисовываться две фигурки. Они подталкивали друг друга, ругались, как извозчики: «Черт возьми! Манька! Ведь потонем, шкура! Идет как будто завтра надо!» Далее следовал ряд нецензурных слов, прозвучавших в тишине как хвала богу за успешный переход. «Ведь пришли, Манька, шлюха ты этакая! Слава тебе, господи! Здравствуйте, здравствуйте, ребята! Вы не ходите кучей-то: можете провалиться…»
На середине реки лед угрожающе потрескивал. В десяти шагах поблескивала полынья, и оттуда поднимался пар. Мы, растянувшись цепочкой, миновали нагромождение льдин и вступили на берег.
31 декабря. Я так и не смог избавиться от скуки: она приехала вместе со мной…
Милка еще не приехала. По вечерам хожу в клуб, где на время удается отделываться от скуки. Барахтаемся с ребятами, боксируемся. Уже дважды после удачного апперкота со стороны противника валялся на лавке, и Вовка нелепо массажировал меня (бил изо всех сил по лицу кожаной перчаткой). Все это были развлечения; среди этих развлечений попадались и такие, в которых, по выражению Эмиля Золя, люди проявляют животные инстинкты. Короче, мы щупали девчонок.
6 часов вечера. Мы распечатали бутылку спирта. Пробка с хлопком вылетела в потолок.
Стакан спирта разбавили поллитрой воды. Эта смесь удивительно быстро действовала…
Полночь. Встретил Новый год многоэтажным матюгом. Бесконечно чокались по-студентски. Вовка похож на немца, я – на грузина. Лежали обнявшись и доверяли друг другу души. Вовка говорит, что однажды целовался.
1 января 1970 года, 1 час. Низкопробное занятие. Предавались ему вовсю. Особенного наслаждения не получил, получил лишь пищу для размышлений: «Выходит, что вся жизнь сводится к этому. Выходит, что так надо. Все глупо. У Вовки теперь лишь такая цель – ничего лучшего он не мог придумать». Растратил поток красноречивых излияний, уверяя, что есть цели более высокие, прекрасные. Глупо. Мрак. К дьяволу! Настроение буйное. Сорвали с петель двери, изломали скамейку, разбили две лампочки. Девчонки ушли. У Светки расстегнута фуфайка. Какая у нее теплая и мягкая грудь, - о!
1 января, 18 часов 45 минут. Энрико Матиас… Красиво поет. Настроение настолько гадкое, что нельзя выразить словами. Во рту кисло так, как будто я съел пуд клюквы. Лежу на кровати и пою:
Вот мчится тройка почтовая
Вдоль по Волге-матушке зимой.
Ямщик, уныло напевая,
Качает буйной головой.
- О чем задумался, детина?..
И верно, о чем же ты задумался, Леха? Черт с ним, живи как придется! Понимаешь? Ну, иди, Вася, я тебя поцелую! Иди. Да не мурлыкай ты, к черту! Старый… Вишь, подрался с кем-то! Нету у меня никого. Кроме тебя…
2 января. Люди бродят вдоль по улицам беспечно,
Суетятся в этой жизни быстротечной,
Только двое вдруг встречаются навечно,
И счастьем наполнятся сердца.
3 января. Романтика Одиноко Шагающего Человека. Как приятно брести одному, - к черту всех остальных! – одному с Природой! Взрывая снег, с сигаретой в зубах идти по белому полю и слушать песню вьюги. Чувство неестественной слитности с природой пронизывает насквозь, заставляет горланить песню и улыбаться…
…Лампочка горит еле видимым накалом. Я подхожу к Милке.
- Так значит я тебе, Леша, глупые письма писала?
- Кто тебе об этом сказал?
- Можно бы не спрашивать, - уклончиво ответила она. – Если я тебе глупые письма писала, то почему бы тебе об этом не написать, что письма, мол, ужасно глупые и переписываться я больше не желаю?
- Понимаешь, Милка, тут очень долго и сложно объяснять, и ты наверняка не разберешься в моих чувствах, - глубокомысленно изрек я, а затем добавил: - Но удивительно то, насколько разветвлена сеть твоих агентов, которые ловят каждое мое слово, перевирают его, а уж потом передают тебе.
