Тайна Башни Тишины

Лев Хвоя
ТАЙНА БАШНИ ТИШИНЫ
(роман)


Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени погасавшего дня,
Я на башню всходил, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.
(Константин Бальмонт)

ПРОЛОГ

Мне всегда казалось, это правда — что человек может привыкнуть ко всему. Но когда я шел по мощеным брусчаткой улицам, заполненным клубящимся туманом, к Башне Тишины, я понял, что есть вещи, к которым я не смог бы привыкнуть никогда.

Ребенком я любил размышлять о далеких сказочных странах, других людях, живущих по другим законам в других домах, построенных по другим правилам, и мои размышления всегда были от первого лица. Я всегда мог вообразить себя живущим там, среди тех людей, и, в общем, хорошо там себя чувствующим. В моих фантазиях не существовало ни языковых барьеров, ни культурного различия, а я сам вел себя как сверхчеловек, способный за считанные минуты выучить и понять все что угодно.
И я часто переносился из одного места в другое — из хорошего в еще более хорошее, из далекого в еще более далекое. Мне везде было место, везде, в любых декорациях мне было одинаково хорошо.

Но когда я шел к Башне и чувствовал, какие эти камни у меня под ногами настоящие, я вдруг впервые в жизни понял, почему мои мечты останутся мечтами.
Мечтатель относится к окружающей действительности как к картине, которую легко выбросить и нарисовать другую. Но это не так, и каждый элемент этой действительности на самом деле чудовищно материален. Каждый влажный от тумана скользкий камень у меня под ногой не был плодом моего воображения. Он был настолько реален, что не оставлял никаких надежд более от него избавиться, тем более, силой мысли. И, к тому же, я понял, что я так привык к этим камням под ногами, что на самом деле, положа руку на сердце, не хотел бы ходить ни по чему другому. Мне надо было смириться с мыслью, что единственное место, где мне комфортно, и где я смог бы ощущать себя дома — это мой родной город. Мой родной, состоящий из камней и железа, со всеми достоинствами и недостатками, со всей общественной моралью и витиеватой историей город.

И еще я подумал вот о чем: зачастую увидеть очевидные вещи — сложнее, чем вещи скрытые.
Я родился в Железном городе, и многое стало для меня само собой разумеющимся. Я знал, что недалеко от центра города стоит очень высокая и древняя башня. С самого детства мне, как и всем детям, внушались какие-то словесные штампы относительно того, кому она принадлежала, и почему она стоит до сих пор, хотя ее хозяина давно нет в живых. И с тех пор это не пересматривалось, и я перестал удивляться Башне, как я не удивлялся тому, что улицы до сих пор мостят брусчаткой.

И только под воздействием внешних обстоятельств — встряски, которую я сам себе устроил в этот день — я вдруг посмотрел на мир вокруг и удивился. Удивился тому, чему уже давно надо было удивиться. Эта башня, которую я видел каждый день своей жизни. Эта башня — сколько в ней тайн! И таинственность все увеличивалась по мере того, как я приближался к ней. Увеличивалась с каждым шагом, с каждым камнем под ногой и с каждым клоком тумана, в который я погружался.

С другой стороны, если долго  находишься во власти каких-то сложных сюрреалистических мыслей и эмоций, реальность может оказаться жестоким ударом.
Охрана. Не будет ли там охраны? Это было бы ужасно, если б я протянул руку, чтобы открыть дверь тайны, а из-за плеча раздался голос дружинника: «Что вам нужно?». Это будет ужасно, и ужасно не потому, что я бы не знал, что ответить, или мне это грозило бы неприятностями — а потому что грезы были бы жестоко разрушены действительностью.

В моих грезах, впрочем, если честно сказать, не было ничего особенно приятного, и я сам виноват в том, что загнал себя в тупик, из которого теперь приходилось выбираться. Все мои идеи насчет Золотого Города были, в сущности, моим личным делом, и моей бедой, из которой мне никто не может хотеть помочь выбраться. Вероятно, даже будет лучше, если какой-нибудь дружинник меня остановит. Это избавило бы меня от необходимости встретиться лицом к лицу с неизвестностью, вдобавок, в полном одиночестве, когда некому ни помочь, ни подсказать.

Туман становился все более густым, и я чувствовал себя на этих улицах, будто ребенок, который играет, лазая под сваленной в кучу на время ремонта мебелью. Вроде все было родным и знакомым, но оно стало видеться с неожиданных ракурсов, расстояния стали будто больше и преодолевать их стало будто сложнее. С такими мыслями я, кутаясь в плащ, дошел до Базарной площади, от которой шли в разные стороны еще улицы. Я никогда не пытался их пересчитать, но сейчас, когда из-за тумана они почти перестали быть видны, и я стал достраивать их в своем воображении, вспоминая, какая куда ведет, я выяснил, что их — пять. Вместе с той, по которой я шел — шесть. Как лапы гигантской мухи они торчали во все стороны, а ее туловище, покрытое травой и деревьями, находилось в центре, словно приклеенное к мостовой и поэтому не могущее больше взлететь.
Два раза в неделю торговцы изо всей округи съезжались сюда со своим товаром. Иногда здесь играли музыканты.
Это была вторая по размеру и по важности для жизни города площадь после Императорской площади, но в тумане без единого человека она выглядела чужой и странной, будто из зазеркалья.

Я сделал полукруг, обходя площадь, чтобы не мочить ноги, идя напрямую по траве. Еще два квартала, и я подошел к своей цели.
Башня была окружена маленьким газоном, огороженным низенькой оградкой, как в парке. Дорожка, ведущая к дверям, основательно заросла травой, и было ясно, что по ней давно никто, во всяком случае, часто, не ходит. Двери были сделаны из добротного дерева, и доски были соединены между собой железными прутьями, которые делали издалека эту дверь похожей на дверь церкви, которую я когда-то видел за Стеной.

Я помедлил немного и подошел. Я дотронулся рукой до деревянных досок. Они были такими настоящими — такими же настоящими, какими я чувствовал камни мостовой под ногами, но даже более — это невозможно передать словами. Я стал думать о том, могла ли такая дверь быть в моей башне, в которой я жил. Тут я услышал отдаленный звук, похожий на ворчание какого-то зверя. Неужели все-таки охрана? В тот момент сама мысль, что Башню кто-то может охранять, показалась дикой. Я отступил на шаг от двери и прислушался. Звук повторился. К моей радости, он не приблизился. И, вне всякого сомнения, он шел сверху.
Я еще раз прислушался. Сверху донеслось ворчание, потом шелест, и все смолкло. 
Птицы.
Раньше я не слышал этих звуков. Обычно — когда в городе не такая ненастная погода и на улицах много людей — так шумно, что их невозможно услышать. Да и я никогда не подходил так близко к башне. Конечно, это были птицы. Мне хотелось узнать, какие, но над головой я не видел ничего, кроме белесых хлопьев тумана на сером фоне неба.

Когда-то именно о такой башне я мечтал. Со всей силой, с которой может мечтать ребенок. В моих мыслях моя башня всегда купалась в лучах восходящего солнца, и всем своим видом символизировала счастье и безмятежную жизнь. Надо было только немного постараться для этого — совсем чуть-чуть. Полюбить все ценности нашего общества, полюбить ненавистную работу на рудниках, и перспективы — согласно тому, что говорили нам наши наставники — открывались самые блестящие. Однако очень быстро оказалось, что это иллюзия, и что получить именно блестящие перспективы, выделяясь, таким образом, из массы, очень сложно — не по каким-то принципиальным, но по чисто количественным причинам. Сначала — когда человек впервые определяет себе планку положения в обществе, которого он хочет достичь — ему кажется, что достичь этой цели очень легко. Потом он начинает свой путь роста, и очень быстро его охватывает мысль о том, не определил ли он эту планку слишком высоко. Думает и так и этак — нет, все нормально. Планка определена чуть выше среднего — все живут как-то, а я хочу чуть-чуть лучше. Это же несложно! Но это оказывается сложно, и истинная причина сложности этого заключена не в человеке, а в обществе, которое, состоя из таких же людей, к чему-то стремящихся, выработало этот средний уровень. Не потому что этот уровень какой-то качественно особенный — нет — просто этот тот максимум, которого смогло добиться большинство людей. Это голая статистика, и этот уровень тем прочнее и непоколебимей, чем больше людей составляют общество.

Но я не смог полюбить ни работу, ни общественную мораль. Если быть честным, то я ничего не смог сделать полезного с точки зрения общества. Кое-как продравшись через детство и юность, я получил именно то, что заслужил — серую жизнь простого обывателя. И мой дом трудно вообще назвать башней, не говоря уж о самой высокой башне в городе.

Впрочем, в глубине души я был доволен этим. Мое недовольство, если оно вообще и было, было только внешним. Где-то в глубине я радовался тому, что моя жизнь находится в гармонии с моим сознанием, и мне не приходится каждый день переступать через себя в угоду обществу всего лишь ради какого-то привилегированного к себе отношения.

Только в тот момент, стоя перед дверью Башни Тишины и ощупывая ее потемневшие от времени доски, я понял, что все мечты о собственной башне были мне привнесены, и все мои истинные желания всю жизнь оставались от меня самого скрыты, и остаются скрыты до сих пор.

«Жизнь прошла зря!» — сказал я вслух и засмеялся, поняв, что это неважно. Даже если весь мир считает иначе, я знаю, что моя жизнь прошла ничуть не зря. Иначе бы я не был сейчас здесь, и не стремился узнать тайну Башни Тишины. Однако, меня заняла эта мысль, и я не спешил пытаться открыть дверь. Я знал, что когда я войду — если я войду — то будет уже поздно, и для раздумий времени больше не будет. Моим решением было пойти куда-нибудь, подумать еще немного и собраться с мыслями.

Я двинулся по улице в поисках кафе или ресторанчика, который вскоре нашелся неподалеку от парка принца Александра на первом этаже невысокой башни. Тяжелая застекленная дверь, по бокам — два постриженных шариками куста в кадках; с листьев этих кустов капала влага. Я толкнул дверь и вошел. За начищенной до блеска железной барной стойкой стоял высокий смуглый человек и полотенцем протирал бокал. Посетителей в зале не было, если не считать аккуратного человека в костюме и седой пожилой женщины, тоже в костюме, которая сидела за тем же столиком напротив. По позе женщины было видно, что она только что подсела к мужчине, и они пришли в этот ресторан не вместе. На стуле позади нее лежало несколько пакетов, принадлежащих, видимо, ей. Когда я вошел, от сквозняка один из пакетов соскользнул на пол, женщина обернулась на звук, но, не став его поднимать, продолжала что-то увлеченно рассказывать мужчине.
«Это же общеимперская организация!» — донеслось до меня, когда она оборачивалась.
— Не морочь человеку голову! — крикнул женщине бармен.
Тут я подошел к стойке, и бармен мгновенно сменил выражение лица и тон голоса:
— Что вам будет угодно?
Я заказал большой стакан глинтвейна и жареную печенку с картошкой. Пока готовилась еда, я сел с глинтвейном за столик недалеко от входа, чтобы мне не мешала болтовня той женщины, и погрузился в свои мысли.

Я вспомнил себя сидящим на обочине дороги в густой траве. Возле меня справа и слева сидели еще дети — мальчики и девочки, которых я не помнил. Я ни разу на них не взглянул, и с ними не разговаривал. Было лето и сильно парило. Пот стекал по затылку за воротник рубашки — я помнил это ощущение от прилипающей к коже ткани.
Дорога, у которой мы сидели, шла вдоль высокого холма, и другая ее сторона быстро обращалась в крутой обрыв, так что нам открывался прекрасный вид на весь Железный город. Был почти полдень, солнце было высоко, и слепило глаза так, что приходилось постоянно жмуриться. На фоне нестерпимо яркого неба нитью чернела Башня Тишины, а все остальные башни и постройки города казались низенькими-низенькими, подобно газонной траве, среди которой растет дерево. На противоположной обочине дороги спиной к городу и лицом к нам стоял наш наставник. Это был крепкий мужчина лет за пятьдесят с большими седеющими усами, делавшими его похожим на большого и не слишком злого пса. В одной его руке был рюкзак, который безвольно висел, и было видно, что он пуст, а в другой — толстая палка. И, поворачиваясь на четверть оборота и указывая палкой в сторону города, он говорил: «Будете хорошо работать, будет у вас такая же башня». Он имел ввиду, конечно, Башню Тишины.
Другие дети засмеялись.
— Да, пожалуйста, — сказал наставник. Это кто-то из невидимых детей поднял руку, чтобы задать вопрос.
— А почему башня называется Башней Тишины? — спросил звонкий голос. Я не определил, мальчика или девочки.
— Потому что с тех пор, как умер господин Леонард, в этой башне никто не живет, а сносить ее не хотят как городскую достопримечательность, — ответил наставник.

