Вспоминается мне один эпизод из нашей школьной жизни.
Однажды решили мы записать на магнитофон урок химии. Эффект, который произошел при этом, оказался весьма комичным. Наш шепот за партой, вследствие близости к микрофону, усилился до громкости толпы, скандирующей лозунги на демонстрации, в то время, как громогласные раскаты голоса учительницы уменьшились до комариного писка. Создавалось впечатление, что мы орем, а она шепчет.
Но вначале несколько слов о нашей химичке.
Она была грозной женщиной. Этому в немалой степени способствовали ее габариты. Никто не мог точно сказать, какой размер лифчика она носит. Ребята в классе даже спорили на эту тему. Спор их возник не случайно. Дело в том, что грудь нашей учительницы была необъятна и подавляла своими размерами, как гора Джамалунгма. Она поражала воображение и жила как бы своей, отдельной от ее обладательницы жизнью. При восшествии химички в класс, сперва вплывал ее бюст, а уже за ним следом - она сама. Водворяясь за стол, она издавала богатырское: «Хыт!» - и могучим движением водружала на него свою выступающую часть, как на постамент, после чего уже начинала урок.
Голос у нее был громогласный, заставлявший дрожать стекла в окнах и колыхавший волосы на головах учеников, находившихся в классе.
Как я уже говорил, мы решили записать урок химии на магнитофон. Артиллерийские раскаты голоса, которыми учительница наполнила помещение класса, записались на нашей кассете не громче голубиного воркования.
Мы как раз хихикали над полученным при записи акустическим эффектом, когда моего соседа Димку вызвали к доске с домашним заданием, которого у него, разумеется, не было.
Обычно Димка обязательно что-нибудь придумывал перед уроком, чтобы его не спрашивали, но сегодня, увлеченный идеей записи, совсем забыл подкараулить учительницу у двери, дабы рассказать ей об очередных обстоятельствах, помешавших ему приготовить домашнее задание, чем она и не преминула воспользоваться:
- С тетрадкой к доске! – злорадно повторила она после того, как Дима, услышав свою фамилию, остолбенело воззрился на нее, даже не делая попыток встать.
Раздумывать было некогда.
- Свет, дай тетрадку! – взмолился Дима, обращаясь к отличнице, сидевшей перед нами.
Света выручила его в минуту опасности. Спешно сунув ее тетрадку под мышку, Дима отправился к доске.
Нет, перо валится из рук. Нет сил описать дальнейшие ужасные события, последовавшие вслед за этим. Пусть лучше фонограмма урока, хоть и с искажениями, но все же, беспристрастно поведает читателю, как все происходило в действительности.
-К доске со своим домашним заданием пойдет Дима Д., - голос учительницы звучит в отдалении, как будто она зовет его с улицы.
-Свет, дай тетрадку! – слышится громогласный Димин шепот.
Раздается отчаянная возня и шелест передаваемой тетради.
После непродолжительной паузы, потребовавшейся Диме, чтобы выйти к доске, вновь слышится едва различимый, как будто из центра земли, ехидный голос химички:
- Ну-ка, ну-ка! Дай-ка сюда свою тетрадочку! Та-ак! Ну что ж, Диме – двоечка, а Света – нахалка.
С тетрадкой произошел конфуз. Раскрыв подлог, учительница вкатила по «паре» как Диме, вышедшему к доске с чужой тетрадкой, так и Свете, разрешившей ему своей тетрадкой воспользоваться. Для отличницы, не привыкшей к подобного рода перипетиям, это был, несомненно, чувствительный удар!
Вспоминаются стихи Агнии Барто:
«Так вот с первого свиданья
Начинаются страданья!»
И хотя никаких свиданий не было, но, наверное, Света испытывала к Диме если не симпатию, то, по крайней мере, тайное сочувствие, иначе, чего бы она стала рисковать своей репутацией?
Вообще, дела сердечные были у нас в классе всегда задернуты завесой строжайшей секретности.
В связи с этим вспоминается другой случай, произошедший с Диминым одноклассником, по имени Миша.
Миша спокойно переодевал в гардеробе сменную обувь, когда к нему подбежала Лена, подружка другой классной отличницы, Натальи.
Сделав большие глаза, Лена воскликнула:
- Ты знаешь?
- Что? – не понял ни о чем не подозревавший Миша.
- Ты что, ничего не знаешь?
- Да что такое?
- Как, ты, правда, ничего не знаешь! – уже воскликнула Лена страшным голосом.
Миша начал судорожно вспоминать все свои грехи за последнюю неделю. Тень грозной опасности, неведомой, и от того еще более пугающей, омрачило доселе гладкое Мишино чело.
- Что? – спросил он упавшим голосом, приготовившись к самому худшему.
- Да в тебя же Наташка уже неделю влюблена!
- Тьфу! – сплюнул Миша. – Нельзя же так людей пугать-то!
Он прислонился к вешалке и с облегчением провел рукой по лбу:
-Слава Богу, пронесло!
Лена, приложив палец к губам, сделала круглые глаза и стремительно выбежала из раздевалки.
Впрочем, секретность любовных отношений вовсе не свидетельствовала в пользу их исключительности. Напротив, любовь была, скорее, правилом, нежели чем-то из ряда вон выходящим.
Так, например, в 8-ом классе у нас считалось хорошим тоном быть влюбленным в Марину П. Равнодушие к ней приравнивалось к легкой степени дебильности. Ей поочередно по вечерам звонили домой все мальчики класса, отвлекая Марину от приготовления домашних заданий. Поводами для звонков могли служить такие пустяки, как, например, просьба измененным голосом послушать «Boney M». После этого трубку, из которой лились зажигательные звуки диско-хитов, хватала разъяренная мама и кричала, чтобы девочку оставили в покое, и дали ей, наконец, сделать уроки! В том, что мода переменчива, Марина смогла убедиться на следующий год, когда бум на нее прошел, и в классе вдруг в одночасье не осталось ни одного ее воздыхателя.
Но все эти переживания улеглись и укрылись временем, как снегом. Мы ждали, не могли дождаться, когда же, наконец, кончится учеба и начнется настоящая жизнь. Спешили стать взрослыми. Но вот мы выросли, и вдруг выяснилось, что во взрослой жизни, на которую мы взирали с таким вожделением, не так уж много интересного, а гораздо больше как раз неинтересного, а зачастую – и просто скучного. И не было уже больше такого времени, которое вызывало бы в памяти столько воспоминаний, будящих чувства и сердечные движения, которые дано испытать только раз в жизни, когда тебе исполняется семнадцать лет!