После этого последовала полуторачасовая мирная беседа, в которой Милка пробирала меня за самодовольство, рекомендовала найти девушку, которая бы понимала меня. Я возвышался над ней, покачивался вперед-назад и поминутно высказывал желание проводить, которое она бесстрастно отвергала: «Нет! Нет! Ты очень глупо себя вел». Она вошла в экстаз, решив, по-видимому, что мне задана хорошая трепка, и стала рассказывать о совершенных ею якобы похождениях с «маленьким, беленьким мужичком – лет, наверно, двадцать ему», с грузином, который «продавал дыни по рублю килограмм, а в магазине они были по тридцать копеек», с Колей Хохлаковым («хоть и провела я с ним ночку, но не любит он меня, а я его люблю»), с каким-то еще парнем, который регулярно посещал их общежитие и однажды, повалив Милку на кровать, проявил при этом чересчур большое усердие, отчего кровать развалилась. Я слушал и не верил. Признаюсь, в уме была мыслишка…
Я обнял ее за талию (весьма маловероятно, что таковая существует) и привлек к себе. В клубе моментально воцарилась гулкая тишина, хотя свету не было и ребята видеть не могли. «У них не уши, а локаторы», – подумал я.
- И вы верите во все это? – спросила Милка, обращаясь ко всем и ускользая из моих объятий.
- Я не верю. Ты просто наслушалась таких амурных историй от своих подружек и поставила себя на их место, - прошептал я, наклонившись к ней.
- И все-таки здорово мы там б……..! – Тут она употребила слово явно нецензурного происхождения; скорее всего, оно было из терминологии половых сношений и из ее уст прозвучало совсем не как хвала богу за снисходительность к людям, а как хвала сатане. Даже меня, отчаянного сквернослова, оно покоробило.
После полуночи мы вышли из клуба в сопровождении кучи малышей и Нинки. Ветер гнал жесткий снег вдоль улицы, валил с ног. Нинка пошла с нами, хотя я долго упрашивал ее идти домой. Милка нарочно выбирала большие сугробы и лезла туда, а я вынужден был в ботинках лезть за нею. Как хотелось повалить ее в снег, расстегнуть пальто и поцеловать в грудь! Она вдруг побежала. Я бросился за ней, догнал, обнял, привлек к себе, просунул руку под пальто и ощутил теплую молодую грудь. Мучительно хотелось поцеловать ее. Сзади в позе киносъемщика стояла Нинка и глазела. Я отпустил Милку…
По помойкам бродят черные собаки. Воет ветер. Я иду домой, хочется выть вместе с ветром. Ботинки полны снегу, а сердце полно неудовлетворенных желаний.
7 января. Кажется, это чувство к Милке не вернется вновь, ибо я полностью разочаровался в ней. И стоило зря распылять свои чувства? Ради нее я мог когда-то отдать целый мир? С мучительной страстью думал о ней, лежа в постели? И это было? Ну, нет! Это какая-то дьявольщина! С мускулистыми слоновьими ногами, - поистине, ни у кого не встречал таких ног! – талию я упускаю из виду, ибо ее не существовало, с едва намечающейся грудью, с саженными мужицкими плечами, тяжелыми руками, большой бычьей шеей и широким лицом, на котором выделялись передернутые губы; глаза все же не лишены прелести и сглаживают все это, - вот какой предстала она передо мной в тот день. Верно сказано, что красота играет в любви немаловажную роль.
Эту неделю я пью почти беспробудно, и мир кажется мне сереньким и скучным.
А вот если вырвешься иной раз в лес! Ветер ворвется в душу – и свежо, хорошо! Задерешь голову вверх и смотришь в бездонное сине-зеленое небо. Тишина. Не нужно никакой любви. Вот она – любовь – к этому небу, к тишине; любовь эта куда более магическая и возвышенная, чем та, глупая, низкая и мизерная, которая заставляет пресмыкаться и лгать.
12 января. Людей набилось, как сельдей в бочке. Я у борта, - придавили так, что не крякнуть. Везде сплошные головы, руки, ноги, плечи.
Эгоистичность в поездке не помешает, и поэтому начинаю постепенно отвоевывать пространство. Это мне удается. Теперь нужно лишь поднять воротник, надвинуть на лоб шапку и ждать. Но не тут-то было. Лезет мужик с красным лоснящимся лицом, смущенно озирается, увидев такое скопище народа. В руках у него чемодан и бидон. Немного поразмыслив, он втискивает одну ногу, - вторая за бортом, - ставит мне на плечо бидон, причем содержимое, - а это, по всей вероятности, ягодный сироп, - проливается мне за воротник.
- Сволочь! Фантомасья рожа! Возит тут всякие склянки, как торговка, да еще и людей поливает! – говорю я вполголоса и добавляю громче: - Эй, гражданин! Уберите к черту вашу банку! Не очень-то приятно, когда за воротник всякую гадость…
- Ничего, ребятки, потерпите. Я сейчас… э-эх… пролезу…
«Э-эх» свидетельствует о том, что гражданин стукнулся головой о балку. Сзади шепчут:
- Не ругайся, дурак. Он ведь начальник.