Я очнулся от звуков того, как бармен выталкивал за дверь седую женщину вместе с ее пакетами, а она отбивалась и ругалась. «Я родилась в этом городе!..» — кричала она. Больше я ничего не разобрал, ее саму и ее ругань поглотил туман снаружи.
С кухни в это время вышел худенький молодой человек в переднике — я решил, что, наверное, повар — и вынес мне еду. Я принялся есть, и воспоминания тут же стали рваться.
Ощущение от сидения на траве ушло, и мои мысли стали более рациональными.
Значит, когда я был маленьким, наставник сказал нам, что, если человек будет много работать, у него будет шанс получить такую башню. Я никогда не относился к этому высказыванию критически. Оно всегда было в моей голове, оно видоизменялось по мере моего взросления, но у меня не было до сегодняшнего дня ни малейшего повода извлечь его из глубины памяти и предать холодному анализу. Это же понятно, что прямой пропорции между количеством работы и высотой башни быть не может. Это настолько очевидно, что становится удивительным, как я тогда так легко принял эту фразу наставника. Я принял ее, и стал мечтать иметь такую башню. Все эти годы я жил такой мечтой, которая родилась из заведомо неверного суждения.

Для того, чтобы понять, что нужно сделать, чтобы получить такую башню, как Башню Тишины, надо узнать больше о ее хозяине. А это можно сделать, только войдя внутрь.
Хозяин Башни Тишины — этот господин Леонард — кто бы он ни был, был человеком особенным. Он чем-то качественно отличался от других людей. Я подумал — он мог бы вообще не работать так, как все мы. У него было какое-то особое качество. Причем, какое-то такое качество, которое люди не могли даже толком понять и оценить, раз никто толком не знает про жизнь этого господина… Но, с другой стороны, такое, которое заставило других людей для него эту башню построить.
Вскоре аккуратный мужчина в костюме встал и ушел, и я остался один в зале, предоставленный своим мыслям.
Интересно все-таки, где отец проводил все свое время до ночи? Может быть, он только то и делал, что сидел целыми днями в таких забегаловках с друзьями и пил вино? Мне эта мысль никогда не приходила в голову. Впрочем, я уже никогда не смогу этого проверить.
Но что я знал совершенно точно, так это то, что мне спешить некуда. Я расслабился, и лишь мысленно определил на висевших на стене часах отметку, до которой я могу позволить себе тут просидеть. Горячее вино согрело меня, и я перестал мерзнуть на месте возле входа. Я позволил себе снять плащ, в который поначалу кутался, повесил его аккуратно на вешалку, уселся как можно удобнее и предался воспоминаниям.

 
Глава 1

Отец обычно уходил после обеда и возвращался домой за полночь. Чаще всего перед тем, как уйти, он пребывал в благостном расположении духа, ходил, перенося разные предметы с места на место по дому, что-то  насвистывал в свои рыжие усы, потом умывался, переодевался, брал свою шляпу с пером, прикрывал ей обширную лысину и исчезал до ночи.
Так повторялось изо дня в день, и я настолько привык к этому его распорядку, что у меня и в мыслях не было подробно расспросить его, куда он ходит. Когда я был совсем маленьким, я, конечно, задавал ему этот вопрос. Но он либо не понял моего вопроса, либо я не понял его ответа; может, он специально от него ушел; в любом случае, моя память его реакции не сохранила.

Я же по утрам был всегда на работе на рудниках. Рудники находились в холмистой местности за западной оконечностью Железного города. Как предписывал закон, я проводил там полдня с рассвета и до обеда, обедал я там же вместе со всеми, а потом шел вместе с товарищами домой. Этот закон действовал для всех детей старше семи лет, рожденных в Железном городе, вплоть до их совершеннолетия в восемнадцать. И он не был как-то особо принят а, как и другие законы, составлявшие так называемый «Основной железный кодекс», был дан Железному городу императором в день его основания более пятисот лет назад.
Впрочем, это я знаю сейчас. Тогда, когда я был почти еще ребенком, меня очень мало интересовали законы. Меня интересовали истинные причины: почему именно необходимо тратить столько сил на эту обязательную работу, и что мне светит за нее в будущем. Но никто из взрослых не понимал моих вопросов; вернее, они понимали их, но по-своему. И когда я в десятый раз спрашивал, что мы получим за нашу работу, и мне в десятый раз, уже не зная, как ко мне относиться — как к дурачку, не понимающему простых вещей, или как к целенаправленно изводящему окружающих одним и тем же вопросом гаденышу — отвечали примерно так: «Разве ты до сих пор не знаешь, что чем лучше ты сейчас будешь работать, тем лучше будет потом твой дом? Тем в более высокой башне ты будешь потом жить, и тем лучше к тебе будут относиться другие люди!»
Это-то как раз я выучил уже наизусть. Настоящая суть моего вопроса оставалась без ответа. Да и остается без ответа, в каком-то смысле.
Я взрослел, наблюдал, и надеялся, что когда-нибудь сама окружающая среда даст мне необходимые для понимания жизни данные.

Обычно, когда я возвращался с рудников, отец уже собирался уходить. Поэтому я с ним виделся, в общем-то, очень мало — несколько минут днем в будни, и иногда по выходным. Возможно, именно по этой причине я запомнил отца как веселого жизнерадостного человека, и так сильно обратил внимание на последовавшие перемены.

Однажды он днем не ушел. Он не был, как обычно, довольным и радостным. Вместо этого он, сложив руки на груди, бродил по комнатам, и вид его выражал скорее растерянность.

Я спросил его тогда, что случилось. Он нахмурил лоб еще больше, почесал нос, посопел, и сказал, что думает, как жить дальше. Я понял, что о подробностях лучше не спрашивать.

Мне тогда было лет пятнадцать.

Отец стал много времени проводить дома и откровенно маялся от скуки. Сидел в кресле, лежал на диване, разгадывал кроссворды, а по вечерам иногда заходил в подвал и возился там. Когда я однажды, воспользовавшись его недолгим отсутствием дома, туда заглянул, я обнаружил, что он оборудует там себе мастерскую для работы по железу. Что именно он собирался там делать, я тогда не понял, потому что деятельность по переоборудованию подвала продвигалась явно медленно, и, видимо, была отцу даже в некотором смысле в тягость, поскольку лишь в малой степени способствовала избавлению от тяжелых мыслей. Отец стал рассеян, и в его взгляде появилась пустота. Он еще больше растолстел, стал носить штаны на подтяжках, заменив традиционный сотканный из металлических нитей пояс на символическую ничего не поддерживающую нашивку на брюки. Иногда он одевался, спускался на улицу и подолгу разговаривал со всеми соседями, которых встречал.
Он стал справляться о здоровье у госпожи Блюменталь, которая раньше больше всех изводила его своей болтовней о том, что у нее в каком боку кольнуло.
Он гулял в сквере недалеко от дома и часами сидел там на скамейках, читая газеты. Если раньше он читал только одну газету, в которой было больше всяких шарад и смешных историй, чем новостей, то теперь сфера его интересов явно расширилась — количество регулярно читаемых им газет возросло, как минимум, до трех.
В общем, ничего никому не говоря и ни на что не жалуясь, отец внезапно постарел.

С другой стороны, он стал более рассудительным и неторопливым в своих суждениях. Если его о чем-то спросить, он стал подолгу задумываться над ответами, что выдавало, что мир перестал казаться ему таким простым, каким казался раньше.

Эти изменения в его личности я и решил использовать для того, чтобы рассказать ему о пикнике на холме, и попробовать узнать хотя бы от него побольше про Золотой город и его жителей. Я знал, что если бы я сделал это раньше, отец бы меня просто выбранил, и сказал бы, что «Золотой город — не для тебя». Но его мнение я знал и так; теперь мне нужна были информация.

Когда однажды я возвращался домой с рудников по улице, я увидел, что отец сидит в сквере на скамейке в тени липы и читает газеты. Я зашел домой, поел и переоделся, чтобы сгладить для отца очевидную связь между моей работой на рудниках и моим предстоящим рассказом и вопросами. Потом вышел, и, сделав вид, что я вышел гулять и случайно увидел отца в сквере, подсел к нему на скамейку, и спросил, как дела.
— Мои дела как..? — отец отвлекся от своих газет и впервые в жизни посмотрел на меня совершенно серьезно. — Ты расскажи-ка лучше, как твои дела.
Я засмущался и не знал с чего начать. Я сказал:
— Скажи, а что особенного в Золотом городе?
— Что значит «что особенного»? — не понял отец.
— Ну, почему жители Золотого города так не похожи на нас.
— А с чего ты взял, что они не похожи на нас? В Низком городе одеваются по-другому — это да, — отец смотрел на меня с некоторым подозрением.

Я понял, что отцу лучше всего не знать про то, что я был на празднике у жителей Золотого города. Я ответил ему, что лишь немного поговорил с одним прохожим — жителем Золотого города у нас на рудниках во время перерыва.
— А-а-а... — протянул отец, будто понял что-то особенное. — Да. В Низком городе все по-другому. А что, тебе так интересно, что там?
Отец смотрел на меня спокойно, по-доброму и с каким-то пониманием.
Я замялся, думая, что бы такое ответить на вопрос о причинах моего интереса, но отец продолжил:
— Ну, если ты будешь много работать, то сможешь туда попасть, - сказал он.
Такой ответ стал для меня неожиданностью. Я нахмурился и попытался уточнить мой вопрос:
— То есть, мы работаем. Те, кто много работают, потом выбирают, что получить — высокую башню или поехать в Золотой город?
Такая постановка вопроса заставила нахмуриться теперь уже отца. Он посопел, погрыз губу, и сказал:
— Ну... нет. Тех, кто едет в Низкий город, специально отбирают, если они хотят. Но они должны все равно много работать. Если человек мало работает — что он может получить? — отец развел руками.
— Они должны работать так же как остальные? — я понимал, что мои вопросы звучат  наивно, но не имел никакой другой информации, и, следовательно, возможности их как-нибудь по-другому сформулировать.
— Ну да... — отец растерялся. — А как?..
Воцарилась тишина. Отец о чем-то думал, и по его лицу было видно, что он думает не над моими вопросами, а над тем, почему я их задаю. Я поторопился уйти немного в сторону от темы:
— А почему ты его называешь Низким городом? — поинтересовался я.
— Ну, не только я. Его многие так называют.
Я, разумеется, слышал это название, хотя и не часто. На рудниках все называли его Золотым городом. Должно быть, для нас — детей и подростков — в этом названии содержалась какая-то таинственность, фантастичность и романтика. Я слышал всего пару раз на базаре, что люди, когда обсуждают новости, называют Золотой город Низким. И поэтому удивился, когда услышал это от отца.
— В нашем городе все из железа, — сказал отец. — Железо — прочный металл, и мы из него строим высокие башни. А золото — мягкое. Из него высокой башни не построишь. Поэтому в Золотом городе нет высоких домов. Они все низкие. Поэтому и «Низкий город».

Я был разочарован таким объяснением. Но теперь я знал, что думает отец, и, если удастся узнать, что думают другие люди, может быть получится из кусков, как мозаику, собрать истинную картину.

