Родник Пегаса

               
    Шел третий день моего отпуска. Эти три дня я провел у себя в номере. Не брился, подолгу лежал, разглядывая потолок с лепным обрамлением, наслаждался непривычным состоянием безделья. На внешний мир смотрел через окно, за которым в мареве горячего августовского солнца убегала к горизонту голубизна удивительно спокойного моря, а над длинным мысом, очерченным неширокой полосой золотистого песка, упирались в небо зеленые свечи реликтовых пихт. Все это превращало в нереальность ту напряженную сутолоку, оставшуюся за промежутком этих трех дней. И то утреннее торчание  в уличных пробках в машине с испорченным климатиком, и хриплый голос ответсекретаря на редакционных планерках, и назойливость секретарши. Она заходила  в кабинет, останавливалась у двери, чтобы я мог видеть ее во весь рост, скрещивала ноги – действительно красивые ноги, призывно торчашие из-под более чем смелой мини-юбки - и хвалила мою очередную публикацию, даже если в ней абсолютно ничего достойного и не было.
   На исходе этого третьего дня я вышел, наконец, из своей обители и провел своеобразную экскурсию по пансионату. После долгого хождения спустился в небольшой ресторанчик, спрятавшийся в полуподвале пансионата. Мне сразу понравились его полумрак, немноголюдность, спокойная приглушенная музыка, прохлада хорошо кондиционируемого  воздуха. Все это гармонировало моему настроению и охватившей меня умиротворенной расслабленности. За соседним столиков сидели пожилой мужчина с пышной копной седых волос и бородой под Хэмингуэя и молодая женщина, изящно курившая тонкую сигарету, с резко выделяющимися на фоне еще незагорелого лица ярко накрашенными губами. Они о чем-то спорили. И так как их разгоряченный разговор вёлся очень громко, я невольно слышал, о чем шла речь.
  - Нет, нет, ты учти, что внесение иностранных слов – это не трансплантация чужого органа, когда организм может согласиться или не согласиться принять его, - темпераментно встряхивал бородой пожилой мужчина. – Просто слово становится популярным, если хочешь, исторически событийным, и приходит в чужой язык без всяких решений академиков или правительств. 
  - Аркадий Борисович, подождите, - жестикулировала сигаретой женщина. – Мы ведь сейчас не о легальности этого слова говорим. Вы утверждаете, что слово «гиппокрена» мужского рода. А на занятиях рисунка ваш друг академик Львовских кричал нам: «Не ленитесь, чаще прикладывайтесь к гиппокрене, пейте из нее большими глотками!» Заметьте, он так и говорил «из неё».
  - Что Львовских! – вскипал белоголовый. –Мой Львовских фанат архитектуры. Все остальное  для него зашторено.
   Слушая их, я даже обрадовался, что вообще не знаю, что такое «гиппокрена»,  и что со мной нет здесь никого из моих сподвижников по профессии, когда обязательно присутствует извечное умничанье с взаимными пикировками. Я начал опять разглядывать интерьер ресторанчика. Просто рассматривал, то, на что  не обратил внимания вначале. Увидел фреску на колоннах бара с вкрапленными в нее иероглифами. Не согласился с изображающим чаек орнаментом на ограждении кабины, предназначенной, видимо, для vip-персон. Подумал, зачем городить такое ограждение, если оно ничего не закрывает. А от поднятой крышки рояля мне подмаргивали блики отражающегося света пюпитра.
   Потом опять невольно стал вслушиваться в  спор сидящих за соседним столиком людей. Я понял - они были коллегами и  имели отношение к архитектуре. Женщина неожиданно повернулась ко мне и виновато улыбнувшись, извинилась:
  - Простите, что мы шумим! – и уже обращаясь к собеседнику, предложила: - Все, Аркадий Борисович,  люди приехали сюда за тишиной. Давайте пойдем лучше к морю.