- А, все они начальники!.. Морда такая… Тебе приятно будет, если выльют за воротник этой жижицы? А? Ну вот. Сиди и не шипи.
Через несколько минут трогаемся. Машина сразу же набирает скорость. Нас подкидывает чуть не до потолка. Перспектива оказаться за бортом не очень-то заманчива, и я цепляюсь за чье-то колено (в дальнейшем выясняется, что оно женское). Снег залепляет лицо, тает, образуя капельки, - создается впечатление, что это пот, но я бы не сказал. Оставляем позади шаткий мост, на показателе – четыре тонны. «Массажики! А вдруг бы провалились? И куда его черт несет? Зачем таких людей допускают к вождению машин? Уж не из Кувшинова ли он убежал?» Эти мысли преследуют меня всю дорогу. Где-то сзади трещит скамейка, после чего немедленно раздается бас:
- Уберите из-под лавки ноги! Ясно? Еще придавит кому-нибудь…
«Красота: и ноги убирать не надо. В следующий раз тоже сяду на пол», - думаю я, и мне хочется с кем-нибудь поделиться этой мыслью, но вокруг хмурые, злые лица с красными носами, - желание отпадает.
Да-а! Вот это поездка! И все-таки я люблю поездки. Почему? Ну, хотя бы потому, что меняются картинки. Что такое «картинки»?
Застывшие на морозе деревянные избы, над трубой у каждой вьется дымок; нахохленные горожане, шагающие по визжащим мосткам, группы поджарых собак, табличка 10 «Б», ухмыляющаяся конопатая физиономия Кольки Мальцева, теткино сморщенное лицо и прочие лица, морды, мордочки, звериные оскалы, - это тотемская «картинка». Есть также печенгская и михайловская «картинки».
Так вот, нужно, чтобы они менялись, нужно, чтобы этот калейдоскоп вбирал в себя все новые «картинки», - иначе сдохнешь от скуки.
…В Тотьму приехал со взвинченными нервами, больным зубом и обмороженными руками. Слава аллаху, тотемская «картинка» никуда не делась. Вот она – опостылевшая скрипучая калитка, огромный замок на дверях: тетка боится, как бы не украли ее имущества…
16 января. Что хорошее унесу я о своих родителях? На такой, на первый взгляд, простой вопрос трудно ответить. Это был ад какой-то, и какое счастье, что я из этого ада вырвался.
От матери я иногда слышал доброе слово, она защищала меня от отцовского ремня, но иногда, по неизвестным причинам, решала, что мне не помешает взбучка и вместе с отцом так тщательно била, что я ревел по два часа кряду. В сознании рисовались картины страшной мести: дымящийся револьвер в моих руках и трупы родителей! Я молил бога, чтобы он послал кару на головы моих родителей, но он тупо взирал с закопченной иконы в углу и молчал. За столом чавкали родители, обмениваясь, как ни в чем не бывало, деревенскими новостями. К горлу подкатывал комок, слезы пуще прежнего лились из глаз, сотни вариантов мести лезли в голову. Ночью, прислушиваясь к их храпу, я представлял себя рослым и сильным парнем с пистолетом, а они ползали у ног и просили пощады. Я, отшвырнув ногой отца, цедил сквозь зубы: «Ну, нет! Я еще не забыл, как вы меня били, и теперь пришел час расплаты!»
Что я могу вспомнить о них?
Бледный свет лампы, мать в одной сорочке и отец с налитыми кровью глазами, с топором, зажатым в руках: «Убью! Убью! Всех вас, сволочей, убью!!» У матери трясется подбородок, она бледна как смерть и все время повторяет: «Что ты, что ты, Коля! Успокойся… Я ведь…» Я реву во весь голос, торопливо засовываю ноги в сапоги, выбегаю по лестнице на улицу и стою там, прислушиваясь к звону бьющейся посуды.
Теперь картина изменилась. Отец заискивает, но все-таки иной раз не преминет напомнить, что я иждивенец. Мать полностью его поддерживает. Они хотят уже получать плату за «воспитание». Вот, мол, мы исполнили свой родительский долг, воспитали тебя – теперь ты нас содержи. Уж не обессудь, таков закон.