Из всех ребят, с которыми я вместе работал на рудниках, я больше всех общался с Манни. Мы жили с ним, в сущности,  недалеко друг от друга, он — немного ближе к восточной части города, я — немного ближе к западной, и его путь домой проходил настолько близко к моему дому, что можно сказать, он каждый день меня провожал.
Мы с ним не были прямо-таки друзьями, но я чувствовал в нем что-то родственное. И он, наверное, это чувство разделял. Я так подозревал, что наши отцы каким-то образом друг с другом знакомы, хотя не понимал, как именно. И в моей памяти даже не отложилось, откуда эта информация вообще взялась. Просто мой отец знал, кто такой Манни, знал, что мы с ним общаемся, и был доволен этим; Манни знал, кто мой отец... а я — ничего не знал.
Когда мы были помладше, большую часть нашего с Манни общения составляли сплетни о наших сотоварищах из нашей группы. Потом мы повзрослели, стали интересоваться противоположным полом, и стали обсуждать, в основном, девочек. Мне эти разговоры особо не нравились, но других общих тем у нас с Манни не было, и я их просто поддерживал, чтобы мы могли хоть как-нибудь общаться; — хотя мне с Мании, по большому счету, не было интересно, у меня не было лучших кандидатов в друзья, чем он, и я старался, таким образом, беречь то, что имею.
Как я уже говорил, друзьями мы не были; я никогда не был в гостях у него, он никогда не был в гостях у меня. Мы даже не знали дней рождения друг друга. Наше общение продолжалось ровно столько же, сколько занимал путь с рудников до моего дома, пока однажды Манни не спросил меня, гулял ли я когда-нибудь за Стеной.
Это было не так уж задолго до того, как мой отец изменил свой образ жизни, и как я стал интересоваться Золотым городом. Всего за год, может, чуть больше, хотя мне сейчас кажется, что между этими событиями прошла целая вечность.
Помню, когда он это спросил, я мгновенно попытался сделать уверенное выражение лица, и ответ «да» уже был готов сорваться у меня с языка, как я осекся, и не позволил себе это сказать. Я усилием воли закрыл рот, и мое «да» застряло в надувшихся щеках. Я признался, что никогда не был за Стеной.
Много сотен лет назад, когда еще не было единой империи, Стена выполняла, как и положено городской стене, функции защиты от кого-то. Потом необходимость в ней исчезла. Частично она стала разрушаться сама, частично ее разобрали, и нам, благодарным потомкам, осталась лишь малая часть этого сооружения. Оставшийся отрезок стены длиной в несколько километров ограничивал город с севера, и территория за стеной, как я в то время думал, уже формально не относилась к городу. Но там тоже жили люди.
В то время я ничего не знал о них. До меня лишь доходили неясные слухи о мужчинах, думающих только о своей внешности, и про женщин, продающих себя на улицах. Эти слухи перемешивались со смехом наших сверстников, и, по сути, единственное, что я знал четко — территория за Стеной — это табу. И вопрос был ли я за Стеной, был сродни вопросу о том, целовался ли я с девочкой. Это был вопрос чести.
Поэтому я удивился, когда Манни просто сказал:
— Я тоже не был. Все хочу как-нибудь сходить.
У меня помутилось в глазах и забилось сердце, хотя для этого пока что не было никаких причин. Должно быть, у людей так происходит всегда, когда их абстрактные представления в один момент рискуют перейти в пространство реального.
Не успел я придти в себя, Манни продолжил:
— Хочешь, пойдем вместе.
Вероятно, мне следовало счесть это предложение знаком большого доверия со стороны Манни и исполниться к нему благодарности; по сути, он предложил мне тогда исполнить мое заветное желание — то, что это мое заветное желание, подразумевалось; это было заветным желанием всех мальчишек нашего возраста. Но таких мыслей у меня в голове в тот момент не было. Честно говоря, у меня в голове не было никаких мыслей, когда я, подражая спокойному будничному тону Манни ответил ему:
— Давай пойдем. Когда?
— Послезавтра утром. Наставник же сказал, что послезавтра его не будет, вместо него будет другой. Тогда мы и уйдем.
Манни имел ввиду, что мы должны будем сбежать с рудников, и мне эта идея была не по душе.
— А почему не после работы? — спросил я.
— Так лучше, потому что на улицах по утрам мало людей.
Я согласился.
Если бы мне эту авантюру предложил кто-то другой, а не Манни, наверное, я бы отказался. Но это самое мое родственное чувство к нему делало наше мероприятие будто надежнее. Должно быть, в подсознании я рассуждал так: раз Манни это предлагает и находит возможным, раз он не боится, что его отец об этом узнает и накажет его — тогда это становится возможным и для меня.
Мое первоначальное волнение прошло, я стал очень спокоен, даже, наверное, слишком. Только мой ум никак не желал успокаиваться, и остаток того дня я провел в размышлениях и фантазиях о том, как мы скроемся с рудников раньше времени и пойдем за Стену. Эти фантазии имели какой-то остросюжетный характер. Мне представлялось, что мы туда пришли, потом нам пришлось от кого-то убегать или скрываться, и это вызывало определенную тревогу.
Я думал обо всех этих вещах так долго, что когда пришел отец, я еще не спал. Я встал из постели, и, сделав намеренно максимально сонный и растрепанный вид, вышел ему навстречу.
— А ты чего не спишь? — спросил отец. Его голос звучал уставшим.
— Да... Услышал, как ты вошел за стеной, — сказал я, стараясь быть максимально естественным. Мне хотелось, чтобы отец решил, что тема Стены пришла мне на ум случайно.
Отец хмыкнул. Я выждал короткую паузу и продолжил:
— А... скажи, это опасно — ходить за Стену? — спросил я.
— За Стену?.. — отец удивленно поднял брови и рассмеялся. — Да нет... Нет, в общем. Но там нечего делать.
Я кивнул и начал спускаться по лестнице в кухню на нижний этаж, сделав вид, что хочу выпить стакан воды. На самом деле, мне просто не хотелось идти спать. Я хотел с кем-нибудь поговорить — пусть даже с отцом. Как я и ожидал, отец, оставив свою сумку в комнате, последовал за мной, и вот мы с ним сидим друг напротив друга за столом на кухне. Я пью свою воду, а отец пытается приготовить кофе.
— Ну что, как работа? — спрашивает он.
— Наставник говорит, что если мы будем так работать, то наши дома будут похожи на сараи, в которых держат свиней.
Отец сипловато захохотал, и его живот заколыхался над ремнем из железных нитей.
— А ты знаешь, как выглядят сараи, в которых держат свиней? — хитро спросил он меня.
— Нет!.. — я одновременно замотал головой и пожал плечами, выражая свою полную неинформированность.
Отец опять хохотнул, и пробормотал:
— Ладно...
Он не стал мне рассказывать, как сараи выглядят, и я до сих пор благодарен ему за это, потому что в тот момент я впервые в жизни ясно задал сам себе вопрос о том, почему многих людей — меня, например, и я знал, что не одного меня — ограждают от знания и понимания каких-то вещей, без которых, собственно говоря, наш мир не мог бы существовать. Это, как я сейчас понимаю, следствие некой общественной договоренности, которая уходит корнями вглубь веков. Но тогда на кухне, когда мне было лишь тринадцать с небольшим лет, я не мог найти слов для выражения этих понятий, но прочувствовать это...
— А это ничего, что наставник так говорит? — я продолжил разговор о моей работе. Мой голос даже для меня самого звучал озабоченным. Неудивительно, что когда человек толком не знает, ради чего работает, его беспокоит вопрос, что будет, если он работает плохо.
— То есть?
— Ну... я должен как-то работать лучше... — я не знал, что говорить.
— Ну, надо просто работать нормально. Работай нормально, и все у тебя будет! — бодро сказал отец.
Его глаза весело сверкнули. Он был явно уверен в абсолютной правильности этого суждения. Я в ней уверен не был, но голос отца меня успокоил. Кто как ни он, в конце концов, может желать мне добра и давать дельные советы. Своей работой в глубине души я был удовлетворен и не считал, что работаю плохо, что бы ни говорил наш наставник. Меня перестали тревожить мысли о грядущем походе за Стену, меня перестала тревожить работа, и я почувствовал, как меня клонит в сон.
Я допил свою воду, пожелал отцу спокойной ночи, и пошел спать.
В эту ночь мне снились безлюдные лабиринты, в которых все было из железа. Они были как будто составлены из фрагментов башен Железного города. Где-то из земли торчал только шпиль, где-то кубическая форма из четырех железных стен была закрыта сверху в качестве крыши еще одной такой же стеной, в которой было окно. Тротуары тоже были сделаны из железа. Фонарные столбы росли из них, а иногда и из стен домов под самыми причудливыми углами. А над всем этим висела недвижимо статичная картина застланного серыми тучами неба, и лишь легкий желтый оттенок тех его участков, где слой туч был не таким толстым, напоминал о том, что где-то там наверху светит солнце.
Мне надо было попасть на другую сторону этого лабиринта, хотя я и не знал точно зачем. Попирая законы геометрии, гравитации и здравого смысла, я бежал среди этих стен, залезал на шпили, карабкался по бесконечным решеткам, проваливался в возникавшие внезапно под ногами окна, но никак не мог найти путь, которым я мог бы пройти на другую сторону. Когда я окончательно заблудился в каком-то темном многоэтажном подземном лабиринте, и меня охватило неконтролируемое животное чувство страха, я резко проснулся, и еще долго пытался придти в себя, лежа с открытыми глазами и слушая мерное тиканье стенных часов.

Следующий день не был ничем примечателен, хотя мне все время казалось, что что-то изменилось. Я наблюдал за Манни, и постоянно ждал, что он что-то мне скажет. Но ни во время нашей работы, ни во время обеда, Манни ничем не выдавал, что у нас есть какие-то особые планы. Мы ели наш чечевичный суп, картошку и фрикадельки, пили наш сок, я смотрел на жующее лицо Манни и не мог понять, почему оно мне кажется каким-то другим, чем накануне. Тогда я решил, что это только игра моего воображения, и что Манни на самом деле совершенно спокоен насчет нашего мероприятия. Только потом, когда мы уже шли домой, он спросил меня, быстро ли я умею бегать. Я признался, что не очень, и осведомился, почему он спрашивает. Он сказал, что хотел это знать на случай, если нам придется завтра от кого-то убегать.
Честно говоря, я не был готов к подобному повороту дела, и успокоение, привнесенное  накануне отцом, стало опять сменяться тревогой.
Манни был гораздо спортивнее и легче меня. Я явно превосходил его по силе, что было видно во время работы на рудниках, но по части легкой атлетики он был лучше меня подготовлен, и я не сомневался, что он-то убежит от кого угодно, а вот я... С другой стороны, я задавался вопросом, а откуда он знает, что за Стеной может быть опасно? Возможно, из нас двоих я знаю даже больше, потому что я спросил вчера об этом отца.
Я не стал спрашивать Манни; немногословный и скрытный — он едва ли мне ответил бы честно. Поэтому остаток дня я провел в новых сомнениях и тревогах, слоняясь по дому с этажа на этаж, и ничего не делая.
На следующий день наш наставник, как и обещал, отсутствовал, а вместо него пришел высокий худой нервный молодой человек, который сказал, что его зовут господин Шмальбрюк, и, бросив нам что-то вроде «Ну вы знаете, что делать, да?», скрылся в направлении столовой. Как мы потом узнали, он просидел весь день в кресле на веранде с сигарой и бутылкой коньяка.
Во всяком случае, одного его вида нам было достаточно, чтобы наши опасения по поводу возможных неприятностей из-за нашего отсутствия рассеялись, и мы с Манни, сделав вид, что отправились работать в самую дальнюю, то есть, самую северную шахту, незаметно ушли. Мы шли по узкой дорожке, вилявшей между деревьев вдоль склона холма, повторяя его неровные контуры. Таким образом мы хотели, чтобы не идти через центр, сразу дойти до того уровня, где кончается северная часть города, а потом свернуть с дорожки, спуститься с холма и, пройдя через северо-западные окраины, оказаться прямо у Стены.

Так мы и сделали. Мы спустились по еле заметной тропинке, протоптанной теми нашими сотоварищами, кто жил в этой части города, и пошли по незнакомым улицам в направлении Стены. Не прошло и полутора часов с того момента, как мы вышли с рудников, как мы уже стояли перед старинной аркой, в которой раньше были городские ворота. Что было за ней, по сути говоря, видно не было. Метрах в десяти за аркой углом стоял дом, и посыпанная гравием дорожка, бравшая свое начало прямо под аркой, где заканчивалась мощеная брусчаткой мостовая, поворачивала из арки налево за угол стены. Я никогда раньше не видел таких домов вблизи. Да и таких дорожек в Железном городе не было. Манни, не говоря ни слова, пошел вперед мерными правильными шагами. Только по его изменившейся походке я догадался, как он на самом деле волнуется. Я последовал за ним. Дорожка повела нас в обход дома, который мы сначала увидели. Должно быть, он был построен именно на этом месте специально, чтобы люди из города не видели, что происходит за Стеной. И в тот момент, когда идущий впереди Мании скрылся за углом, а я еще не успел повернуть, меня охватила паника.
Все, что я помню — это как я неподвижно стоял в начале уходящей за горизонт дороги, посыпанной гравием, оказавшейся за домом неожиданно очень широкой — шире любой из улиц Железного города, и смотрел вслед Манни, который такими же мерными шагами, не оборачиваясь и не смотря по сторонам, шел вперед. Справа и слева от дороги стояли странные низкие дома, но я не запомнил тогда никаких деталей. Манни прошел один квартал, на перекрестке повертел головой в разные стороны, развернулся, и начал идти обратно ко мне, все еще стоявшему без движения. Он шел уже почти что своей обычной походкой, только в каждом шаге чувствовалось внутреннее напряжение, будто он сдерживает свое желание перейти на бег.
— В общем, там ничего нет! — сказал он бодрым голосом, подойдя ко мне, и мы с ним вернулись в город.
По тому, насколько сильное облегчение я испытал, оказавшись на мощеных улицах, которые стали ощущаться десятикратно родными, я догадался, насколько силен на самом деле был мой шок от увиденного. Хотя, с другой стороны, я не понимал, чем он был вызван, ведь я, если здраво рассудить, не увидел за Стеной вообще ничего особенного. Казалось, что отец был прав — там делать нечего.
Манни после того, как мы вернулись на наши родные улицы, тоже погрузился в свои мысли. Его размышления были, судя по его виду, даже более тяжелыми и напряженными, чем мои. Я шел рядом, иногда косился на него и думал, не спросить ли его, скажем, о том, каковы его ощущения от нашего маленького приключения, но, видя его состояние, решал этого не делать. В таком же молчании мы погуляли еще около часа по городу, и так же, не говоря друг другу ни слова, разошлись по домам.
Мы с Манни никогда не разговаривали больше на тему нашего похода. Она стала для нас таким же табу, каким был сам район за Стеной для всех жителей Железного города.

