Неоконченный разговор.
В больничной палате их было четверо: двое сорокалетних мужчин Сергей и Пётр, молодой парнишка Ромка, поступивший на какое-то дополнительное обследование перед призывом в армию, и Алексей Степанович или просто Степаныч, так все его называли, – больничный старожил, разменявший девятый десяток лет, с малым успехом подлечивающий своё сердце, высокий, худощавый, одинокий старик. Болезнь свою он переносил стойко, не вёл о ней разговоров кроме однажды обронённых слов: «Износился мотор, что уж тут…»
Он не брюзжал, как свойственно большинству пожилых людей, понимал, что здесь он не один, а потому легко со всем в больничной жизни мирился и, кажется, был даже рад всему, что его окружало, потому, что в своей обычной одинокой жизни был лишён такого общения.
Пётр приехал лечиться из села. Молчаливый, степенный мужик с задубевшим на всех ветрах лицом крестьянина. В нём чувствовалась какая-то внутренняя сила и надёжность, что отличало его от городских мужчин, у многих из которых исчезли черты этой самой мужской крепости и надёжности.
К числу таких и относился, как раз, Сергей.
Коренной горожанин, он умел и знал, как жить. Был практичен, суетлив и не в меру разговорчив, но ничего стоящего в его разговорах не было.Все они были о житейских делах – что и где купить, достать, привезти и многом другом подобном.
Иногда он пытался о чём-то рассуждать с напускной важностью, но выглядело это так, будто прыгал он по верхушкам жизненных знаний, не затрагивая ничего более или менее глубокого.
Весь его интеллект уютно умещался в пласте быта.Он производил впечатление постоянно чем-то озабоченного добряка.
Иногда его болтовня утомляла, но чаще скрашивала больничную скуку, компенсируя молчаливость Петра.
Ромка появился в их палате сегодня утром. Узкоплечий, тщедушный мальчишка, в котором трудно было увидеть будущего солдата, он вошёл в палату более чем серьёзным, на ходу что-то дослушивающим из того, что говорила ему медсестра, и шумно поздоровавшись
- Здорово, мужики – обошёл всех, протягивая каждому руку с детской ладошкой.
Его желание показаться настоящим мужиком было настолько явным и настолько не вязалось с его внешним видом, что вызвало у всех невольную улыбку, но поняв его желание быть с ними наравне, поздоровались с ним серьёзно, пожимая Ромкину руку.
Его голова, выбритая наголо, с оставленным впереди небольшим коротким«ирокезом»,посаженная, как на палочку, на тонкую шею, на которой болтались наушники от плеера. делала его чем-то похожим на Чипполино из детской сказки.
«Огрех комбайнёра» - так позже назвал его причёску Пётр.
Как все современные юнцы Ромка мнил себя, как было сказано,настоящим мужиком, не страдал излишней стеснительностью, был фамильярен.Но проступала через его искусственную мужественность детская непосредственность и доброта, чем он и был симпатичен.
Вообще при разнице возрастов и характеров все в палате удивительно хорошо ладили.
Была пятница – выписной день. Но никого не выписали. Только Сергею пообещали, что отпустят домой в понедельник.Ромка недоумевал, зачем его-то положили сегодня занимать место без толку два дня, всё равно обследование начнётся с понедельника, но тут же, легко смирившись, лёг на кровать и, надев наушники, отключился от всех забот, уйдя в мир своей музыки.
А вот Сергей сильно нервничал, суетился больше обычного, пытался договариваться об уходе с дежурным врачом, но получив отказ, ещё больше разволновался и всё не мог смириться, что предстоит пробыть здесь два нудных выходных дня, когда нет ни обходов, ни процедур, хоть как-то заполняющих больничное время.
И теперь он ходил по палате, высказывая всё это вслух, или начинал убирать содержимое своей тумбочки в пакеты, нещадно шурша ими, будто вымещая на них своё неудовольствие.
Даже дед, совсем не рассчитывающий на скорую выписку, сегодня,
кажется, загрустил. Никогда прежде он не был таким. Всегда общительный и добродушный, не показывающий своих чувств, даже когда прихватывало сердце и врачи с сестричками суетились у его кровати, он каким-то образом находил в себе силы развеять их тревогу, сегодня с утра лежал, отвернувшись от всех к окну, и молчал.