Планы мести ушли в прошлое. Как будешь мстить этим жалким людям? Они измождены тяжелой работой в лесу, приходят злые, ссорятся. Отец топит неудавшееся счастье в вине, мать мечтает доработать оставшиеся семь лет и уйти на пенсию, забыться. Не будем им мешать, но только для чего они жили? Может быть, они жили для меня; ведь понимание цели жизни тоже формируется, может быть, сейчас они пришли к выводу, что жили для меня.
17 января…………………………………………………………………………………
19 января. Получилось нечто вроде рассказа, на который ушло два дня. В воскресенье я работал до трех утра, а когда лег, то мой мозг прорабатывал мельчайшие детали, придумывал название этого «шедевра» и наконец, в половине четвертого, когда в комнату пробивалось что-то серенькое, весьма смахивающее на рассвет, он отказался работать, ибо был перегружен отрывочными мыслями, информацией, полученной от чтения учебника истории, которую завтра предстояло излагать в стройной форме, заманчивыми, но трудноразрешимыми идеями, разрозненными воспоминаниями и прочими сумбурными вещами, которых я нахватался за прошедший день.
Рассказ этот построен по сюжету, который дала мне тетка, а если говорить точнее, я сам взял его из теткиного рассказа. Я избавил рассказ от излишнего мистицизма, который так свойствен всем историям, рассказанным теткой, изменил концовку и начало, вернее – придумал. Сохранился лишь тот эпизод, где фигурирует Санька Замшина. Из теткиного рассказа следовало бы, что этот Генка (имя придумано, ибо в теткиной истории все действующие лица без имен), явившись к этой Саньке и, взявши со стола нож, стал бы резать эту несчастную перезревшую Саньку, которая, несомненно, любила Генку! – я, конечно, не мог допустить такого кощунства.
На мой взгляд, рассказ неважнецкий – нужно шлифовать и наращивать этот крохотный писательский опыт. Особенно я осрамился при описании природы, но, как говорят, начинающего не нужно судить слишком строго.
20 января. Несколько раз прочел свое произведение, и на душе стало тоскливо. По всей вероятности, не получится из меня писателя. Сколько наигранного, перенятого у других в этой несчастной мелодраме. Почему-то захотелось написать что-нибудь более серьезное, с какими-нибудь философскими рассуждениями, где я мог бы изложить взгляды на тот или иной вопрос. Так захотелось написать еще что-нибудь, что я даже взвыл, соскочил с кровати и взялся за ручку. Но мысли никак не приходили в стройную форму, пришлось отказаться на время от замысла. Но думаю, что в скором будущем я напишу эту философскую вещь. Идеи так и лезут в голову, пока я не изложу их на бумаге – не успокоюсь.
22 января. Когда в мире так много различных течений, каждое из которых течет в свою сторону, можно легко запутаться в этом круговороте, не зная, кому отдать предпочтение, кому и чему посвятить свое существование, ибо очень часто люди посвящают его священному Ничто. Признаюсь, что у меня тоже есть тенденция посвятить жизнь этому Ничто. Все так запутано сетями идеологии, что кажется, будто ты забрался в непролазные джунгли, выбраться откуда нет никакой возможности. Счастье людям, которые видят в жизни какие-то цели: у одних эта цель выражается в личном обогащении, благополучии, то есть, в мещанском образе жизни, у других эта цель – стремление к чему-то новому, усовершенствованному, т.е. к коммунизму (не может же процесс эволюции идти без конца; надеюсь, наступит момент, когда всё пойдет к чертям, и можно будет начинать сначала), но нужно усомниться в стальной твердости линии коммунистов: ведь им все равно приходит в голову мысль о возможной ложности своего пути, и они склонны примкнуть к той группе людей, о которой написано выше. Наконец, существует третий тип людей, окончательно заблудившихся в дебрях жизни, страдающих от этой неопределенности (лично я – страдаю!) – эти люди, много думавшие и передумавшие и пришедшие к выводу о величайшей суетности мира, люди, отдающие дань священному Ничто. Люди эти частенько грезят лунными ландшафтами, думают о чем-нибудь чистеньком, успокаивающем (о, какая жестокая самокритика!). Но что поделаешь, люди эти не нашли своего идеала и вынуждены подыхать со скуки. Многие, правда, находят частичный выход – романтика, песни у костра в сосновом бору под гитару.
- А что такое героика труда, ты знаешь?
- А, это такая вещь… Словом, она свойственна второй группе людей.
- Ты так считаешь?