Мое дыхание было мелким и частым. Я чувствовал прохладу воздуха, наполнявшего мои легкие, и думал, что именно это и есть свобода. И это и была свобода, величайшая свобода, которую мог иметь шестнадцатилетний мальчишка. Впрочем, эта свобода была моим личным, совершенно приватным достоянием, которым я не мог ни с кем поделиться.
Если бы на Земле вдруг погибли все люди, и остался бы один-единственный человек, то он стал бы владельцем всего золота и всех мыслимых и немыслимых богатств, о которых в обычной ситуации не мог бы даже мечтать. Вот он остался бы с этими богатствами один на один и думал, насколько они теперь бессмысленны и бесполезны.
Я чувствовал себя так же наедине со своей свободой и своими знаниями.
Но на этом фантазия про последнего человека на Земле не заканчивается, и здесь рано ставить точку и выводить мораль, что, дескать, ценность богатства относительна. Дело в том, что даже если б этот человек набрал себе золота, денег, драгоценностей, после чего все люди бы внезапно ожили — даже в этом случае ему было бы как минимум крайне трудно, а то и вовсе невозможно воспользоваться приобретенным богатством. И уж точно, он не мог бы даже помыслить о том, чтобы кому-нибудь рассказать, как он его получил.
Отцу — ясно, почему я не мог ничего сказать. Мальчишкам–сверстникам я тоже ничего не мог рассказать. Они бы подняли меня на смех как врунишку, а даже если бы я привел им доказательства моей правдивости, это не принесло бы мне ни авторитета среди них, ни внимания девочек — ничего, кроме их озлобления и отчуждения.
Прошло уже не так мало лет с тех пор, но ничего не изменилось. Теперь я знаю, что опыт, связанный с выходом за пределы культурных ценностей общества, к которому человек принадлежит, не может принести ничего хорошего или позитивного, кроме чистой радости накопления знания или опыта. И единственная область, где этот опыт мог бы быть применен — это творчество. Но я все равно не обладал бы достаточными талантами для этого.
Я шел по улицам, и колючий вечерний воздух обжигал мое тело. Моей тонкой рубашки было мало для прогулок в такую погоду; но я оделся так специально, мне нравилось чувство этого холода. Мои шаги были упругими и целенаправленными. Пока я проделывал весь этот путь от дома до Стены, у меня было время подумать о своих ощущениях и оценить себя со стороны. Вероятно, тогда был единственный период в моей жизни, про который я мог бы сказать, что я был счастлив. Но счастлив не в том общепринятом смысле, когда имеют ввиду, что «все хорошо» или «сбылись все мечты». Я тогда чувствовал, что проживаю жизнь в самом ярком и концентрированном ее проявлении. И именно это давало мне чувство счастья.
Я доходил до бывших городских ворот. Мой пульс становился частым. Когда я огибал стоявший поперек дороги дом и выходил на посыпанную гравием улицу, я неожиданно ощущал себя дома.
Иногда мимо проходили люди. В основном они делали вид, что не обращают на меня внимания. Но все улыбались. Улыбались одними глазами, и я знал, что мне здесь рады.
Когда я сворачивал с главной улицы, я неизменно проходил мимо старой церкви. Я плохо представлял себе в то время, что такое церковь, и что означает выражение «ходить в церковь». То есть, я понимал, что множество людей приходят туда в определенные дни, и у меня даже было некоторое, впрочем, довольно смутное, представление о том, зачем они там собираются. Я не мог понять одного — как такое количество людей может иметь одно единственное общее мнение по вопросам, которые не только сложны и труднообъяснимы, но и их предметы вовсе нематериальны. При всей приземленности общественного сознания в Железном городе, в нем люди обладали гораздо большей свободой мнения в отношении религии. Хотя, я должен сознаться, мне никогда не приходило в голову поговорить с кем-нибудь об этом и попытаться составить единое мнение об убеждениях и верованиях жителей Железного города.
Короче говоря, за Стеной люди верили в одного бога и ходили в одну церковь, и для меня это было странно.
Я петлял по улицам и доходил до тупика, который и был моей целью. Если бы меня кто-нибудь попросил объяснить путь туда, должно быть, я бы стушевался, и не смог этого сделать. Дорогу я помнил, как кошка, запоминая свои ощущения от окружающей среды в каждой точке пространства. Я доходил до самого последнего дома, который выглядел необычайно грязным и настолько покосившимся, что было бы невозможно себе представить, что там кто-то живет. Я стучал в окошко, и вскоре мне открывала Линда, как всегда, придерживая рукой длинный махровый халат, по которому зигзагами струились влажные после мытья волосы.
— Привет, заходи, — говорила она вроде бы просто, но с интонациями, тут же дающими мне почувствовать, как сильно она рада, что я пришел, и как сильно она хочет, чтобы я зашел.
— Привет, — отвечал я и заходил.
Внезапно попав в темную прихожую после яркого дневного света, я запирал за собой дверь почти на ощупь. Замки располагались на двери необычно — так, как никто их в Железном городе не ставил. Но я скоро выучил их настолько хорошо, что мне не нужен был свет, чтобы с ними сладить.
Любуясь полной фигурой Линды, я шел за ней в комнату.
Каждый раз, когда я шел в гости к Линде, сценарий был одинаков от моего выхода из дома, кончая тем моментом, когда мы с ней заходили в комнату. Зато различалось все то, что за этим следовало.
Моя память запечатлела лишь разрозненные картины.
Вот Линда сидит в кресле со стаканом в руке и курит.
—Так почему ты не попытаешься попасть в Золотой город, если так этого хочешь? — спрашивает она. В ее голосе реальный интерес и непонимание.
— Так... — я растерянно пожимаю плечами, — так нет такого способа. Я могу попасть туда, только если меня выберут.
— Ну, так сделай так, чтоб выбрали! — в голосе Линды возникают неожиданные нотки раздражения; я не понимаю, из-за чего, и еще больше теряюсь.
— Не могу, — я опять беспомощно пожимаю плечами. И, подумав, что Линда, должно быть, вообще не представляет себе правил для жителей Железного города, объясняю: — Чтобы попасть в Золотой город, я должен  написать ходатайство на имя Императора. Потом мне пришлют бумагу, где будет написано, отобрали меня, или не отобрали. Мы не знаем, как это происходит. Что нужно, чтобы отобрали — этого никто не знает.
— Так ты написал ходатайство? — теперь голос Линды звучит как голос строгой мамы, но уже без ноток раздражения.
— Да, конечно. Теперь жду.
Линда удовлетворенно кивает и отпивает глоток портвейна из своего стакана…
Я никогда раньше не возвращался в своих мыслях к этому разговору. Можно сказать, что я о нем забыл, и теперь это неожиданное воспоминание меня удивило. Было дико подумать, что раньше я жил такой жизнью.
Если я сказал Линде об отосланном на имя Императора ходатайстве, мне тогда было уже полных семнадцать лет.
Вспомнить, как мы с Линдой познакомились, было еще труднее. Картинка этой сцены была в моей голове затянута примерно таким же туманом, каким сейчас заполнен весь город. Я помнил все детали, но они были будто чужими — как из Зазеркалья.
Был базарный день, и я шел с отцом. На Императорской площади возводили сцену для какого-то концерта, который должен был состояться вечером — значит, это был не просто базарный день, а еще и какой-то праздник, но я не знал, какой. Светило яркое солнце, и было очень жарко. Это я помню точно, потому что когда отец встретил своего знакомого, с которым должен был куда-то пойти, он сказал мне: «Посиди тут в тени, подожди меня», и указал мне на место на траве под деревом. С этим знакомым отец явно давно не виделся — они долго обнимались, когда встретились и обменивались восклицаниями о том, как сильно тот и другой изменились. И еще этот знакомый был странно одет — в черный плотный костюм и белую рубашку. Пояса при этом на нем не было. Я решил, что он, вероятно, имеет какое-то отношение к концерту на площади, раз он одет так необычно.
В общем, отец попросил меня его подождать, чтобы он пошел со своим знакомым, и они решили какие-то свои дела. Мне было одинаково скучно как в компании отца, так и в одиночестве, я в любом случае ничего не терял, поэтому я с готовностью уселся под дерево на траву, и принялся разглядывать прохожих.
Спустя некоторое время к тому же дереву подошла женщина с большой кожаной сумкой, которую она несла на плече. Весь облик этой женщины был странен в той же мере, в какой был странен облик отцовского знакомого, но как бы в противоположную сторону. Ее внешний вид подчеркивал не аккуратность и официальность, а напротив — свободу и безразличие к мнению окружающих. Приталенный, но вместе с тем свободный брючный костюм, который смотрелся необычно на женщине с такой полной фигурой, небрежная сделанная прическа… было бы, пожалуй, еще вернее сказать — отсутствие всякой прически. Просто длинные рыжие вьющиеся волосы по плечам.
Она села так же, как и я, прямо на траву с другой стороны от дерева, и положила возле себя свою сумку. Я, погруженный в свои мысли, не отрываясь, на нее смотрел. Нет-нет, в тот момент я не думал обо всем этом —  о том, как это необычно или странно. Моим состоянием была своего рода медитация, которая состояла просто в расслабленном наблюдении окружающего пространства, и не предполагала никакого размышления об увиденном.
Женщина открыла сумку, и я увидел, что сумка заполнена газетами. Женщина стала их вынимать и одну за другой просматривать. Я сидел и разглядывал то женщину, то газеты у нее в руках.
Одну из газет я узнал — я видел такую же на столе у отца парой недель ранее. Однако как раз на этой газете внимание женщины почти не задержалось — она ее пролистала, и, явно не найдя ничего интересного, отложила в сторону. Но большинство газет мне не были знакомы. Я даже никогда не слышал их названий.
Некоторые из них были оформлены гораздо лучше, чем те, которые читал мой отец. Они были на глянцевой бумаге, и почти на каждой полосе были напечатаны необычайной красоты иллюстрации — какие-то незнакомые мне широкие улицы, на которых стояли низкие дома — вроде нашей городской ратуши, но яркого желтого цвета. Я догадался, что эти дома находятся в Золотом городе. Тогда я впервые прочувствовал факт его существования.
Это немного трудно объяснить.
Я был уже совсем не ребенком. Мне было четырнадцать с половиной лет, но я каким-то непостижимым образом умудрился обойти стороной некоторые вещи, которые, как я теперь понимаю, абсолютно общеизвестны и общепонятны. Никто никогда не рассказывал мне про Золотой город — должно быть, все думали, что я и так о нем знаю. Газетами, которые продают на улицах, я сам никогда не интересовался. Никто не объяснил мне, что в них есть что-то, чего я могу не знать. Никто не говорил мне, что в них есть что-то интересное или что-то, чем следовало бы интересоваться. А мой отец — единственный человек, с которого я мог бы брать пример — за просмотром газет просто отдыхал или убивал время.
Поэтому я и смотрел во все глаза на эти необычайные картинки, и на эту необычайную женщину.
Так продолжалось довольно долго. Вернее, мне показалось, что долго. Но в какой-то момент я заметил на губах женщины улыбку. Я подумал, что она нашла что-то забавное в газете, но пару минут спустя понял, что это не так. Женщина больше не читала. Сквозь спадающую на глаза прядь волос она тайком разглядывала меня. Потом подняла голову и сказала:
— Ты так смотришь…
Я сделал непонимающее выражение лица, и попытался скрыть волнение. Мое сердце начало биться, я сам не знал, от чего, но, в любом случае, я не знал, как вести себя в подобных ситуациях.
— Так непосредственно, — добавила она.
Я по-прежнему молчал, но это, казалось, ее ничуть не волновало.
— Как тебя зовут? — спросила она.
Этот вопрос меня обрадовал, прежде всего потому что он не вызывал трудностей с ответом.
— Томас, — сказал я.
— А меня Линда, — сказала Женщина с такой интонацией, будто она пыталась скрыть, что врет.
Я не помню, как дальше шел наш разговор. Но, судя по тому, что за ним последовало, я рассказал ей, конечно, про то, что жду здесь под деревом отца, который куда-то ушел со своим знакомым. Я сказал ей, сколько мне лет, и в каком районе я живу. И Линда пригласила меня к себе домой тем же вечером в девять часов. Она объяснила, как до него дойти, и оказалось, что она живет за Стеной.
Когда я понял, что мне предстоит идти в то же место, где я столько страха натерпелся, когда мы с Манни пытались зайти туда, это, с одной стороны, взволновало меня, а с другой — успокоило. Я уже там — за Стеной — пусть мельком, но был. Ничего опасного, объективно говоря, я там не нашел, и, плюс к тому, в этот раз мне предстояло идти одному, без свидетелей.
Я любил Манни как товарища, но его роль в том нашем походе имела и свою обратную сторону. С одной стороны, конечно, если бы не Манни, я бы вообще не рискнул пойти за Стену. А с другой стороны, мы с ним напитались страхами друг друга до такой степени, что наша прогулка превратилась практически в мое бегство оттуда, а Манни, у которого были чуть покрепче нервы, получил замечательную возможность самоутвердиться за мой счет, показав, что он уверенней, спокойней и смелее. Мое самолюбие было уязвлено, но я не был в обиде на Манни. Должно быть, дружба это всегда такая форма договоренности о праве самоутверждаться за счет друг друга, я понимал и принимал это, но теперь, когда мне надо было идти за Стену одному, я был рад, что на этот раз Манни со мной не пойдет.
Вечер того дня запомнился мне каким-то неуклюжим и нелепым. Я вышел из дома, когда уже почти опаздывал. Одевался наспех, не понимал толком, куда и зачем иду, и когда я пришел к Линде, наша встреча была недолгой и, в каком-то смысле, неинтересной. Я сидел в кресле у нее в комнате, она сидела напротив меня, и мы говорили о какой-то ерунде. Около десяти часов вечера я пошел обратно, и на обратном пути у меня впервые было время и желание посмотреть по сторонам, обратить внимание на дома и улицы за Стеной. Здесь все люди жили в очень низких домах — один или два этажа. У них были странные пологие крыши, не имевшие ничего общего с устремленными в небо шпилями башен Железного города. В каждом доме здесь чувствовалась определенная индивидуальность. Каждый дом нес на себе отпечаток личности своего хозяина, и всех предыдущих хозяев, если их было много. На каждой стене, в каждом окне, на каждом пороге можно было найти множество интересных мелких деталей, которых Железный город был просто лишен.
Возможно, в той жизни, которую я увидел за Стеной, были свои минусы. Уличные фонари горели менее ярко, улица была засыпана гравием, что я находил не очень удобным, но, пожалуй, в целом мне за Стеной понравилось. Я чувствовал себя, как в своей собственной комнате, выросшей вдруг до исполинских размеров целого города, и в которой хранились свидетельства всего моего прошлого, настоящего и предполагаемого будущего, все состояния моей души, все дорогие мне вещи. Я шел в тот день домой от Линды, не осознавая всей важности происходящего со мной. Мне больше не было страшно. Мне даже не было интересно. Я просто впустил в себя еще один мир и чувствовал, что он меня наполняет и переполняет чем-то совершенно новым, чего я еще никогда не испытывал. Единственное, что меня тяготило — это необходимость хранить тайну, необходимость всегда помнить о том, что я никому не могу даже намекнуть о том, что у меня появился друг за Стеной, а, тем более, женщина, и, тем более, женщина, которая старше меня более чем в два раза.
Активная фаза нашего общения с Линдой длилась около трех лет. По меркам взрослого человека это было бы не так уж и много, а для почти что мальчика между четырнадцатью и семнадцатью годами это была целая вечность. Эта дружба повлияла на всю мою дальнейшую жизнь, в особенности, на личную. Когда всем нам стало лет по шестнадцать, и все мои сверстники стали обзаводиться подругами, я не проявлял никакого интереса к девочкам-сверстницам. Мои однокашники стали за моей спиной шептаться, обсуждая меня, я ловил на себе косые взгляды сверстников обоих полов, но еще долго не понимал, чем они вызваны. Внутри меня моя жизнь протекала совершенно гармонично. Мне было интересно с Линдой, в особенности благодаря тому, что она была намного старше меня, и именно поэтому мне были неинтересны девочки моего возраста.
Поэтому моей невестой стала именно та девушка, которая стала. Она не могла быть никакой другой. Мне некого винить, кроме себя, во всем, что произошло. Если бы я решил жениться на простой девочке, вроде тех, с которыми гуляли мои друзья, скорее всего все было бы хорошо, и мы бы счастливо жили до сих пор. Но я искал не такую. Я искал особенную. Я искал нечто вроде Линды, но на которой я мог бы жениться, не противопоставляя себя общественной морали. И нет ничего удивительного, что единственная такая девушка оказалась со сложной судьбой, железным характером, непонятными мне моральными принципами (или я просто был настолько испорчен общением с Линдой?) и скрывающей свою смертельную болезнь.
Я был запрограммирован на то, чтобы полюбить Элен и ее потерять. Должно быть, эта программа была в меня окончательно заложена в тот вечер, когда Линда меня спросила, девственник ли я. И когда я ответил утвердительно, спросила, не хочу ли я заняться с ней любовью. Тогда я, стараясь сохранить максимально каменное выражение лица, чтобы оно не показалось глупым, сдавленно ответил: «Да».
Я очень благодарен Линде за тот вечер. Она не смеялась над моей неопытностью, даже не улыбнулась. Она ни одним взглядом или жестом не давала мне понять, что она меня не уважает, или относится ко мне, как к неопытному мальчишке. Мы занялись с ней любовью без особых прелюдий, но совершенно полноценно и по-взрослому, так же, как я и сейчас люблю делать это. Она сидела на мне верхом, а я сжимал в руках ее полную грудь. Мне было не очень удобно, и я, приложив усилие, заставил ее выгнуться немного назад. Она только сказала: «Да, да, сделай, как тебе удобно...», и все стало намного лучше.
Помню, в тот вечер я быстро ушел от Линды, но еще долго бродил по улицам за Стеной, вдыхая свежий, пахнущий чем-то сладким, воздух, и был переполнен чувствами. Я впервые чувствовал со всей полнотой, что кто-то ко мне неравнодушен — кто-то, к кому я тоже начинаю быть неравнодушен. Я чувствовал себя так, будто владею тайной, недоступной другим. Еще я чувствовал, что этот мир за Стеной стал навеки частью меня. И вообще, я чувствовал, что я стал не таким, каким был в начале вечера.

