«Какого хера…» - едва открыв глаза, со сна, вскрикнул сам себе Ревин. Его тело передернуло чем-то вроде корявой судороги, такого, задушенного в зачаточном состоянии, желания мгновенно выпрыгнуть из постели и рвануть на работу. Его расфокусированный взгляд распознал на циферблате что-то около девяти. Он явно опаздывал. Но, приступ себялюбия, так неожиданно и властно захвативший его именно сейчас, заставил Ревина откинутся обратно на постель и, вальяжно раскинув руки по сторонам, вытянутся и зевнуть от души.
И все же, от чего-то ему было не по себе. Он тут же поторопился впихнуть, вырывавшуюся на свет Божий, совесть обратно и, успешно покончив с этим процессом, решил: «Сейчас…ровно в девять позвоню в контору, скажу, что не появлюсь, что температура…. Корчишь, корчишь из себя с младенчества пионера прилежного, потом смиряешься...привыкаешь…наконец проникаешься, а потом вот мучаешься всю жизнь от раздвоения личности.». Откинутая рука безвольно соскользнула с кровати. Бутылка Джек Дэниэлс повалилась на пол, звонко брякнув вчерашней своей пустотой.
«Ё…» – снова инстинктивно, боясь пролить содержимое, дернулся Ревин. И снова всё та же судорога суеты прошлась по телу. Тут он припомнил, что опустошил вчера ее всю. Приятель, банкир, Славка Кочетков, презентовал вчера. Друг лучший. Ревину захотелось подумать про него – сука и он подумал. И очень этим фактом воодушевился и, как бы оправдываясь, продолжил: «А чего он, даже не смутился, всучил мне бутылку в качестве презента на день рождения, о котором, если б я не заикнулся, он бы и не вспомнил. У него до зеленого хрена этих сосудов всевозможных, они там меж собой дарят постоянно это скотч долбанный, не пьют ни фига, только по шкафчикам рассовывают». Он поднял бутылку и посмотрел на свет через коричневое стекло. Родная серость реальности показалась ему раем по сравнению с этим оранжевым забутылочным миром, и он поспешил вернуть бутылку на место. Эту, небось, ему тоже какой-нибудь «всемогущий подарил». Банкиры вообще народ до боли стрёмный. Зашибают зелёных и цветных в достойных количествах, и даже больше, а тратить жмутся. Сам видел, как он уминал бутерброды в обеденный перерыв, когда мог бы запросто шарахаться по ресторанам, выбирая каждый день новый. Их вон теперь на каждом углу по дюжине, за пол жизни все не объездишь. И вечно у него совещания, комитеты, советы директоров и всякая подобная мутища, в отпусках не бывает годами, домой приезжает к ночи…Нахер такая жизнь, и деньги такие тогда, нахер?
Он всё так и лежал, распластавшись, среди запыленной комнаты, щурясь даже от тусклого и немого света просочившегося сквозь несвежие шторы, отданные ему стариками родителями, которые никак не могли себе взять в толк, как можно вообще проживать без штор, вроде как, у всех на виду. А Ревину на это было откровенно по барабану, он этого факта долго вообще не примечал, впрочем, как и тусклые охристые разводы на унитазе от вечно подтекающего бачка, о необходимости починки которого он мгновенно забывал, как только щелчок выключателя в санузле водворял на всей территории оного, тьму.
Ревин много чем страдал с похмелья, но и желаний у него в этом состоянии возникало не мало. С качественного вискаря и похмелье отличалось неким особым качеством и первое чего, или скорее кого, он вожделел, была женщина. (Ревин, конечно же, подумал – баба). И так как мысли ещё не очень далеко унесли его от деловой фигуры банкира Кочеткова, то на ум, не мудрствуя лукаво, пришла, как бы и сама собой, его трепетная секретарша Люда. Редкое имя для современной девушки, мягкое и какое-то даже сахарное. Ревин, при встрече, всегда ловил себя на мысли, что на вкус она, должно быть, непременно, как малиновый сироп. Однажды, даже хотел уточнить этот факт у Кочеткова, но по-трезвому он не решался его об этом спросить, а распивать в компании с Ревином, Кочетков уже лет двадцать как не соглашался, да тот и не настаивал особо. В том, что Людочка была проверена шефом на вкус, и не раз, Ревин не сомневался, ровно как и в том, что Гагарин первый в мире космонавт, а значит она девушка хоть и избалованная, но доступная, а чем он, как мужик, хуже Кочеткова? В голове сразу стали вырисовываться и, молниеносно, как кадры в киноплёнке, проноситься сценарии соблазнения роковой красотки. Стартовали они со сцены посыла ей шикарного букета с вложенной открыткой, гласящей: « Божественной… + номер Ревинского телефона», но дошли до финиша лишь в скудном варианте с шоколадкой «Вдохновение» + всё тот же номер телефона шариковой ручкой на упаковке. После всех этих мысленных постановок, он, наконец-то, приступил к делу, вообразив себе всё что можно было и чего вовсе нельзя, ухмыльнулся довольной миной, оставшись крайне довольным собою в своих пылких мечтах.
Стрелка на дешевых китайских настенных часах, оставленных Ревину женой при разводе, беспощадно близилась к девяти. Ревин неприятно поморщился. Совесть, так ловко запрятанная им, в момент пробуждения, в самую глубину его мелководной души, рвалась-таки наружу. Предстоял звонок в контору. Ревин работал разносчиком бутилированной воды по офисам и квартирам. Работа ему осточертела уже давно, он злился на злодейку судьбу, на родителей, не обеспечивших ему достойное светлое будущее, на приятелей, типа Кочеткова, имеющих это самое светлое будущее по самое не хочу, но отказывавшихся впускать туда Ревина, на контору, на напарника, на солнце, что лезет к нему в глаза сквозь шторы, на…
Он стал набирать номер…Длинные громкие гудки, нарушившие тишину, неприятно вонзались Ревину в сознание…он немного отстранил трубку от уха. Выжидал он около минуты, потом, словно опомнившись, решил набрать номер снова – возможно он что-то спутал и просто звонит не туда. Набрал. История повторилась. Он взглянул на часы. Девять. Посидел ещё минуту, легкое похмельное головокружение каруселило предметы по комнате. Часы падали со стены, шкаф валился набок, стул, с небрежно брошенной, скомканной со вчера, одеждой, тоже начинал покачиваться, вероятно намереваясь сбросить все это барахло, вниз. Ревин закрыл глаза ладонью, склонил голову. Словно молния, короткая, но четкая, в голове пронеслась мысль: он не перевёл часы на зимнее время… Значит на работу он вполне успевает.
Ревин небрежно откинул потрепанное одеяло, опустил босые ноги на холодный крашеный пол, съёжился, провел ладонями по небритым щекам, наконец, неохотно встал и, заново ругая всё на свете, включая, приближающуюся зиму, засобирался на работу, подчиняясь своей, как ему казалось, неистребимой пионерской совести.