- Ну конечно! А разве ты, мой таинственный собрат, не замечал этого? Ты очень много потерял… Стоит посмотреть на их лица, озаренные немыслимым пафосом труда, когда они стоят у эстакад и, легонько опершись о ствол дерева, смотрят, как веселые парни – пролетариат! – прут на плечах бревно в обхват! Стоит посмотреть, как они, выйдя вечером в добротных костюмах на середину сцен колхозных клубов и развернув широкие груди, декламируют басом:
Слушайте, национальный трутень!
День наш тем и хорош, что труден!
Да, брат, ты здорово проиграл, не видавши этого.
26 января. Читаю роман «Необходима осторожность». Есть что-то оригинальное, и автор, видимо, основываясь на личных побуждениях, выразил это очень точно. Будто бы влез в твою душу и тщательно все рассмотрел, а затем занес свои наблюдения в книгу…
Уэллс обладает чувством юмора, и в иных местах он может так рассмешить читателя, как не рассмешит, ну скажем, Джером К. Джером. Так было, когда я читал заключительную сцену «Истории мистера Полли», так было и сейчас, когда я знакомился с меню Эванджелины.
3 февраля. Мороз – 36*. В морозной напряженной тишине я шагаю в военкомат. В кармане повестка. За мной трусит неопределенной масти собака; на носу у нее осел густой заиндевелый снег. Почему она плетется за мной? Чего ей надо в такой мороз? А впрочем, какое мне дело, если у нее нет хозяина и она вынуждена слоняться по улицам…
- Не могу же я тебя, глупая, пустить в военкомат погреться...
Захожу в зал. Все машинально поворачиваются в мою сторону, смотрят с полминуты и, когда интерес к моей личности ослабевает, отворачиваются. Присаживаюсь.
- Береснев! Иди…
Сидящий возле меня парень в красном свитере вскакивает, мотает головой и идет к открытой двери кабинета. Проходит некоторое время. Он возвращается, весь красный, и кричит фамилию следующего. Становится скучно. Ребята вокруг меня вскакивают поочередно, поправляют одежду и идут в кабинет, а меня всё не вызывают.
На стенке висит целая галерея государственных деятелей. Косыгин. Сухое лицо (если бы он работал на лесозаготовках, я бы применил другой эпитет – изможденное) с плотно сжатыми губами; уголки рта опущены. «Довольно угрюмая рожа, - думаю я. - Но, как видно из этого фотоотображения, у него нет оснований жаловаться на жизнь… А рядом-то… черт возьми! Даже на фотографии лоснится рожа этого надменного господина…»
- Ивин Алексей!
- А? Что? Черт…
После этих возгласов я окончательно освободился от саркастических размышлений. Встал и рысцой затрусил по коврику в кабинет.
Добродушный (?) полковник в полном облачении со многочисленными нашивками милостиво разрешил мне сесть. Я осторожно присел на краешек стула.
Полковник: Так… Алексей… Ряд вопросов к тебе… Специальность имеешь?
Допризывник: Нет.
Полковник: Значки имеешь?
Допризывник: Нет.
Полковник: Комсомолец?
Допризывник: Нет.
Полковник: Скверно! Ушибы были?
Допризывник: Нет.
Полковник: Припадки… э-э… случались?
Допризывник: Нет.
Полковник: Так и запишем – не было. Ночью мочишься?
Допризывник: (ухмыльнувшись и усердно замотав головой): Нет!
Полковник: Скрывать не надо. Для дела… Служить в армии желаешь?
Допризывник: Да…
Полковник: Хорошо. Можешь идти.
Я выхожу, сажусь на стул и дожидаюсь очереди к «глазнику». Проходит час, второй – я по-прежнему сижу на стуле и дожидаюсь очереди.
Белый лепной потолок с единственной простенькой люстрой; из каждого угла насмешливо взирают военные, будто хотят, прежде чем наступит очередь комиссии, раздеть тебя и тщательно обследовать.
Из полураскрытой двери вдруг высунулось миловидное личико и провозгласило кратко:
- Ивин.
Через несколько минут я вышел со скорбной физиономией. Под мышкой – «личное дело», а в нем ясная короткая запись: «Снят с учета по сост. зрения».
Итак, моя служебная карьера окончилась. Родина может не располагать моей защитой. В кармане красный военный билет за номером 2493213 да еще руки, готовые держать автомат…
На обочине дороги сидели два голубя, а неподалеку, нахохлившись, - воробей, который занимал явно враждебную позицию по отношению к этой парочке. Неожиданно из-за угла вынырнула тощая ободранная собака, та самая, что провожала меня в военкомат, и протрусила мимо птиц. Воробей быстро вспорхнул и сел на забор. Голуби по-прежнему были на земле. Когда собака скрылась, воробей, досадуя на свою минутную слабость, сердито зачвиркал, снова слетел на дорогу и с напускной важностью прошелся под носом у голубей.