 
ГЛАВА 2

Почти идеально круглая поляна была залита солнцем. Она была покрыта зеленой травой, на которую пятнами ложилась тень от обрамляющих поляну деревьев. Кое-где в траве виднелись сухие веточки, принесенные ветром. Мне казалось, что я прижался к боку какого-то огромного доброго спящего зверя, покрытого густым зеленым мехом. Я сидел в тени, опирался спиной о ствол одного из деревьев, и обрывал кору с маленькой сухой веточки — просто от нечего делать. С того места, где я сидел, Железный город был виден лишь частично: справа из травы между деревьями росла высоко в небо Башня Тишины, если я садился прямо и вытягивал шею — еще несколько высоких башен каких-то уважаемых в городе людей, а чтобы увидеть остальную часть города, мне надо было бы встать и подойти к краю поляны. Рудники тоже не были видны — они были прямо под холмом, на котором я сидел, и все, что я мог увидеть, не подходя к краю обрыва, была дорога, идущая от северной — дальней относительно меня — части рудников налево — на запад — в сторону Золотого города. Сам Золотой Город я мог  видеть, если бы вышел на середину поляны. Ничего определенного разобрать было бы все равно нельзя — все, что я мог бы увидеть, была лишь ослепительно сверкающая на ярком солнце точка на горизонте.
У меня в памяти отложилось, что люди пришли со всех сторон одновременно. Я знаю, что это лишь игра ума, и на самом деле было по другому, но вижу это совершенно ясно — как из залитого солнцем пространства между деревьями, в том числе и с той стороны, где обрыв, и откуда придти было бы невозможно, на поляну входят люди, в которых я тут же узнаю жителей Золотого города. Такие же люди выходят из рощи слева, и я вздрагиваю, когда обнаруживаю, что один из них незаметно подошел ко мне сзади, и уже некоторое время тихо стоит, с любопытством разглядывая меня и веточку у меня в руках.
Конечно, такого на самом деле не было. Эти люди вовсе не пытались меня окружить или застать врасплох. Они пришли по той же тропинке, что и я — с противоположной рудникам стороны холма. Возможно, они шли к себе домой в Золотой город по какой-то дороге, о которой я не знал, возможно, они просто захотели, как и я, посидеть в тени на поляне — я этого никогда не узнаю — но тут они увидели меня. Я сосредоточенно ковырял ветку, у меня на лбу была глубокая морщина, и я выглядел злым и сердитым. Во всяком случае, я был тогда зол и сердит, и мне хотелось думать, что я так же выгляжу. Молодой мужчина, который шел впереди, сделал шаг в мою сторону, посмотрел на меня, широко улыбнулся, и посмотрел на своих спутников, шедших гуськом за ним через поляну. Потом он подошел ко мне на расстояние нескольких метров, присел, чтобы его лицо оказалось на одном уровне с моим и спросил:
— Что случилось? Почему ты здесь?
Этот вопрос рассердил меня еще больше. Он нарушил мое уединение и мой покой. Я ничего не ответил и лишь принялся, как мне казалось, злобно смотреть на мужчину, ожидая, что он встанет и уйдет.
Жители Золотого города частенько ходили мимо рудников в то время, когда мы работали. От них не исходило угрозы. Они никому не мешали, но впрочем, ничего позитивного от них так же не исходило. Мы привыкли к ним как к пестрым иногда неожиданно появляющимся декорациям нашей работы. Поэтому в тот раз я был неприятно удивлен их навязчивости. Еще я не понимал, откуда этот человек узнал, что со мной что-то случилось. Не знаю, почему я тогда так воспринял его вопрос, но я вдруг на мгновение почувствовал, что этот симпатичный мужчина знает про меня что-то такое, чего обычно люди не знают. Хотя это, конечно, так же была игра моего воображения.
Я еще больше хмурился и исподлобья разглядывал мужчину, который в свою очередь разглядывал меня, но он делал это открыто и искренне. В его серых глазах светилось любопытство и готовность проявить участие, если я дам понять, что мне это необходимо. Его спутники не стали останавливаться возле меня, они прошли немного дальше и, видя, что он не торопится их догонять, остановились как раз в том месте, где поляна кончалась, и откуда открывался вид одновременно на рудники и на Золотой город, и стали о чем-то переговариваться.
Но они меня пока что не интересовали, и я разглядывал мужчину. На вид я бы ему дал лет тридцать с небольшим. Его лицо обладало какой-то особой красотой, которую я до того никогда не встречал у мужчин. Мне показалось, что он хорошо сложен и, должно быть, очень спортивен, хотя он был одет в традиционную для жителей Золотого города одежду, которая была настолько просторной, что фигуру человека, будь то мужчина или женщина, различить было невозможно. Когда этот человек сидел на корточках и смотрел на меня, он локтями опирался о свои колени, и широченные рукава его одежд свисали почти до самой земли. Я подумал о том, что бы было, если бы работающие на рудниках дети так же одевались. Должно быть, одежда бы очень быстро пачкалась и рвалась о всякие острые края и углы, которых на рудниках было предостаточно.
И, конечно, одежда жителей Золотого города имела еще тот недостаток, что не предполагала большого разнообразия фасона. Все люди из Золотого города, которых я встречал, одевались в примерно одинакового вида длинные просторные одежды, различавшиеся только цветом, и подпоясывались традиционными поясами из золотых нитей. На этом человеке, который был тогда передо мной, тоже был пояс, но пока он сидел, пояс оставался невидимым под складками его темно-бордовых одежд.
Мужчина сделал губами такое движение, какое родители иногда делают, когда ребенок доставляет им неприятности или сложности, но они еще не вышли из терпения, чтобы начать ругаться.
— Ты не хочешь работать? — спросил он.
Этот вопрос второй раз дал мне ощущение, что мое личное пространство нарушено, и я будто бы разоблачен. Не так, как разоблачают обманщика или преступника, а разоблачен в другом — более глубоком духовном смысле. Но, вместе с тем, этот вопрос не оставлял мне возможности так просто уйти от ответа.
Я помотал головой.
— Почему? — спросил мужчина.
— Настроения нет, — ответил я, и вдруг почувствовал, будто я какой-то маленький, гораздо младше моих четырнадцати лет, и что я при всем желании не могу — просто не могу — реагировать как подобает взрослому.
Мужчина сел на траву под соседнее дерево и обернулся к остальным своим спутникам, давая им понять, что собирается задержаться, чтобы поговорить со мной. Остальные подошли, и сели так, что мы стали образовывать неправильный круг. Надо отдать им должное, они сделали это так деликатно, что мне стало даже легче, чем было наедине с мужчиной, который со мной говорил. Они сидели тесно друг к другу, и я чувствовал, что могу, в принципе, в любой момент встать и уйти — ощущение пространства вокруг меня и за моей спиной позволяло теперь мне это сделать. Хотя мне в тоже время этого уже и не хотелось.
Мужчина не стал ничего объяснять подошедшим, и продолжил говорить со мной.
— Почему у тебя нет настроения? Тебя обидел кто-то?
Мне было трудно сразу как-либо охарактеризовать мои чувства, приведшие меня на ту поляну, и на моем лице, должно быть, отобразилась целая серия выражений уверенности и неуверенности, так что мужчина понял как знак того, что разговор движется в верном направлении, и еле заметно кивнул.
— Ну что случилось? С кем ты не поладил? — спросил он.
— С отцом, — сказал я, и мне опять стало трудно, потому что в воздухе повисла пауза, и от меня ждали продолжения. Надо было объяснить почему, но это объяснение было не так-то легко втиснуть в короткий ответ. Кроме того, оно было неприятно даже для меня самого, когда я просто о нем думал. В моей голове конфликтовало то, что я ходил в гости к женщине за Стену, и то, что я теперь не знаю, что делать после того, как поссорился с отцом, вернувшись от нее поздно домой. Накануне я вступил в переходный период между детством и взрослой жизнью, и мучительнее всего было то, что я прекрасно понимал, что с этим ничего нельзя поделать, что проблемы этого периода может разрешить только время, и все попытки это ускорить были бы тщетны.
Таким образом, все было куда сложнее, чем казалось этому человеку, пытавшемуся проявить во мне участие. Хотя от этого внутреннего конфликта меня буквально распирало, и мне мучительно хотелось кому-нибудь об этом рассказать, я понимал, что делать этого не стоит, просто потому, что это было бы чересчур. Я тогда усилием воли решил не принимать происходящее близко к сердцу, мысленно отстраниться от этого разговора и просто смотреть на этих людей из Золотого города как сторонний наблюдатель. Для этого лишь требовалось поддерживать разговор.
— Вчера вечером я пошел гулять, и поздно вернулся домой. А когда вернулся, отец уже был дома, и он накричал на меня из-за этого, — пояснил я.
— Что, твой отец считает, что ты все время должен оставаться маленьким и сидеть дома? — в голосе мужчины звучало возмущение.
Я пожал плечами. Тут в разговор вмешалась девушка. Она носила большие очки, у нее были длинные очень светлые волосы и такие же светлые брови, что предавало ей, как мне показалось, воздушный и немного таинственный, но, в то же время, взрослый и умудренный опытом вид. Возможно, этому впечатлению способствовал еще темно-синий цвет ее одежды. Она сказала, обращаясь к говорившему со мной мужчине, а не ко мне:
— Да у них всегда так. Родители считают, что если ребенок много гуляет, то он будет плохо работать. А те, кто плохо работать — тех никто не будет потом уважать, и все в таком духе. Это у нас все просто, а они там в лабиринтах своих мучаются.
— Я тоже… Я никогда не мог понять, — заговорил еще один молодой человек, обращаясь к девушке, — почему так. Мой дед... — тут он повернулся ко мне, — тоже из вашего города, и он мне рассказывал, что у вас дети должны сидеть дома. Я никогда не мог этого понять, как это? Зачем? Что можно делать, сидя дома?
Тон этого человека показался мне слишком наигранно веселым, а его интерес к разговору поддельным. Хотя он на первый взгляд казался мягким и очень симпатичным человеком — наверное, самым симпатичным из всей компании, — его глаза смотрели жестко, и я себя почувствовал от его взгляда неуютно.
Хотя его вопросы звучали скорее риторически, никто больше не подхватывал разговор, и я сказал ему:
— Дома нужно отдыхать, чтобы на следующее утро снова хорошо работать. Потому что иначе нельзя будет построить себе высокую башню.
— Ну, вот видишь, ты же сам видишь, что это так, — сказала другая темноволосая девушка со строгим взглядом. Я подумал, что если бы она не была женщиной, она вполне могла бы быть наставником у нас на рудниках. — Ты вчера гулял, а сегодня не можешь работать.
Мужчина в темно-бордовой одежде, который заговорил со мной первым, поморщился и махнул в ее сторону рукой — жест, означавший, что она, по его мнению, сказала глупость.
— Мне кажется, тут дело в самой идее этих башен. Их же нельзя достраивать — башня дается один раз в восемнадцать... в восемнадцать?.. — мужчина посмотрел на меня, ожидая подтверждения, и я кивнул ему в ответ, — ...лет, и все. У нас в Золотом городе ты можешь делать со своим домом что угодно, — он развел руками. — Хочешь, расширяй его, хочешь, удлиняй. Ну, да, сильно высоким его не построишь, потому что мы все строим из золота, но он может быть сколь угодно большим; хоть всю жизнь его строй.
Мой взгляд, должно быть, стал очень удивленным, потому что девушка в больших очках спросила:
— На рудниках вам ничего не рассказывают о Золотом городе?
Я вдруг сам засомневался и некоторое время пытался вспомнить, что нам о Золотом городе когда-либо говорили.
— Нет. Не рассказывают. Нам никогда ничего о нем не говорили, — в конце концов сказал я.
— Не может быть. Вообще ничего?
— Вообще ничего.
— Но вы же имеете право подавать ходатайство Императору, чтобы переехать в Золотой город. Вы же не можете ехать, не зная куда!
