Не по воле своих торопящихся ног и не по велению беспокойного мозга, я шел, почти срываясь в бег, разрезая галдящую и вечно спешившую куда-то толпу. Огромный зал вокзала, высокими потолочными сводами накрывающий мой путь, жил своей обыденной будничной жизнью, встречая и провожая пассажиров, следовавших поездами междугороднего сообщения. Моё тело, почти полностью отдавшее себя борьбе, уже с трудом передвигало ноги. Какой-то карикатурной, несвойственной мне походкой, бежал я, прорываясь через залы ожидания и судорожно ища заветную табличку. Всё моё естество, все силы моего тела, казалось, были теперь собраны в одном месте, были вложены в один мускул, и я с ужасом осознавал, что они уже на исходе.
Я отпихивал в стороны прохожих и не извинялся, бежал, перепрыгивая чьи-то огромные сумки с багажом, и болезненно приземлялся, оглядываясь по сторонам, как загнанный зверь.
Вот оно! Место, что так давно искал я, в которое с таким воодушевлением входят многие путники, и из которого выходят столь удовлетворенные душой и, главное, телом.
Словно маяк где-то вдали мерцала эта зеленая табличка, маня и привлекая меня своим ярким равномерным свечением. Пару раз, теряя её из виду, я приходил в отчаяние и мой организм, казалось, уже готов был сдаться, но я всё-таки находил в себе силы и продолжал бой.
Ещё задолго до того, как я, наконец, достиг этого изумрудного светоча на ставшем уже ненавистным мне вокзале, я почувствовал этот омерзительный запах, и понял, что глаза меня не подвели, и я действительно иду по адресу.
Я влетел туда подобно пуле, едва попав в нужную мне дверь, мимо курящих у окна мужчин, которые проводили меня понимающим и сопереживающим взглядом. Одна из кабинок, кажется, их там было четыре, на моё счастье оказалась пуста, и я вошел в неё с таким чувством, словно перешагиваю финишную черту, и сейчас начнется награждение победителей. Я не могу сейчас подробно рассказать, как я закрывал дверь кабинки - этот последний рубеж, стоявший перед искуплением. Я просто этого не помню. Руки мои тряслись и я, еле справившись с молнией, наконец, сдернул брюки, низверг их словно вражеский флаг. Они были сняты столь быстро, что я, казалось, обжог их грубой материей свои покрытые мелкими волосками ноги. Я упал на унитаз, и тут, передо мной, пронеслось всё то, что мне пришлось пережить сегодня на пути к этому столь дурно пахнущему, но столь желанному месту.
Сначала, с жалобным и чуть слышным звуком, который как будто боялся нарушить тишину помещения, из меня, навстречу зеркальной водной глади глубин унитаза, вырвался стон, постепенно меняющий тон и набирающий голос, словно оперный певец в момент кульминации.
С величественным и грозным шумом, поколебавшим, казалось, небесные сферы, моё тело, наконец, избавилось от гнета, после чего последовал чуть слышный всплеск.
Этот момент, момент истины, момент просветления. Думаю, именно это испытывает арестант, с которого, наконец, снимают оковы, и он выходит из темницы под теплые лучи весеннего солнца.
То, что так долго томилось в ожидании, наконец, пришло в движение. Оно обрушивалось, окатывая меня веером брызг, приятно тонизирующих моё тело в столь ответственный момент. Мне казалось, что снизу происходят какие-то великие морские баталии, берутся на абордаж корабли и рушатся мачты, столь величественно звучало это великолепное действо. Глубокими трубными звуками озарялось помещение, выдавая порой такие торжественные пассажи, что кто-то из присутствующих в соседних кабинках даже аплодировал этой бравурной симфонии.
О, как прекрасны были эти минуты избавления.
Отыграв этот великолепный спектакль, в котором, могу уверить уважаемого читателя, никто не фальшивил и не переигрывал, я оглянулся вокруг. Объект поиска обнаружился достаточно быстро и я, взяв его в руки, щедро отмотал достаточное количество бумаги.
Аккуратно свернув её в несколько раз, я начал эту, признаться, не очень приятную, но необходимую цивилизованному человеку, процедуру. Снова и снова я сворачивал бумагу, пока она не приходила в негодность, и мне не приходилось браться за новую порцию.
Когда моя рука вернулась из столь неприятного странствия с чистым, словно первый снег, куском бумаги, я вновь почувствовал позывы и с грустью понял, что все старания были напрасны.
На бис я исполнил, пожалуй, самую сильную часть концерта. Будто звуки органа, которому вторил женский хор, взметались к потолку и оттуда, с новой силой, обрушивались на благодарных слушателей. Зашедшие и услышавшие это впервые в ужасе выбегали, надеясь, что на вокзале есть места, подобные этому и в которых сейчас гораздо свежее.
Повторив операцию с бумагой, я, наконец, поднялся и удовлетворенно, со снисходительной улыбкой, посмотрел в унитаз. Битва стихла и теперь, изломанные, но не потерявшие величия, на поверхности плавали мачты, окрашивая воду в оттенки древесной коры. Я с удовлетворением потянул за спусковую веревку.
Открылся клапан, освободивший путь водной громаде, так долго таившейся в бачке и, наконец, пришедшей в движение. Стремительно, с высоты около метра или больше, сквозь узкую трубу в тело унитаза обрушился столб воды, сметающий всё на своем пути, словно бурлящий водопад. На какое-то время разговоры курящих стали не слышны. В жерле унитаза, бурля и пенясь, в мощную водяную воронку уносились остатки сегодняшнего праздника, от чего мне даже стало немного грустно. Через мгновение всё стихло.
Я, наконец, оставил кабинку и явил себя публике. В глазах их читалось уважение и даже, как мне на секунду показалось, зависть. Я молча вымыл руки и поскорее вышел на воздух.
Мир не изменился за время моего отсутствия, хоть для меня и прошла, казалось, целая вечность. Я оглянулся и вдохнул полной грудью свежий воздух. Путешествие продолжалось, впереди меня ждали великолепные города и яркие впечатления. Но ни что не могло сравниться с тем коротким, но столь счастливым отрезком времени, что подарил мне этот вокзал, название которого я даже не запомнил.