6 февраля. Жизнь словно приостановилась, только кто-то невидимый через ровные промежутки времени передергивает дни-кадрики; происходит это настолько быстро, что я не могу сообразить, что к чему. Дня никак не хватает. Сижу и усиленно читаю всякие мудрые вещи наподобие романа «У нас это невозможно», и всякий раз, когда одолеваю какую-нибудь трудную словесную формулировку и до меня доходит смысл прочитанного, невольно возникает мысль, что я уже неглупый человек, что я могу; но неумолимое сознание твердит: э, брат, ты еще не всё знаешь! Торопись жить и постигать сложность человеческой мысли, дабы не очутиться в хвосте человечества рядом с кретинами и дебилами. Не надо думать, что сознание насильно сажает меня за книги, - нет… Оно просто отрывает меня от радостного волнения первых мелких успехов.
Заметно сдает зрение. К радостному чувству открытия себя примешивается низкий эгоистичный страх, мелькает мыслишка: «А вдруг я ослепну? Надо беречь зрение. Бросить к черту это чтение!» Но другой человек, засевший во мне, сыплет афоризмами: «Пока живу – надеюсь!.. Запомни, что, как бы там ни было, нужно стремиться к чему-то, иметь цель в жизни. А если дрожать из-за своего зрения, то далеко не уйдешь». На эту тираду эгоистик довольно ехидно замечает: «Искадет анте сенем, кви сапитанте дием. Так-то, голубчик…»
9 февраля. – Эй, друг, послушай… Ты меня, конечно, извини, но вот какое дело… Видишь ли… Ну, словом, у тебя не найдется копеек десять-пятнадцать? – просящие мутные глаза с красными белками по-собачьи заискивающе смотрели на меня. – Понимаешь, пропился вконец! Не осталось ни на обед, ни на билет. Ты уж мне дай…
Мужчина протянул широкую грязную руку. Я достал несколько монет. Сосчитал – оказалось пятьдесят копеек. «Не слишком ли много?» - пронеслось в голове. Взглянул в его жалкое лицо.
- На! Бери.
- Вот спасибо тебе… Я уж совсем было…
Он потряс деньгами, зажатыми в кулак, и сначала медленно, потом все быстрее стад удаляться. Вскоре его сутулая фигура скрылась за поворотом. «Вот еще один факт, и он говорит о несостоятельности мира сего», - подумал я, и в сознании опять развернулись бесконечные дискуссии двух лиц.
- Но ведь возможно, что это просто один из опустившихся субъектов, а отдельный субъект для всего мира ничего не значит.
- Возможно, но тогда таких субъектов развелось очень много. Почему люди пьют?
- От скуки.
- А это не вызвано общественной обстановкой? Допустим, что тут личные судьбы этих людей, что они топят свое горе в вине. Но не слишком ли много неудачников?
- Ну конечно! Это все неудачники.
- Э, нет! Ты уже ничего не выдвигаешь против моих доводов. Ты проиграл…
Дискуссия закончилась.
Подошла машина. Я бросил в кузов рюкзак, залез сам. Машина тронулась. Девчонки сразу же затянули песню, скучную как сама смерть.
Въехали в лес. За машиной над твердой укатанной дорогой неслась снежная пыль. Солнечные блики скользили по снегу, зажигая снежинки ослепительным сиянием. На фоне сине-зеленого неба неподвижно и мертво, словно на линогравюре, застыли замерзшие тонкие березы. Долговязые хмурые ели бросали длинные тени на дорогу. Между бесчисленных сучков, стволов, ветвей, лап запуталось беспомощное яркое солнце.
Дорога резко повернула. Солнце лениво выползло из объятий деревьев и заглянуло к нам. Девчонки зажмурились, заморгали короткими ресницами. Солнце остановилось на моей щеке, и я почувствовал его нежное, чуть теплое прикосновение. Маленькая головка сидящей впереди девчонки периодически моталась, закрывала от меня солнце, но, когда вставала на прежнее место и в глаза ударяло ослепительное солнечное сияние, я улыбался.
Дорога пошла по берегу Сухоны. На противоположной стороне ее плотной стеной стоял лес, над которым висело как-то вдруг потускневшее солнце.
Опять проехали шаткий мостик, возле которого стоял указатель, свидетельствовавший о том, что мост выдерживает не более четырех тонн. Шофер увеличил скорость. Гуще закрутилась снежная пыль, ворвалась в кузов, осела на лицах плотной холодной волной.