В этот момент я впервые отвлекся от пережевывания своих дурных мыслей, и мне стало интересно. Хотя, конечно, я бы немного покривил душой, если бы сказал, что не знал вообще ничего о ходатайстве, которое подают на имя Императора, это было на самом деле не очень далеко от истины. Однажды на рудниках какой-то парень из другой группы хвастался не то своим братом, не то каким-то еще своим родственником. Он во всеуслышание разглагольствовал, что тот подал ходатайство и теперь уходит в Золотой город. Вокруг него, когда он это рассказывал, образовалась целая группа из других детей, которые его слушали, но я не заметил ни одного завистливого взгляда – все были скорее задумчивы. Я слышал потом, как один мальчик говорил другому: «Да ну этот Золотой город! Давай лучше работать, и построим себе высокие башни, и все нас будут уважать. А там что?..»
Еще, как мне кажется, я слышал об этом во время какого-то городского праздника на Императорской площади. Вероятно, я был там с отцом, и кто-то выступал из высокого начальства, была большая толпа, которая бурно выражала свой восторг по поводу произносимых с трибуны слов — я помню махавших шапками затрапезного вида мужиков и радостных хлопающих в ладоши женщин с корзинками и цветами. Вероятно, оратор что-то говорил о ходатайствах — я тогда запомнил само это слово — хотя я совершенно не помню иных подробностей.
Я не знал, как деликатно попросить людей из Золотого города рассказать мне об этом побольше. У меня было ощущение, которое не раз приходило ко мне в жизни, что я что-то упустил или пропустил, и что все мои сверстники более информированы, чем я, и тем самым находятся в каком-то, так сказать, лучшем положении. Но, с другой стороны, я ценил то, что, в отличие от сверстников, мне представился шанс получить эту информацию из первых рук — от самих жителей Золотого города, с которыми, насколько я знал, мои сверстники не общались, и вообще заводить с ними контакты было не принято — жители Золотого города всегда держались очень обособленно, никому и в голову не могло прийти так просто подойти и заговорить с ними о чем-либо.
— Я ничего не знаю об этом, — сказал я максимально мягко, но, в то же время, заинтересованно. Это было лучшее, что я смог в той ситуации придумать.
— Ну, то, что для каждого есть возможность уехать к нам в Золотой город — это ты знаешь? — спросила темноволосая девушка со строгим взглядом. Я посмотрел на нее и невольно сравнил ее с Линдой — не потому что они были похожи, а как раз напротив — эта девушка была необыкновенно стройна, с тонкими руками, тонким носом, такими же тонкими губами и очень красивыми глазами с большими ресницами. Где-то глубоко в моем подсознании зашевелился вопрос о том, какая внешность мне больше нравится — точеная красота этой девушки или природная раскрепощенность Линды. Впрочем, тогда у меня не было возможности больше об этом задуматься. Я был удивлен тем, что эта девушка сказала, и переспросил:
— Для каждого?
Мужчина в бордовой одежде стал качать головой, будто бы говоря: «Ну, в общем, да, но...» Девушка со строгим взглядом подумала, и подтвердила:
— Да, для каждого.
Заговорил опять молодой человек, у которого дед был из Железного города.
— Когда ты закончишь работать на рудниках, — его голос звучал монотонно и нудно, ему явно был весь этот разговор в тягость, а заговорил он только для того, чтобы не сидеть без дела, мучаясь от скуки, — ты сможешь написать на имя Императора бумагу, где скажешь, что хотел бы жить в Золотом городе. Ты эту бумагу отошлешь, а потом тебе придет ответ о том, отобрали тебя или нет. Вопрос здесь в другом: хочешь ли ты в Золотой город?
— Роберт..! — девушка со строгим взглядом его прервала с интонацией упрека.
— Скажи, — мужчина в бордовой одежде сменил тему, — за то, что ты сейчас не работаешь, тебе ничего не будет?
Чувство злости и обиды на отца и вообще на жизнь не давало мне всерьез задуматься об этом раньше. Но из уст этого красивого мужчины этот вопрос прозвучал со всей непоколебимой и холодной объективностью реальности, и я испугался. Конечно, ничего слишком серьезного мне бы не было за отсутствие — чем старше мы становились, тем больше вольностей нам позволяли наши наставники. Но если бы о моем отсутствии на работе узнал отец, — а сообщить отцу о моей выходке было бы первым и наименьшим возможным наказанием за такой проступок, — это бы немедленно сложилось у него в голове с моим вчерашним поздним возвращением воедино. Я не мог бы даже примерно предположить, что отец бы себе вообразил. Во всяком случае, вне всякого сомнения, он бы вплотную взялся за мое воспитание, несмотря на то, что даже ему была бы очевидна вся запоздалость этой меры, и попытался бы максимально взять меня под свой контроль. Но этого я просто не мог допустить — я уже ощущал себя взрослым.
Мне ничего не оставалось, кроме как, покивав головой, выдавить из себя:
— Да, может быть.
Мужчина повторил такое движение губами, будто он родитель, которому его маленький ребенок создает проблемы.
— Ну, ничего. Пока ты тут с нами, тебе ничего не будет, а потом мы придумаем что-нибудь, — сказал он.
Я не знал, что я должен на это ответить, поэтому я лишь обвел растерянным взглядом остальных. Все молчали, и у меня впервые нашлось время пересчитать моих собеседников. Всего их было шесть человек; кроме четверых, с которыми я уже успел обменяться репликами, было еще двое — молодой человек и девушка. Они оба были светловолосые, маленькие, и чем-то еще неуловимо похожие друг на друга — оба какие-то одинаково скромные и тихие. Я подумал было, что они брат и сестра, но она к нему прижималась как-то совсем не по-сестрински, и я понял, что они, по всей видимости, муж и жена, или что-то в таком роде. Увидев, что я на них смотрю, молодой человек заговорил. Он говорил немного неуклюже, постоянно запинался, и на его белых щеках несколько раз за время монолога вспыхивал и тут же гас легкий румянец, будто он стеснялся того, как он говорит:
— Ты должен решить, хочешь ли ты в Золотой город. Многие из ваших к нам уходят, потому что думают, что у жителей Золотого города есть какая-то власть и свобода; ну... У нас есть власть, но не такая, какой ее себе представляют. Свобода — тоже. Мы родились в Золотом городе. Понимаешь? — среди нас нет ни одного человека, который бы родился в вашем городе. То есть, в Золотом городе довольно много людей из ваших, но они стесняются приходить сюда. Я не агитирую тебя; мы не заинтересованы в том, чтобы к нам приходили новые люди, просто я знаю, что многие из вашего города этого не понимают. Золотой город — это не что-то хорошее, это не рай. Это просто другое. У вас жизнь имеет свою структуру. Ваш город имеет свой строгий план, который остается почти без изменений уже несколько веков. Вы знаете, что надо делать для того, чтобы что-то получить. А у нас этого нет. Просто нет. Хорошо это или плохо? Это просто иначе. Да, мы можем делать что угодно, но мы ничего и не получаем за это. Ну, ничего определенного — в вашем понимании. Да, нам там не скучно, — о том, что у нас происходит, вы читаете в газетах. Мы-то сами газет не читаем — нам это не нужно...
Пространство вокруг меня как будто бы медленно заполнялось густым прозрачным клеем. Все звуки стали до меня доноситься словно издалека, и я перестал ясно чувствовать реальность происходящего. Я чувствовал себя так, будто меня только что грубо принудили к чему-то. Разговор, начавшийся с проявлений участия в том, что я не поладил с отцом, вдруг резко ушел в сторону, и вместо хоть какого-нибудь утешения или совета, как справиться с мой проблемой, меня вынуждают решать еще одну проблему, причем гораздо более сложную.
 Сейчас, спустя много лет, мне, конечно, вообще странно об этом думать в таком ключе. Теперь мне кажется все наоборот — что конфликт с отцом это проблема — довольно мелкая, но в свое время неизбежная; что она решилась уже давно и без особого труда с моей стороны. А ответ на вопрос о том, хочу ли я в Золотой город, для меня теперь настолько очевиден, что я порой сам себе удивляюсь — как я мог тогда это так тяжело воспринять.
Для меня было просто слишком много информации, которую требовалось переварить одномоментно. Мир, который до совсем недавнего времени для меня состоял из центральных районов города Башен и рудников, и в котором я научился себя довольно сносно чувствовать и уверенно вести по принятым в нем правилам, вдруг начал стремительно расширяться и усложняться. Я просто не знал, что со всем этим делать.
Кроме того, во мне зарождался вопрос — пока еще только в форме смутного чувства — вопрос о том, почему подавляющее большинство людей, таких, как, например, мой отец, живя в городе Башен, намеренно игнорируют всякую другую реальность. Если о Золотом городе пишут в газетах, которые каждый день покупают и читают сотни людей, почему так мало из них хотят туда уйти? А для того, чтобы пойти за Стену... Впрочем, со Стеной было еще сложнее, чем с Золотым городом. Она, в отличие от Золотого города, была легко доступна. То, что за ней, как я увидел, конечно, сильно отличается о того, что в городе. Но и там и здесь живут одинаковые люди.
С годами я начал осознавать, да — я начал понимать каким-то шестым чувством, почему люди себя так ведут. Но это понимание я все равно бессилен облечь в какую бы то ни было вербальную форму.
А с другой стороны, я стал задумываться о незавидной участи таких, как я. У меня хватало здравого смысла не считать себя единственным в своем роде, и я терялся в догадках относительно того, почему общество не только не пытается избавиться от таких людей, которые, вроде меня, против его устоев, но даже само мешает им уйти. Теперь мне известно, что по каким-то причинам, лежащим в самых глубинах человеческой природы, я нужен городу Башен, но вместе с тем я знаю, что не буду за это вознагражден. Моя жалкая жизнь будет без сожаления сброшена в темный колодец истории, и никто о ней не вспомнит — вместо меня придут другие такие же обреченные.
Вдруг неожиданно я почувствовал раздражение. Я возненавидел этот разговор и этих людей. Просто я стал терять нить и сам предмет разговора. Мое сознание будоражили разговорами о Золотом городе, в котором я не то что никогда не был, я даже не мог себе ясно его вообразить. Мне захотелось немедленно получить все ответы на все вопросы. Я выпрямился, и, театрально взмахнув руками, преодолевая сопротивление воображаемого клея, напрямую спросил:
— Так что хорошего в вашем городе? Как там живут люди? Кому имеет вообще смысл туда хотеть?
Все мои собеседники как один подавили улыбки.
Мужчина в бордовой одежде сказал: «Ну...», и уже открыл рот для ответа, как его прервала девушка в очках, которая, обращаясь к нему, сказала сквозь смех:
— Вот видишь, как ему тяжело выбираться из лабиринтов!
Все снова, на этот раз открыто улыбнулись.
Я хотел ответить что-то вроде: «Мне ничуть не тяжело, просто я хочу больше об этом знать», но меня что-то удержало.
— Как у нас живут люди? — продолжил после паузы мужчина в бордовых одеждах — Ну вот, например, в вашем городе каждый человек после работы на рудниках получает башню определенной высоты. Ты проживешь всю жизнь, и твоя башня будет всегда одной и той же высоты. Будешь ли ты работать, заниматься чем-нибудь, ничего не делать и просто пить — к тебе будут одинаково относиться и одинаково тебя уважать. Это удобнее, потому что у тебя есть гарантия — есть что-то, что ты никогда не сможешь потерять. А в Золотом городе все зависит от человека. Сколько он делает, столько он имеет. Что он хочет — то у него и есть. Кому надо хотеть в Золотой город — так ты спросил? В Золотой город надо хотеть, если ты постоянно хочешь чего-то большего, чем у тебя есть. Если ты не боишься быть свободным. Как мы живем? Да так же, как все люди. Живем в домах — других, чем у вас, но в них есть, в принципе, то же, что и у вас. У нас тоже есть пабы, тоже есть парки. Чтобы понять, в чем отличие, лучше это увидеть. Хотя это трудно. Обычные жители Железного города могут приходить в Золотой город не чаще, чем раз в пять лет на три дня, причем это только после восемнадцатилетия. Таким образом, подавая ходатайство на имя Императора о том, что хочешь жить в Золотом городе, ты в любом случае еще не будешь ничего знать об этом. Но на самом деле... На самом деле то, что мы тебе тут рассказываем, тебе вообще бесполезно рассказывать, ты когда-нибудь поймешь, почему. То есть, не расстраивайся — знание о том, как живут люди в Золотом городе, ничего тебе не даст.