   Увидел я ее снова на следующее утро. На теннисном корте,  спрятанном от еще  невысокого солнца тенью деревьев. Она играла против рослого, плотно сбитого мужчины. Несмотря на ранний час, на площадке уже было немало болельщиков, которые азартно реагировали на острые моменты игры. Я нашел свободное место на трибуне и сел, оказавшись  за спиной  седовласого мужчины, того самого, с кем видел вчера в баре играющую на корте женщину.
   Мне нравилась ее игра. Изящная, гибкая, при подачах она вытягивалась, прогибаясь, словно древко лука, и хлестко посылала мяч через сетку, почти не ошибаясь даже при первых попытках.
   Вскоре я понял, что ее соперником был немец. Он часто поворачивался к сидящей среди зрителей рыжеволосой женщине, а та, при его ошибках, вскакивала и что-то ему кричала. Но игра  немцу явно не давалась. Его соперница умело навязывала ему свой темп. Двигалась она легко и быстро и, наверное, именно поэтому казалось, что ей без особого труда удается угадывать намерения соперника. А ее несколько великолепных ударов кроссом совсем обескуражили немца – он стал еще чаще ошибаться, а крики рыжей женщины, было похоже, расстроили его вконец.
   После игры она взбудораженная, со счастливо блестящими глазами подошла к седовласому мужчине и, вытирая лицо полотенцем, выпалила: «Не пророк вы, Аркадий Борисович, не пророк! Вы меня недооценили!»
  - Каюсь, Анечка! Вчера он выглядел куда сильнее, и я думал, что ты его не одолеешь. Блестяще, Анечка, блестяще!
  - Нет, я не могла проиграть. И еще - я разозлилась. Он подкаблучник. Вы видели, им руководит женщина даже на корте.
   На рассвете, лишь только зарделся горизонт, я торопливо работал веслами, стремясь подальше уйти от берега, чтобы половить ставридку. Меня когда-то пляжные спасатели научили весьма простому способу охоты на эту рыбу: метров двадцать лески, на конце десяток крючков, а вместо наживки – белые птичьи перыщки. При этом главная задача – выйти туда, где сидят на воде чайки. Они умеют выбирать места для хорошего завтрака.
   Через пару часов в лодке лежал уже почти наполненный рыбой целлофановый мешок. Я изрядно устал. Пекли натертые веслами ладони. Торопиться теперь было некуда и я решил передохнуть. Сбросив за борт небольшой якорь, я улегся на дно и, убаюканный  мягким теплом только что поднявшегося солнца и легким покачиванием, быстро уснул. А проснулся от изрядной болтанки. Оказалось, задул сильный отжимной ветер, и вода, еще недавно чаровавшая нежной голубизной, теперь серо помрачнела и дыбилась еще некрутыми торопливыми волнами. Я уже начал поднимать  якорь, когда увидел невдалеке белую лодку. Сидевший на ее корме человек собирался, очевидно, перебраться к веслам, но потерял равновесие и упал в воду. Легкая пластиковая лодка отпрыгнула, развернулась бортом к ветру, потом вращаясь и переваливаясь  с боку на бок, понеслась прочь. Оказавшийся в воде человек был неплохим пловцом – я это понял по его решительной попытке догнать лодку. Но ветер явно превосходил его в скорости, и лодка, вращаясь волчком, уходила все дальше. Нужно было помогать. И я подналег на весла. Когда я подплыл к оказавшемуся в воде человеку, тот убрал с лица волосы, и я увидел, что это женщина. Та самая женщина, чьей игрой на теннисном корте я вчера любовался.
  - Быстрее в лодку! – приказал я ей, и у меня почему-то мелькнула весьма легкомысленная для той ситуации мысль: ведь неплохо, что я оказался рядом – это повод познакомиться.  А она, посмотрев на меня явно без радости, зло ударила ладонью по воде и крикнула: «Куда, к черту, лезьте! Умоляю, догоните мою лодку! Я ведь без одежды, а там весь мой наряд!»
   Мне надо было быстро решать, что делать,  но оставлять женщину одну так далеко в море при ухудшающейся погоде я не осмелился и поставил ей ультиматум:
  - Лезьте в лодку и не бойтесь. Ничего раннее мне неизвестного я не увижу . Будете торговаться –  плыву к берегу, а вы выбирайтесь из вашей ситуации сами.