А за окном последние солнечные дни осени будто хотели вознаградить людей перед долгой холодной зимой и щедро осыпали землю золотой листвой, давая насладиться теплом солнечных лучей, пронизывающих прозрачный, дрожащий воздух с волнующим запахом дыма от сжигаемых листьев, полыни и ещё чего-то неуловимого,возбуждающего чувства и рождающего остро ощутимую грусть.
Наконец, повернувшись к палате, Степаныч с досадой проговорил, обращаясь к Сергею:
- Да угомонишься ты, наконец?
Сходил бы на улицу, что ли, свежим воздухом подышал да посмотрел бы, как закат начинается, о жизни подумал
- Какой закат? – возмущённо отреагировал Сергей, - Ты что, смеёшься?
- Да нет, не смеюсь. Закат, говорю, скоро будет. Во дворе его хорошо видно, я знаю. Вечер-то, смотри, какой тёплый, а кругом такая красота!
Сергей в недоумении остановился.
- Да нужен он мне, закат тот! Я бы за выходные дни карбюратор на машину поставил и кучу дел переделал, а тут сиди.
Думать он мне о чём-то предлагает, делать мне больше нечего.
Я и так весь день только и думаю, как из этой проклятой палаты вырваться.
Пётр, до того момента читавший книгу, без сожаления отложил её и включился в разговор. Видно и ему надоело молчать.
- Ты и, правда, Серёга, не изводись напрасно. Чего зря накручиваешь себя? Не выписали – факт. Психуй - не психуй, а ничего не изменишь. Жди до понедельника. Меня вот и в понедельник выписывать не собираются, что зря изводиться-то, только себе хуже делать.
А куда тебя Степаныч отправлял? На свидание что ли?
- Если бы, - наконец улыбнулся Сергей, на закат посмотреть да о чём-то подумать.
- Не о чём-то, а о жизни, а ещё почувствовать, как время бежит.
В этот момент Ромка сдёрнул с головы наушники, видно обалдев от своей тарабарщины, и тут же ляпнул вполне доброжелательно в своей манере,
- А, дед! Приятно тебя слышать. Я думал, что ты откинулся – лежишь полдня молча и не шевелишься, я уж напрягаться стал.
- Нет, не откинулся, - с усмешкой, ничуть не обидевшись, ответил дед, подстраиваясь под его жаргон, когда откинусь, скажу тебе обязательно.
- А что ты там про время спросил? – продолжал Ромка, не слушая уже ответ на свой вопрос, до хруста потягиваясь всем телом и приглаживая свой «огрех комбайнёра» на голове.
Сейчас 18 часов, у меня часы всегда точно идут. Все невольно засмеялись.
- Не понял – важно, с оттенком лёгкой обиды сказал Ромка и взглядом, требующим ответа, посмотрел на всех.
- Я не время спросил, - продолжая улыбаться отвечал Степаныч.
- Я посоветовал Сергею сходить на улицу на закат полюбоваться да послушать, как время бежит.
- Где бежит?
- В жизни.
- Ну?
- Вот тебе и ну, - дед безнадёжно махнул рукой.
- Нет у тебя мыслей о времени, мал ты ещё.
Сергей с Петром переглянулись, не совсем понимая, куда клонит дед.
А Ромка чем-то явно задетый продолжал с наскоком,
- А у тебя они есть?
-Есть, - невозмутимо отвечал Степаныч, будто осторожно дразня Ромку.
- И чё? Мне эти мысли о жизни по барабану. Мне жить надо успевать.
Вид Ромки был довольным, будто он с лёгкостью выиграл поединок.
Но дед продолжал. Ему явно хотелось чем-то важным поделиться.
-Я вот слушал, как Сергей из-за пустяков нервничает, обидно за него стало. Лежал и думал да на природу человеческую злился.
- Чем же она тебе не угодила? – подал голос Пётр.
- Тем и не угодила, что не даёт человеку с начала или хотя бы с середины жизни способности время чувствовать.
- Как это? – с интересом вступил в разговор Пётр, удобнее усаживаясь на кровати.
-А так, - продолжил дед, - Родились, растём, взрослеем, детей рожаем. Жизнь-то у нас длинная! Конца ей не видно! Я вот уж 83 года прожил.