Во мне все начало закипать. В тот момент я понял, что мой приход на эту поляну, на самом деле, бессмысленнен, как и этот разговор с людьми из Золотого города, и что они никак не могут помочь мне разрешить ситуацию с отцом, и что вообще эта проблема не имеет решения и может только рассосаться сама собой по мере того, как я буду взрослеть, и отец будет к этому привыкать. Я обещал Линде быть у нее снова через день, и намеревался сдержать обещание — не столько потому что Линда мне понравилась как женщина, сколько потому что это было важным этапом моего развития, и я не хотел его упускать.
С меня было достаточно болтовни о Золотом городе. Конечно, я узнал кое-что новое, что я на самом деле хотел знать, но... В общем, правда в том, что на том этапе это все было для меня слишком трудно.
Я сказал:
— Наверное, мне пора идти.
Мужчина в бордовых одеждах пожал плечами, будто говоря, что я могу, конечно, идти, если хочу, хотя это не имеет смысла. Я думаю, я точно уловил то, что он хотел мне этим жестом сказать, и остался сидеть, недоуменно глядя на него.
— Слушай, — сказал он, — ты когда-нибудь смотрел на рудники сверху? Пойдем, посмотришь. Не бойся, тебя не увидят — мы тебя закроем.
С этими словами он поднялся, вслед поднялся я, за нами и все остальные, и мы пошли к краю поляны, с которого открывался вид почти на весь рудник. Он представлял собой крутой склон, основанием которого служила широкая дорога, бывшая единственной дорогой, по которой можно было из города Башен добраться до рудника, и единственной – по крайней мере, единственной, известной мне, — дорогой, связывавшей город Башен с Золотым городом. Эту дорогу я видел справа от себя: она выходила из-за холма, на вершине которого мы стояли, и шла вперед вдоль всего рудника, потом сворачивала налево, скрывалась из виду за холмом, на склоне которого был рудник, а потом продолжалась дальше тонким прямым штрихом в сторону Золотого города. Холм, на котором был рудник, был достаточно высоким — не намного ниже того, где мы стояли. Однако его вершина была совершенно голой, на нем не росло ни одного дерева, и лишь кое-где клоками пробивалась желтая трава. На его вершине, таким образом, редко кто-то бывал — чтобы забраться туда, надо было приложить много сил, и это было бы пустой тратой времени.
Руду добывали в нижней половине склона. Это место было похоже на гигантский муравейник — все усыпано черными овалами — входами под землю в штольни и шахты, откуда по специально установленным в них деревянным настилам поднимали наверх тележки с рудой. Я видел, как другие дети из разных групп вытаскивают из-под земли корзины, и сваливают руду в возки большего размера, стоявшие у входа. Когда возок наполнялся, несколько ребят из старших везли его по тропинке вдоль склона до дальней оконечности рудника, там все тропинки полого сходились к широкой дороге, где ждали большие повозки, запряженные лошадьми, которые постепенно наполнялись из тех возков, что привозили ребята, и потом руду увозили на переработку — куда-то в сторону северной окраины. Через некоторое время повозки возвращались уже без груза, и все повторялось снова. И так — изо дня в день.
Люди из Золотого города стояли вплотную друг к другу над обрывом, а я стоял за ними, и смотрел на рудник из-за их плеч. Несмотря на то, что я работал на  рудниках уже добрую половину своей жизни, прошел уже значительную часть, если так позволено будет выразиться, своего трудового пути, и представлял себе, таким образом, все нюансы работы, все эти нюансы всегда оставались для меня лишь большим, нелогичным и бессвязным набором знаний, инструкций и правил. Но когда я смотрел сверху на то, как работают мои сотоварищи, мне этот процесс показался логичным и даже, по-своему, красивым. Поскольку мы разрабатывали восточный склон холма, работы велись в первую половину дня, пока солнце освещает склон. Понятно, что глубоко под землей от него было мало толку, но оно, в любом случае, помогало несколько экономить масло для ламп, освещая штольни вблизи от выходов. Младшие ребята работали в самых узких забоях, куда старшие не могли бы проникнуть физически. Старшие выполняли более тяжелую часть работы, дробили крупные куски руды, таскали возки и мастерили деревянные настилы.
Я отчетливо различал нашего наставника, который стоял на одной из тропинок и объяснял что-то двум девочкам из нашей группы. С такого расстояния я не мог увидеть лиц девочек, но мне казалось, что одну из них я узнал по ее росту и фигуре — ее звали Роза, и я знал, что в нее влюблен Манни. Самого Манни, как я знал, я не мог в это время увидеть — он должен был работать в одной из больших шахт вместе с несколькими другими ребятами.
Увидев мое отсутствие, его непременно должны были в начале дня спросить, не знает ли он, почему я не пришел. Мне было интересно, что он ответил. Он мог с равным успехом сказать, что не знает, или на всякий случай наврать, что я, должно быть, заболел, потому что вчера вечером неважно себя чувствовал.
Вдруг я увидел, как к нашему наставнику бежит девочка из самых маленьких.  По всему было видно, что она бежала так быстро, как только могла, и у нее было какое-то очень важное дело. Наставник, Роза и другая девушка тут же обернулись и принялись куда-то смотреть. Я не понимал, куда они смотрят до тех пор, пока они не побежали ко входу в одну из шахт. Они остановились у входа, и я увидел, что вторая девушка, которую я не мог разглядеть, как-то странно согнулась, и, по-видимому, закрыла лицо руками, а Роза — я уже был уверен, что это она, бросилась бежать в сторону столовой — большого, сложенного из бревен, вроде огромной избы, дома у дальней оконечности рудника.
Смысл того, что происходит, не был мне понятен, и я просто стоял и как завороженный неподвижно наблюдал движение этих людей внизу так, как если бы они и впрямь были муравьями. Откуда-то вдруг образовалось несколько групп ребят постарше, а к нашему наставнику подошли еще несколько наставников других групп. Все находились в каком-то движении; моя интуиция подсказывала мне, что что-то не так, что-то не в порядке, иначе бы они себя так не вели, но я не мог понять, что именно случилось, до того самого момента, пока не заметил легкий дымок, вырывающийся клубами из шахты.
Мое сердце забилось, а дыхание участилось и стало мельче. Я с недоумением наблюдал за собой. Та картина, которая разворачивалась перед моими глазами, оставляла мой ум равнодушным. Смотря на снование этих людей-муравьев со спокойной душой, я удивлялся тому, что мое тело само по себе демонстрирует все признаки волнения. Перед моими глазами была пелена искрящегося солнца, и черные маленькие пятнышки тех, с кем я проводил каждый день в течение уже семи лет — бессмысленная, как калейдоскоп, картина, которая изображала жизнь. Ту жизнь, которую я видел вокруг себя, и которой должен был сам жить.
Мое оцепенение нарушилось, когда я обнаружил, что люди из Золотого города потихоньку наблюдают за моим лицом. Вдруг Роберт — этот человек, который до этого не проявлял интереса ни ко мне, ни к разговору со мной — вдруг с неожиданной интонацией понимания сказал:
— Да... Нелегко тебе.
Я начал было раздумывать, что он имел ввиду, как тут увидел, как два человека выносят кого-то из шахты на носилках. Руки лежавшего на носилках человека безвольно болтались, одежда, лицо, волосы — все сплошь были черными. Не могу утверждать, что я именно узнал его; скорее я просто откуда-то знал — это был Манни.
Его положили на землю, и вокруг него плотным кольцом собралась целая толпа людей, которые, по-видимому, пытались что-то сделать, чтобы ему помочь. Решив, что раз вокруг него суетятся, значит, он еще, по крайней мере, жив, я утратил интерес к происходящему.
Люди из Золотого города как-то расступились и начали двигаться в том направлении, куда шли с самого начала. Я понял, что они не хотят больше со мной говорить, развернулся и побежал на рудники. Мне понадобилось всего минут десять, чтобы добежать и присоединиться к толпе людей, сгрудившихся вокруг Манни. Меня увидели, и стали о чем-то спрашивать — что-то про Манни, причем все его называли «моим другом». Я не знал, что я должен отвечать, и поэтому просто молчал. Но, что странно, ни тогда, ни позже, никто ни разу не спросил меня о том, где я был, когда начался пожар. Мне было понятно, что каждый, должно быть, задавал себе этот вопрос, но никто — ни товарищи, ни наставник, ни отец так никогда меня об этом не спросил.
С самого того дня я словно ношу на своей душе какой-то груз. Моя совесть страдает от тяжести дурного поступка, которого я не совершал. То, что меня никто ни о чем тогда не спросил, дало мне ощущение, будто меня в чем-то подозревают, в каком-то тяжком преступлении, иначе с чего бы все стеснялись вдруг спросить, где я был? Такое могло быть, по моим представлениям, только в том случае, если никто не хотел невольно брать на себя роль судьи, и будто осуждать меня таким вопросом.
Впрочем, в последнее время мне все больше кажется, что всем просто было все равно. Каждый радовался тому, что беда случилась не с ним, и проявлял участие в Манни ровно в той степени, в которой этого требовали обычные правила вежливости.
Манни поместили в больницу. Он был жив, но обгорел настолько сильно, что сразу было ясно, что ему предстоит провести там не один месяц.
В тот период, когда Манни лежал в больнице, а я его навещал, моя жизнь стала исключительно наполненной. Утром я работал на руднике — удивительно, но мне без Манни там стало даже лучше работаться, я стал больше общаться с однокашниками, и они стали больше общаться со мной. Вероятно, в них на инстинктивном уровне проснулось побуждение мне помочь и как-то заполнить ту пустоту, которая образовалась вокруг меня из-за отсутствия моего друга. Я же со своей стороны вовсе не ощущал эту пустоту как недостаток чего-либо. Скорее это можно было бы описать как дополнительную свободу, как освобождение от чего-то, что меня тяготило.
Мое общение с другими ребятами было еще более поверхностным, чем с Манни, но я обнаружил, что, в принципе, мне это нравится. У меня было достаточно других поводов для глубокомысленности. После работы я забегал домой, а иногда и вовсе не забегал, и потом шел к Манни в больницу. Больница располагалась на восточной — противоположной рудникам — окраине города. Мне не доводилось раньше бывать в том районе, и когда шел туда в первый раз, спрашивая через каждые несколько кварталов дорогу у прохожих, мне было почти так же странно и непривычно, как и когда я двумя днями ранее в первый раз шел за Стену к Линде. Тогда я понял, что то, что я считал своим миром, уже выросло до размеров всего города Башен и постепенно начинает его перерастать. Я бывал уже во всех районах города, кроме разве что северной его части, которая, начинаясь от парка принца Александра, тянулась на много километров куда-то в направлении от центра, от Стены, и от рудников через бесконечную паутину одинаковых улиц, утыканных башнями, на первый взгляд совершенно не отличимыми одна от другой. Когда спустя несколько лет я все-таки оказался в том районе — это произошло тогда, когда я впервые искал по адресу дом Элен, которая попросила меня за ней зайти — единственный вопрос, который я себе задавал, это: «Каково же здесь, черт побери, быть почтальоном!?»
Когда я шел к Манни в больницу, мне казалось, что город Башен я впитал в себя, и в нем не осталось для меня загадок. Оставались, конечно, кое-какие вопросы, но на тот период моего развития, пожалуй, это было на самом деле так — для меня четырнадцатилетнего загадок больше не было.
Больница представляла собой весьма необычное для нашего города сооружение. Это была система из восьми башен, находившихся друг от друга на расстоянии нескольких метров, и соседние башни были соединены между собой переходами на уровне вторых и шестых этажей. Эти восемь башен стояли по периметру квадрата, в центре которого был небольшой дворик с фонтаном, лужайкой и скамейками. Больные, которым разрешалось выходить, часто сидели там, разговаривая, как правило, о своих болезнях.