Я повернулся к девчонкам и завел с ними скучный разговор, не пытаясь даже выявить своего остроумия. Среди них была только одна более-менее привлекательная – блондинка Ленка Бабкина, но и у нее был какой-то странный нос с горбинкой. Потянулись дощатые строения, затем прочные избы с кривыми черемухами; к каждой из изб была прибита солидная металлическая дощечка, оповещавшая иногородних о том, что улица зовется Садовой. Вот уже и Камчуга стала городом, скоро дойдет очередь до Михайловки…
По льду пересекли Сухону и въехали на противоположный берег. Я плотно закрыл глаза и постарался задремать под монотонное повизгивание застывших на морозе досок кузова. Голова впервые за много дней почти отдыхала: в тяжелом мозгу бродила лишь одинокая мысль о том, что я снова увижу Вовку, поговорю с ним…
После неожиданного тряска я открыл глаза. Солнце заходило. Багровое сияние окружало круглый красный диск солнца, прорывалось сквозь дымчатые серые тучки, придавая невообразимую прелесть холодному величавому небу. Солнце уходило на покой, красное, словно грузчик, целый день бегавший с трехпудовыми ящиками на спине и теперь, в благодатном шуме столовой, дернувший стакан перцовки. Я поднял воротник и, сделав отрешенное лицо, стал любоваться закатом, стараясь запечатлеть всю его прелесть.
Приехали уже глубоким вечером. После отменного завтрака наедине с родителями (если не считать неизменной сорокаградусной) я, нахлобучив шапку, вышел на улицу.
Было темно и жутко. Мерцали неподвижные звездочки. По сравнению с этим нескончаемым, манящим и вместе с тем пугающим миром Безмолвия чувствовалась вся твоя ничтожность. Фантастический мир… какие тайны он готовит нам? Человек… - Природа скоро пожалеет, что создала его, ибо он оказался настолько агрессивным, что взял ее, матушку-Природу, в оборот, заарканил, оседлал, подчинил себе. Природа в глубине души затаила злобу на человека. Она использует любой подходящий момент, чтобы подловить человека, продемонстрировать свое могущество. Но человек упорен, как сам дьявол…
На клубе, как обычно, висел замок. Я направился к Вовке. Он сидел, подперев скулы руками, и читал. При виде меня смутился, зачем-то повертел коробочку из-под вазелина, бросил ее на стол, подошел ко мне, протянул руку. Мы поздоровались. Он промычал что-то невразумительное, еще больше смутился, забегал по комнате, сорвал с вешалки пальто, хотел одеваться, но передумал и сел против меня на шаткую табуретку. Понурившись, стал рассматривать свои жилистые, сильные, с крупными пальцами руки.
И я вдруг понял, что это мой лучший, единственный друг, такой друг, который не предаст вовек. Такой друг, который при встречах не может склеить двух слов из-за сильного смущения, такой друг, каких нечасто встретишь в жизни. Не такой друг, который, подойдя расхлябанной походкой, хлопает по плечу и выражает свою привязанность словами: «А, Леха, сколько лет, сколько зим!»
- Ну, как жизнь? – Это было первое, что взбрело ему в голову, но он уцепился за этот спасительный вопрос.
- Жизнь обыкновенная, скучная… Поселились еще две квартирантки, - стало три. А в остальном все то же. Ты ведь знаешь. Комната два на три, стол завален книгами.
- Ну, а Милька тебе пишет?
- Нет, а тебе?
- Мне пишет. Недавно пришло. Хочешь, покажу?
- Давай. Конечно, если не считаешь это тайной. Интересно все же…
Письмо было написано тепло, с искренностью, которая редко сквозила в ее письмах ко мне. Я чувствовал на себе Вовкин взгляд и старался изо всех сил не улыбнуться. Казалось, Вовка хотел меня поймать на мысли об этом письме, вообще о Милке. Эх, Милка, Милка… От твоего образа осталась лишь легкая грусть, словно ты и не была моей первой девушкой. Пускай еще долго пленяют Вовку твои лучшие чистые качества…
Я отдал письмо. Вовка аккуратно запихнул его в конверт и положил себе на колени.
- Понимаешь, Леха, я не знаю, кто бы мог сказать ей про «глупые письма».
- Э, наплюнь, Вовка! Не терзай себя. Это я сам сказал в пьяном бреду. Ведь гораздо лучше будет, если она узнает правду? Ну вот... Так что тут не нужны ничьи раскаяния… Собственно, я ничего не потерял оттого, что она не пишет. Просто стало еще скучнее… ужасно скучно стало... Пойдем лучше прогуляемся, поговорим…
Мы вышли; на деревне брехали собаки. Висела ночь.