   Она обозвала меня наглецом и подчинилась.
   Забраться в лодку из воды непросто и я хотел было помочь ей, но она опять закричала: «Убирайтесь на свое место и не смотрите!»   
   Я взялся за весла, а она уселась у меня за спиной. Но тут я сообразил, что с притопленным носом мы здорово потеряем в скорости, и опять ей приказал:
  - Пересядьте в корму. Так мы вряд ли догоним ваш летучий голландец.
  - Что вы со мной делаете? – уже всхлипывая, пролепетала она и опять подчинилась.
   Я греб что было сил, а она сидела на дне под задней скамейкой  повернувшись ко мне спиной, поджав, к подбородку колени. Она была похожа на загнанного, беспомощного зверька. Мне стало искренне жаль её.
   Убежавшую лодку мы все-таки догнали. Моя пассажирка быстро втиснулась в узкое платьице и, уже взявшись за весла, спросила: «А как вас зовут?»
  - Фамилия у меня русская, купеческая, Лыков, - представился я. – А зовут совсем не по-русски - Томом. Мои родители объясняли, что хотели таким образом сблизить континенты. Но, как видите, до сих пор это, оказывается, не возымело особого успеха.
   Когда я добрался до своего номера, первым делом, открыл холодильник, достал бутылку сухого красного вина и жадно выпил полный бокал. Потом, не раздеваясь, свалился на кровать и тотчас же уснул. И, как помнится, во сне мне еще долго слышался скрип вёсельных уключин.
   Зазвонил телефон. Я, не открывая глаз, потянул к себе трубку и, еще не разобравшись со сна, где нахожусь, произнес, как это обычно делал на службе: «Лыков слушает».
  - Это спасенная вами от вселенского позора Марина, - услышал я  знакомый голос. - Мы с Аркадием Борисычем приглашаем вас посидеть с нами в нашем ресторанчике. Не вздумайте не прийти. Мы ждем вас через час».
  - Это Том, - представила она меня Аркадию Борисовичу. – Он меня сегодня один раз спас и один раза обидел. Вы знает об этой жуткой ситуации. Дернуло же меня устроить себе нудисткий пляж! Так вот, Том меня спас, но обидел, когда сказал, что ничего нового не увидит, если я заберусь к нему в лодку. – она смеялась, хлопая ладонями по столу. -Представляете, сказать такое, женщине, считающей себя вовсе не уродиной.
  - Согласен, Манечка, он повел себя плохо, - гогоча, подыгрывал ей Аркадий Борисович , демонстрируя крепкие ровные зубы. – Вы, молодой человек,  разве не знаете, что красивее обнаженного женского тела на нашей планете есть только одно – синайская колонна Расстрели?
  - Фу, Аркадий Борисович, что вы такое говорите? – смешливо возмутилась Марина и капризно надула губы. – А академик Львовских всегда твердит, что в основе всей архитектуры  лежит красота и геометрия женского тела…
  - Нет, - прервал ее седоволосый. -  Львовских, как все архитекторы мужского рода, кроме меня, разумеется, отпетый бабник. Поэтому он, несмотря на все его звания и заслуги, тут не указ. К тому же, вашего академика легко опровергнуть одним вопросом. Например, зачем, спрашивается, в архитектуре тогда существуют и атланты, и кариатиды? А Львовских, любочка, вполне хватило бы одних кариатид.
   Произнеся это, Аркадий Борисович опять громко хохотал и, ткнув в меня пальцем, продолжил:
  - Но вам, Том, я признаюсь, что Манечку вполне можно  поставить рядом с колонной Расстрели. 
   И опять раскатистый хохот.
   Потом я, обвинив себя в невежестве, признался, что не знаю что такое «гиппокрена», слова, упомянутого в их споре, который я невольно подслушал тогда, в мой первый вечер в баре.