- А ты, дед, всегда такой умный был? – перебил его Ромка.
- Да нет, не всегда.
Такой же дурак, как все, был. Жил себе и жил, как жилось, а потом
в какой-то момент будто проснулся от нечаянного сна, протёр глаза – а где жизнь-то?
Была - и нет её, прошла. Исчезла, как чемодан на вокзале. Вот только что стоял тот чемодан рядом, в нём вещи, знакомые тебе до последней мелочи, были и вдруг – нет твоего чемодана. И не верится, что нет.
Так и жизнь. Была - и нет её. И тоже не верится.
Как-то в одночасье поймёшь, что она такая длинная-то от рождения
совсем и не длинная, а наоборот.
Ты всегда считал её длинной, будто под гипнозом жил, так считая,
обманываясь.
А на счёт – раз, два, три – исчез гипноз. Ты очнулся и понял, что ушли годы, а когда – не заметил.
Не сказать, что ты не думал о них. Думал. Чувствовал, что годы-то идут, но и время ощущалось долгим. А потом перестало так ощущаться.
Будто выскользнуло, забавляясь, из твоих рук, обмануло тебя дурака и бежит себе дальше. А ты стоишь обманутый и понимаешь, что жизнь твоя мимо промелькнула и не вернуть её.
Вот тут и начинаешь досаду и обиду на природу человеческую чувствовать – раньше бы должно быть дано человеку эту пропажу обнаруживать.
А хватившись, что прошла она жизнь-то твоя длинная немереная, которой, ты думал, конца не будет, и начинаешь её с этого момента
ценить, как великую драгоценность. За это самое время руками бы уцепился, затормозил.
Ан, нет!
Оно течёт себе через нас, а в старости просто галопом мчится.
И не остановить его, не замедлить, впору в панике «караул» кричать да никто не услышит, не поможет.
Трудно это осознать и принять.
Степаныч тихонько вздохнул и, выдержав небольшую паузу, никем не нарушенную, раздумчиво продолжал – Проживёшь лет 20-30, оглянешься назад так, из любопытства, да представишь, когда родился – давно-то как!
А впереди ещё больше лет непрожитых. Представить невозможно, что когда-то старым будешь. Заденет тебя эта мысль любопытная слегка, да не до неё тебе, некогда над ней тебе размышлять – дальше бежишь, жить торопишься. Да и зачем тебе таким себя представлять?
- Вот вам уж по сорок лет – дед взглянул испытующе на Петра с Сергеем, - Небось, вообразить себя такими, как я, и не пытались.
И правильно. Не чувствуете, значит, ещё, как время уходит.
Хитрая эта штука – постоянно за ним следить.
Душа, наверно, этому мешает, в обман вводит. Она душа-то всегда
моложе тела. А порой такой станет, будто ты ещё школьник. Она
неподвластна нам и вольна.
Кем хочет, тем себя и чувствует и её только мы и слышим.
А тело молчит до поры до времени. Стареет, изнашивается, болит, но всё не главное, всё на вторых ролях.
Только много позже главным оно станет и душу начнёт к рукам прибирать.
Как та не прыгает, не взлетает, как себя не чувствует, а тело всё чаще о себе напоминает да на землю её из этих полётов возвращает.
А там, глядишь, и заболит душа, увидев, что тело-то стареет. Вот и
морщины появились, и седина голову белить начинает.
Но поболит, поболит душа, да и опять куда-то рвётся. Такая уж она беспокойная.
Только с годами всё чаще из своих полётов возвращается, да и не так, как прежде, далеко улетает.
В начале жизни тело само, как пушинка, лёгкое, само бегает да прыгает и душе летать в мечтах и делах не мешает.
А потом всё тяжелее становится, всё чаще и сильнее о себе напоминает: там болит и там. Одним словом камнем на душе висит – тут много не полетаешь!
И болит душа всё сильнее, не может с этим смириться. Вот и устремляется в воспоминания, в своё прошлое. Хоть там свой полёт
былой ощутить.
Да кто во всём этом разберётся! Сложно всё. И каждый человек по- своему жизнь чувствует.
Наступило долгое молчание. За окном уже темнело. Вечер был тихий и тёплый, и в палате установилась какая-то особая тишина.