14 февраля. Начнем своеобразный экзамен.
Финляндия. Ну вот, кажется, я сел на первом же вопросе. Я почти ничего не знаю об этой стране, кроме ее географического положения. Я не читал ни одного финского писателя; я вообще не читал ничего об этой стране, разумеется, исключая параграф в учебнике географии.
Говорят, что финны – замкнутый народ. Сидят там у себя на родине среди болот и озер и живут так себе… ни во что не вмешиваясь. Но я не верю. Не такие уж они отшельники: об этом свидетельствует 1955 год. Возможно, наступит такой день, когда можно будет отбросить границы между государствами, неизвестно что разделяющие, и финны внесут в Семью Народов свою оригинальность. Семья Народов… Это так же далеко, как день Страшного Суда, и так же реально, как уэллсовские планы преобразования мира.
Швеция. Вот тут уже мои познания шире. Королевская Швеция… Господи, до чего же тихо движется история, если существуют еще монархии, как в средние века. Сначала, по-видимому, это была довольно агрессивная страна. Шведские феодалы, как говорится, бесились с жиру, затевали все новые и новые войны: Ливонская, Тридцатилетняя, две Северные и пр., и пр. Лишь к Х1Х веку воинственный пыл ее угас, о чем свидетельствуют нейтралитет в первой и псевдо-нейтралитет во второй войнах. Шведы, разгуливающие по улице Кунгсгатан, резко отличаются от шведов, сидевших в Орешеке. Такие личности, как Аррениус (теория электролитической диссоциации), Карл Линней (попытка систематики живого мира), Цельсий, Шееле, Нобель (произвел столь страшное оружие, как динамит), конечно, известны всем. К сожалению, в литературе подобных великих имен не назовешь. Лично мне известны – Стриндберг (не следует думать, что я с ним лично знаком), что-то я слышал о Лагерквисте, - и всё.
Швед в моем воображении – это крепкий детина-пират со свирепой рожей и двумя (обязательно – двумя!) пистолетами в руках; швед – это, во-первых, бесстрашие, дьявольская свирепость, не идущая ни в какое сравнение со свирепость жителей Новой Гвинеи.
17 февраля. Итак, я родился не там, где положено. Неужели естественный отбор не мог поставить на мое место кого-нибудь другого? К черту! Я не согласен жить среди этого сброда, среди этих полудурков! Ведь они имеют лишь минимум знаний и максимум наигранности Эти бесчисленные конопатые морды, пустые глаза, круглые носы, гнилые зубы, эти наглые, надменные лица-хамелеоны, способные принимать любое выражение, кроме искреннего. Пустые душонки, несчастные выродки! Что ждет их в будущем? Какая-либо красивая и глупая, как они сами, жена; квартира с удобствами; куча детей, которые продолжат этот гнусный род до бесконечности; смерть в надлежащий момент, когда их тупые сыновья и дочери будут с актерским искусством изображать бесконечное горе. Какой они след после себя оставят? Точно такой же, как след улитки, который вначале заманчиво блестит, а затем засыхает. Не останется абсолютно ничего от их деяний. Какая тупость! Тупость персонажей Грибоедова, Салтыкова-Щедрина, Гоголя.
Зачем кричать о мировом прогрессе? Никакого прогресса вовсе нет! Люди так же тупы, как и сто лет назад! Тупость и наигранность бессмертны! Тут естественный отбор бессилен… А ведь как жаль, что он отбирает по физическим качествам, а не по умственным! Было бы еще лучше, если бы было много и того, и другого.
Среди этого бессмысленного хоровода тупых, красивых, ничего не значащих глаз встречаются одни, за короткими рыжими ресницами – глаза моего друга Вовки Рычкова. Вовка отличается от этих выродков тем, что у него нет той наигранности, показных жестов, блуждающих ухмылок. Он много умнее этих атавизмов.
У меня было лишь трое друзей. Нет, впрочем, их было двое – двое Вовок. Лишь к ним я не чувствовал ненависти; лишь к ним поднималось хорошее, доброе чувство. К остальным – презрение.
Кончается моя вторая тетрадь. В ней, несомненно, лучше выражены мои чувства и переживания. Общество устроено не так, как хотелось бы. Слишком много гнилого, ненужного, неискреннего. Всё так же туманно, как теория относительности Эйнштейна. Но в последнее время меня не покидает мысль, что я не напрасно живу: я учусь, много читаю, пробую сам писать. Писать, писать, писать…