  - Это мифология, - с удовольствием начала объяснять Марина. – Дословно, с греческого оно переводится как родник лошади. А миф гласит, что в том месте, где Пегас коснулся копытами земли, забил источник. И у всех, кто пил его воду, появлялось поэтическое вдохновение.
  - Но ведь это поэзия, а не архитектура, - недоумевал я и, очевидно, наступил на больную мозоль Аркадия Борисовича. Он двумя руками взъерошил свои волосы, гневно выстрелил в меня глазами и закричал:
  - Стоп, молодой человек, стоп! Архитектура – это высшая поэзия. Стихотворная рифма, размер стиха – посмотрите, ведь это сплошь элементы архитектуры!
   Я слушал их сдобренный шутками, заразительным смехом и незлыми подколками разговор, пил терпкое вино и радовался раскрепощенности этих минут. Потом, позже, я неоднократно становился свидетелем дискуссий, постоянно возникавших между Мариной и Аркадием Борисовичем. Выяснилось, что он руководит архитектурным институтом, имеет множество заслуг и наград. Но в этих дискуссах никогда не давил на неё. Чаще всего он сам побуждал её к спору, распалял, заставлял карабкаться, драться в поисках доказательств. Чувствовалось, что ему нравятся её логика и упорство, и он признавался: «Да, да, мне чертовски приятно бодаться рогами с такой настырной молодёжью».
   Саксофон тихо грустил о нежности, оставляя паузы для голоса скрипки. Совсем молоденький розовощекий официант, старательный и услужливый, принёс ещё бутылку вина. Мои новые приятели продолжали словесные пикировки. А я думал о том, как это здорово, если люди не стесняются проявления неназойливой доброты, разговора о возвышенной красоте, стремления видеть друг в друге штрихи интересного и неповторимого. А ведь чаще всего сегодня, окружая себя все более совершенными автоматами и машинами, мы глубже и глубже ввинчиваемся в сужающийся туннель профессионализма. Для остального времени не остается.               
  - Все, ребята, у меня тост, - прервала мои размышления Марина. – Пьём за атлантов, по-рыцарски отдавших свое ребро кариатадам!               
  - Нет, Манечка, не ребро, а только полребра, – вмешался Аркадий Борисович. – И то, не совсем бескорыстно, - и опять хохотал. - Но всё, господа, всё! Прошу пощадить старика и позвольте откланяться.
   А мы ушли из ресторана, кажется, последними. В коридорах было пусто и тихо. Толстый ковролин скрадывал шаги, и создавалось впечатление, что мы не идем, а плывем.
  - Я живу здесь, - остановила меня за руку Марина.
   Мне не хотелось прощаться, но я сказал: «Я благодарен за вечер. Мне было с вами легко и приятно.
  - Я рада. Только давайте ещё не будем прощаемся. Вы зайдете ко мне. Ведь вы хотит этого этого. Я тоже хочу…
   Марина и Аркадий Борисович улетели накануне моего отъезда. Оставшийся день показался мне бесконечно длинным. Я бродил по мокрому песку пляжа, несколько раз спускался в бар, но никак не мог избавиться от щемящего, гнетущего чувства какой-то потери. Потом играл в вестибюле в шахматы с длинноносым грузином и на шестом ходу зевнул ладью.
   А вечером был аэропорт. Потом я сидел в салоне лайнера, и меня почему то раздражало все, что происходило вокруг. Раздражал сидящий рядом мужчина, читавший книгу, раздражал тем, что слишком часто поправляет сползающие на нос очки. Через несколько минут мужчина уснул, а книга выпала у него из рук. Ведь он что-то искал в этой книге, думал я. Наверное, не нашел. И вообще, зачем мы копаемся в себе и зачем пытаемся искать подтверждение своим сомнениям или осенениям? Может нам просто приятно копаться в себе? Наверное, это от неуверенности, что мы правильно живем. И еще я думал о том, что теперь долго, в часы бессонницы буду оглядываться на эти десять дней, проведенные под тенью реликтовых рощ, и почти реально ощущать теплоту светлых соприкосновений с удивительной красотой женщины? Быть может такие дни, наполненные философией такого самокопания, и есть оправдание жизни?