Помолчав, дед обратился к Сергею,
- Вот я думал так днём, тебя слушая, и досадно мне за тебя стало.
Да шут с ними, с пакетами и мыльницами. Эко важность!
Пойдёшь домой, не останешься же здесь. Чего суетиться?
- Что же, в палате всё оставить? – подал голос Ромка, не проронивший до того ни слова, - Да и вообще, брось ты, дед, эту, как её – Он мучительно искал нужное слово.
- Философию – Подсказал Пётр.
Во- во, философию. Тебе, дед, уж за 80 лет. Жил-жил, а теперь учишь. Мы, когда состаримся, тоже учить будем. Больше-то интересу никакого нет.
- Кто тебе сказал, что нет? – парировал дед.
- А что интересного у тебя сейчас? Болезни да анализы. Я вот всё могу, потому что молодой. Наверное, ты захотел бы поменяться со мной годами, чтоб лет 20 тебе было?
Дед промолчал. Вместо него заговорил Пётр.
- Мне вот сорок скоро будет. Прожил я их, не жалуюсь. Выучился
на тракториста, ну, само собой, погулял в молодости, как водится,
потом женился. Двоих детей имею. Домишко свой есть. Что ещё надо?
Жить можно. Детей бы вот поднять и – хорошо. А старость сама придёт. Зачем о ней думать? Все состаримся.
Ну, прошла жизнь и прошла, так у всех бывает, чего дёргаться, - не то спрашивая, не то утверждая заключил он.
Сергей слушал его внимательно, всем своим видом выражая согласие.
Степаныч тоже согласно кивал головой. Только во взгляде его появилась какая-то мучающая его мысль.
Вот-вот, осторожно с раздумьем повторил он слова Петра, когда тот умолк.
Всё правильно говоришь, Пётр. Так ведь это слова.
А как нутром принять и понять это? Вот в чём вопрос! Всегда так всё было, есть и будет.
Да ведь только с тобой-то этого никогда не было! Умом и я так же понимаю, а суть-то моя противится. Ей ведь до других дела нет.
Вот в чём заковыка!
- Попробуй пройдись мысленно по жизни, что получается? - вновь заговорил дед, будто торопясь высказать что-то недавно понятое им.
-Вот родился человек, и предстал перед ним огромный мир во всей своей красе. И всё-то для этой крохи впервые, всё удивительно: и букашка ползёт, и листочек на ветке от ветра качается, и звуки разные раздаются.
А он, малыш распахнутыми глазёнками на всё смотрит и удивляется.
Мир, в котором он появился, познаёт.
А время идёт. Жизнь, как поводырь, как нянька невидимая ведёт человека за руку во времени и постепенно открывает ему этот мир, меняя его самого.
В каждом возрасте своё показывает. Будто откроет одну дверь – тут тебе и молодость, и любовь, и мечты.
А дальше пока нет ходу. Это «дальше» - то своё мы пока угадываем да предполагаем. А уж у жизни в ближайшее будущее будто глазок наметился. И видит через него человек чуть-чуть из того, что дальше будет: Вот выучусь, семья будет, работа…
А глазок в очередную дверь превращается и следующее в будущем видится.
Так вот и ведёт нас жизнь от одной двери к другой, маня будущим этим.
И живём мы в определённых годах своих, не замечая, как двери пройденные одна за другой захлопываются у нас за спиной навсегда. Манят нас только те, что откроются.
Жаден человек в стремлениях своих. Думает, - Вот сделаю то-то и то-то и ничего больше не надо. А сделав – опять чего-то хочет. Спешит достичь желаемого, торопится к следующей двери, не обращает внимания на то, что здесь есть.
А когда останется последняя дверь и в глазок-то конец жизни видно станет, вот тут и происходит чудо.
Будто распахиваются настежь все двери пройденные, и предстаёт его мысленному взору вся его жизнь в этом мире от самого рождения.
Будто кто дразнит его картиной этой зачем-то.
Может в этот момент он и спохватывается, что жизнь прошла, и почему он не запоминал всех её подробностей, а только вперёд торопился. Может тогда осознаёт не умом, а всей своей сущностью, что в обратную сторону путь этот не пройти, не рассмотреть то, что стремясь вперёд, не заметил.
Но ничего уж ни поправить, ни изменить!
И такая досада появляется! Оттого ли, что время так обмануло, природа ли так человека сделала, что не понимал он раньше, когда шёл от двери к двери, что не бежать ему по жизни надо было, а как-то на всём удерживать своё внимание, всему радоваться. Ведь каждое мгновение неповторимо.
А, впрочем, что значат наши желания! Всё есть, как есть.
- Тогда зачем об этом думать? – спросил Сергей – Надо жить и всё.
- Так думается же! – воскликнул дед.
А Ромка с чувством проговорил, - Ты, дед, совсем всех запутал. Ты чё предлагаешь? Мне теперь вместо того, чтобы потусоваться по полной программе, сидеть и бояться, что жизнь пройдёт? Во, - даёшь!
А ещё ты мне не ответил – хотел бы со мной поменяться годами-то?
- Трудно сказать, - серьёзно проговорил дед, - Вот если б к твоим годам да моё теперешнее понимание, может и поменялся бы.
А так, какой смысл? И второй раз жизнь так же промелькнёт незаметно, и опять в старости ахнешь: Да когда же она прошла?
От чего менялся к тому же и вернёшься.
Лучше уж на этом своём месте её, жизнь-то, понять.
Но Ромка не сдавался.
- Да разве подольше пожить неохота?
- Охота. Да ведь для меня сейчас жизнь лучше твоей.
Ромка от такой неожиданности округлил глаза,
- Ну, ты сказал! Было бы что хорошего-то. Сам еле ходишь, за сердце держишься. Какой интерес остался? Что хорошего-то?
Всё. Проехали.
- Да, нет, сынок, ошибаешься. Я ещё свой подарок от жизни не разглядел.
- Что же она тебе подарила кроме немощи? – распалялся Ромка.
- Не торопись, и про подарок скажу.
А на природу человеческую я, может, зря обижаюсь, досадую, почему она мне раньше мудрости не дала, чтобы не бежал я от двери к двери, а по возможности вбирал всё в себя, всё, среди чего нахожусь.
А сделай она по-другому – может, и плохо бы было.
- Почему же? – спросили одновременно Сергей с Петром.
- Да потому, что никто к своим глазочкам-то, чтобы взглянуть, что там дальше будет, и не торопился бы, не стремился бы в будущее своё.
Разглядывали бы да запоминали, что здесь, сейчас. И стояли бы на месте. А ещё хуже – боялись бы своего будущего и жили бы
с постоянным страхом, что жизнь скоро кончится.
Так и дрожали бы все свои годы. Это же ужас какой-то был бы!
Все рассмеялись, и спало невольное напряжение.
- Так как же тогда надо? – спросил Сергей.
- Зачем же старикам такое понимание в конце жизни? Им и так не сладко. А тут, как приговор, ощущать, что жизнь прошла. Это же несправедливо.
- Нет, - выслушав всех, продолжал размышлять Степаныч.
- Не может природа-матушка делать что-то зря. Она мудрая, и всё, что делается, зачем-то надо. Надо только понять это.
- Тебе же нелегко сейчас? – с искренним сочувствием спросил Ромка, и дед согласился, что нелегко с каким-то радостным торжеством.
И все поняли, что в разговоре с ними он открыл что-то важное для себя, что может быть завершило его давние мучительные раздумья.
- Да, нелегко, - повторил он – Но жизнь всегда одаривает нас чем-то в разное время. И каждый возраст даёт человеку своё, неповторимое открытие, не лучше и не хуже прошлых и будущих приобретений.
В момент рождения жизнь дарит нам этот величественный мир во всей его красе. Радуйся, человек, постигай!
Каждый ребёнок удивляется одинаково всему и глаза у него чистые, открытые и доверчивые.
Самая счастливая пора! Жаль, что она почти не запоминается.
Но растёт человек, привыкает к миру и уже с меньшим удивлением смотрит на него. Всякие чувства и дела заслоняют своей значимостью картину мира, и она будто тускнеет, отходит на задний план. У всех это по-разному происходит.
У кого раньше, у кого позже, а кому картину эту через всю жизнь пронести удаётся.
И всё равно она меняется. Сколько живёт человек и всегда что-то утрачивает, как ту детскую доверчивость и чистоту взгляда.
Одно утрачивает – другое приобретает.
В молодости жизнь даёт нам силу, уверенность, мечты, влюблённость.
Взрослея, мы узнаём обман и боль, разочарования и измену.
От этого мир тускнеет. Но жизнь опять даёт нам взамен утерянного зрелость, силу духа, опыт.
Она дарит нам счастье материнства и отцовства, и мы растим своих детей, пока они не уйдут от нас в свои самостоятельные жизни.
И опять за эту утрату, за родительский труд с появлением внуков мы вновь испытываем радость материнства и отцовства.
Имея детей, мы обретаем душевное понимание своих родителей.
Время лечит наши боли и потери.
Многое мы получаем от жизни.
И вот в конце её, одолеваемые болезнями, когда не осталось никаких жизненных целей, а главное здоровья и сил, когда человек переживает самый трудный период и сознание его мечется, чтобы обмануть себя, не может примириться, что жизнь кончилась, тогда и начинает он по-настоящему ценить каждую секунду этой жизни.
В этот период мир открывается нам своей первозданной красотой.
Всё, что заслоняло картину мира, становится незначимым и уходит на второй план.
Обиды, неприятности, - всё мельчает перед ценностью жизни.
Будто бы кто-то говорит нам – Человек, ты прожил трудную жизнь, потому что лёгкой она никогда ни для кого не бывает.
Остановись! Отдохни, успокойся перед уходом.
Перестань терзаться.
Да, тебе осталось недолго жить. Ты знал об этом всегда.
Зачем же омрачать тот недолгий срок, что тебе остался?
Я дам тебе мудрость и ты успокоишься.
Я дам тебе способность вновь видеть мир таким, каким ты его увидел, когда пришёл в него.
Ты снова увидишь его красоту, будешь удивляться всему, как удивлялся ребёнком.
Это вылечит твою душу, очистит её от обид, досады, отчаяния. В ней поселятся покой и радость.
Живи, наслаждайся, теперь никакие дела не будут мешать жить настоящей жизнью, и время жизни теперь будет равняться неразумно прожитым тобой годам.
Когда закончится жизнь твоего сознания и тела, ты не исчезнешь, чего ты сейчас боишься.
Ты останешься частью этого мира, пока он существует.
До твоего рождения была вечность. Вселенная существовала без тебя. Но вот ты родился, ты есть, и открывшийся сейчас мир, зовёт тебя войти в него навсегда. Ты будешь жить в нём вечно каждой молекулой твоего тела, энергией твоих мыслей.
А в земной жизни останется твоя живая часть – твоя плоть, твоя настоящая кровь, которая будет жить в твоих потомках.
Твои внуки и правнуки будут смотреть на мир твоими глазами, иметь черты твоего лица.
Успокойся, человек!
Однажды родившись, ты будешь жить вечно.
А сейчас живи и радуйся этому миру. Тебе в нём жить всегда.
Степаныч говорил и смотрел в окно. Он забыл обо всём и обо всех. Выговариваясь, говорил о том, о чём думал сейчас, уже самому себе.
Потом, будто очнувшись, виновато посмотрел на всех и, смутившись, сказал, обращаясь к Ромке,
- Так чем же моя жизнь плохая, Ромушка?
А на душе-то как радостно! Весь мир бы обнял!
Ну, да ладно. Уморил я вас всех своими стариковскими разговорами.
Ложитесь-ка отдыхать. Да и я устал тоже.
Завтра договорим.
Но спать никто не хотел.
Был чудный тёплый вечер, настолько тёплый, что окна были распахнуты настежь. Полная жёлтая луна стояла высоко в небе, освещая всё своим загадочным светом.
Все сидели на своих кроватях, и нельзя было оторвать взгляд от окна, от этой красоты лунной ночи…
Степаныч умер перед рассветом.
Услышав, как он повернулся в постели, проснувшийся Пётр спросил,
- Тебе не плохо ли? Может сестру позвать?
- Нет, всё хорошо. И ещё раз повторил, - Хорошо.
…. В понедельник Сергей уходил домой тихо, будто боялся разбудить кого-то. Петра с Ромкой выписали через несколько дней вместе.
Уходя из палаты, они посмотрели на кровать деда и, ничего не сказав, вышли каждый в свою жизнь.
Но они знали, что недавний их разговор, их неоконченный разговор, они будут продолжать, но уже каждый сам с собой.