Я всегда старался обходить их стороной — их ужасные повязки, иногда с какими-то трубочками, торчащими из-под них, и разговоры этих больных действовали мне на нервы. Потом я поднимался к Манни.
В первые недели после пожара, когда он еще не мог вставать с постели, возле него постоянно были его родители. Впервые я познакомился с ними именно в больничной палате.
Его мать была все еще красивой женщиной, которая, помимо природной красоты, еще и тщательно следила за своей внешностью. Первое, на что я обратил внимание — это на ее глаза — большие и грустные. Но при этом ее поведение выражало какую-то безнадежность, которая меня отталкивала. Да и ко мне она относилась несколько отстраненно, хоть и безукоризненно вежливо.
А с ее мужем у меня возникла своего рода взаимная симпатия. Отец Манни был маленьким улыбчивым человеком, который поминутно выходил из палаты, чтобы покурить у окошка в переходе между башнями больницы. Если бы я не видел этих людей вместе, я бы никогда не подумал, что они могут быть одной семьей. От скуки он часто звал меня с собой, и подолгу говорил со мной об истории города Башен или о религии, которая была его второй излюбленной темой.
Мне было приятно его слушать, несмотря на то, что он мало что говорил конкретного, а я, в свою очередь, мало что мог ему ответить или возразить. В основном все, что мне рассказывал господин Лерер — такой была его и Манни фамилия — я воспринимал как малосвязную болтовню. Мне трудно определить стиль его разговоров точнее — можно было бы сказать, что он будто пересказывал мне какие-то легенды или сказки, но не с интонациями бабушки, убаюкивающей внука, а с уверенностью человека, который на самом деле что-то знает и понимает в том, что говорит. Он никогда не апеллировал ни к каким книгам, не советовал мне ничего самостоятельно почитать или с кем-то поговорить.
Так он говорил, что когда-то давным-давно, когда ни Золотого, ни Железного города в современном виде не было и в помине, люди верили в одного бога. Люди были близки к богу и, насколько я мог понять, могли с ним некоторым образом непосредственно взаимодействовать. На мои вопросы по поводу характера этого взаимодействия, равно как и на вопрос о том, что такое бог, господин Лерер отвечал так:
— Бога, — говорил он, — нельзя объяснить. Его можно только увидеть, причем каждый может сделать это только сам. Представь себе солнечный день и озеро, на поверхности которого от ветра образуется рябь. Поверхность озера — это состояние твоего сознания. Солнце, которое в небе — это твои мысли. А бог — на дне. Чтобы его увидеть, надо, во-первых, успокоить свое сознание, а во-вторых, научиться правильно думать. Если у тебя в голове не будет никаких мыслей, это все равно, как если солнце будет за горизонтом. Будет темно, и ничего не видно. Если эти мысли будут какими-то неправильными, то солнце может слепить тебе глаза, или находиться под таким углом, что дна озера все равно будет не разглядеть. Понимание того, что надо сделать, чтобы увидеть бога, приходит только с опытом, и если человек этого хочет.
Я спрашивал господина Лерера, удавалось ли ему хоть раз заглянуть на дно этого озера. Он качал головой, и говорил, что нет, конечно; что только великим духовным учителям прошлого — он называл несколько странных витиеватых имен - удавалось сделать это.
Однажды я будто невзначай сказал:
— Я слышал, что за Стеной люди верят в одного бога. Чем это отличается от того бога, о котором вы говорите?
Господин Лерер сделал круглые глаза, пожал плечами, затянулся сигаретой, и сказал:
— Ну, это совсем другое. То, во что они верят — это как если бы то озеро стало вдруг размером с лужу и глубиной по щиколотку, — он как-то невесело усмехнулся.
— А вы видели когда-нибудь то, что у них там на дне?
— Я один раз увидел это, — признался господин Лерер, сопроводив это жестом, будто он оправдывался, и будто это было так, невзначай, незначительным эпизодом в его жизни. — Но это было что-то такое, что не стоит никому видеть.
— Ну все-таки, что это было? — продолжал любопытствовать я.
Господин Лерер ответил, что не может мне этого сказать. Я не понял, в каком смысле он имел это ввиду — в том, что не хочет сказать это именно мне, в том, что он никому не имеет права говорить это, или в том, что он просто не может этого сформулировать. Но, в любом случае, дальше настаивать было бессмысленно.
После той беседы я долго еще раздумывал о том, почему люди, которые живут за Стеной, верят в одного бога, и нельзя ли это расценивать как признак того,  что они ближе к той утерянной религии прошлого, когда люди были непосредственно связаны с богом. Я решил когда-нибудь поговорить об этом с Линдой. По большому счету, мне лично было все равно — я никогда особо не терзался проблемами духовности и в бога не верил, потому что просто не понимал, что это такое. Но меня интересовал ответ на этот вопрос по меньшей мере потому, что я не вполне мог понять, почему взрослый и умный человек, каковым я, безусловно, считал господина Лерера, может быть настолько увлечен этой темой.
То, что я каждый день ходил в больницу к Манни, как это ни странно звучит, делало меня более свободным. После того, как я навещал Манни, я шел прямиком в гости к Линде. Для этого мне надо было пройти от больницы до самой южной границы города, то есть, до Стены, после чего свернуть направо и идти вдоль Стены до самых ворот, которые, как мне подтвердила Линда, были единственной возможностью попасть напрямую из города Башен за Стену.
Несмотря на то, что от Линды я возвращался зачастую поздно, отец меня больше за это не ругал, а, напротив, добродушно спрашивал меня, как дела у Манни, и одобрительно кивал, когда я ему рассказывал о том, как Манни идет на поправку или о том, что мне рассказывал сегодня его отец.
Хотя мне так и не понятен характер знакомства наших с Манни отцов, мне до сих пор кажется, что решающую роль в том, что мне было негласно разрешено являться домой, когда мне вздумается, сыграло не столько проявление мной «взрослости» или «сознательности» в виде ежедневного навещания Манни в больнице, сколько положительное впечатление обо мне его отца.
Таким образом, моя жизнь стала на самом деле настолько насыщенной, что из нее начисто исчезло такое понятие, как скука. Если в какой-то день я не встречался с Линдой, то у меня не было больше вопросов относительно того, чем я могу заняться дома — все время, которое я проводил дома, я тратил на сон, чтобы хоть как-то скомпенсировать мои поздние приходы от Линды и раннее вставание на работу, хотя это все равно не помогало, и к концу недели физическая усталость и усталость от огромного количества впечатлений накапливались, и в выходные дни я спал почти до вечера, после чего с туманом в голове и слабостью во всем теле шел к Манни, потом к Линде, и все повторялось снова.
Как-то раз Линда меня спросила, дарил ли я когда-нибудь девушке цветы. Я признался, что нет, и Линда сказала, чтоб я подарил ей цветы так, как будто она моя девушка. Она не намекнула, и не предложила, и даже не попросила. Она именно сказала, чтобы я так сделал, и мне не оставалось ничего другого, кроме как сказать «хорошо», после чего я вдруг весь похолодел, впал в оцепенение, а уходя, сослался на какие-то несуществующие дела, и сказал Линде, что на следующий день придти не смогу. Так прошло два дня, во время которых я буквально не находил себе места, понимая, что либо мне придется выполнить обещание, либо я Линду никогда больше не увижу.
Сам не могу сказать, почему такое пустяковое действие, как подарить женщине цветы, далось мне с таким трудом. Думаю, дело было в том, что это шло не от сердца. Сам бы я ни за что этого не сделал, и сама просьба об этих цветах будто бы оскорбляла мое самолюбие. Вероятнее всего, это было просто проявлением моего эгоизма; я считал, что мой приход вполне можно расценивать как знак внимания сам по себе — без дополнительных символических жестов. Но мне до сих пор приятнее думать, что это моя самобытная натура просто не сумела впитать в себя еще один из устоев нашего косного общества.
В конце концов, под вечер вторых суток моих страданий я собрался с духом, и, выходя из дому с целью навестить Манни, взял из отцовского ящика с инструментами острый складной нож. Своего ножа у меня не было, и поэтому мне пришлось порыться в отцовских вещах, преодолевая почти физиологическое отвращение от покрытых смазкой и ржавчиной инструментов, и от себя самого. Я с горечью подумал тогда о том, как смешно устроен этот мир, и о том, какие, порой, странные и глупые вещи приходится людям делать для того, чтобы достичь каких-то целей — таких же странных и глупых. У меня не было ни малейшего представления насчет того, что бы я сказал отцу, если бы он заметил отсутствие ножа; было ясно, что даже помыслить о том, чтобы сказать правду, невозможно — и не только потому что Линда живет за Стеной. Если бы даже Линда была моей свестницей, живущей в городе, я бы все равно не смог заставить себя ответить честно на вопрос о том, зачем мне этот нож понадобился, потому что правда была слишком нелепой, чтобы показаться правдой. Нож жег мне карман; мне на самом деле несколько раз казалось, будто он раскален докрасна и сквозь тонкую ткань подкладки обжигает мне ногу. Я специально рассчитал время так, чтобы прийти к Манни с наступлением сумерек, когда ни его отца, ни матери возле него не будет, и пробыть у него недолго, чтобы, с одной стороны, когда я от него уйду, на улице уже было бы темно, и все обычно сидящие на лавочках больные во дворике разошлись бы уже по своим палатам, а с другой стороны, чтобы у меня было еще достаточно времени на визит к Линде. Мой расчет оправдался; родителей Манни не было, я справился у него о самочувствии и, сделав вид, что мне пора бежать домой, через несколько минут ушел.
Выйдя из больничной башни, и удостоверившись, что дворик пуст, я подошел к пахнущей погребом и лекарствами клумбе, несколько раз пугливо обернулся, словно вор, достал нож и срезал несколько больших белых цветов, которые там росли. У них были мясистые круглые ломкие полые внутри стебли, состоящие из крупных волокон. Отрезать их аккуратно я не мог. Пот стекал по моему лицу, руки тряслись, и больше всего мне в тот момент хотелось бросить этот нож и убежать. Но я все-таки закончил начатое, и, сжимая цветы в руке, помчался к Линде. Чтобы Линда не заметила нож у меня в кармане, я спрятал его по дороге в щель, образованную кирпичами Стены, землей и городской брусчаткой прямо под воротами, с тем, чтобы забрать его на обратном пути.
Я дошел до дома Линды. Пока я шел до него от городских ворот, я чувствовал, как мне постепенно становится все лучше, и дрожь проходит. Если по городу я нес букет цветов будто дохлую крысу — в опущенной вниз отставленной от себя в сторону руке, чувствуя себя врагом всех окружающих людей, и чувствуя, что все окружающие люди — мои враги, то за Стеной это прошло. На улице мне встретилось несколько прохожих, среди них были как мужчины, так и женщины. Все приветливо мне улыбались, и провожали одобрительными взглядами. Вскоре я и сам начал отвечать им приветливым взглядом, и когда я стоял перед входной дверью Линды и готовился постучать, даже удивился, почему это я такой уставший, с засохшим потом на лбу, и руками, вымазанными в липком соке, выделявшемся из срезанных стеблей этих белых цветов.
Линда открыла дверь, с напускным удивлением посмотрела на букет, который я ей протягивал, и сказала: «О, как мило!» Потом она взяла цветы в руки, понюхала их и добавила: «И где ты их срезал?» Я подавил выражение удивления, которое было готово возникнуть на моем лице, и, улыбнувшись, пожал плечами.
Все сразу же стало просто. Оказалось, что цветы — это не страшно, и в этом нет даже ничего серьезного. Оставалось только впредь находить более легальный способ их доставать.
Линда поставила букет в большую вазу на столик возле кресла, в котором обычно сидела. Таким образом я весь вечер видел ее и цветы одновременно, и я видел их отражение в зеркале над столиком; и они мне нравились — комната будто стала светлее. Тем вечером она была особенно дружелюбна ко мне. Мы сидели, болтали — как-то иначе; наш разговор тек легче, чем обычно, — я удивлялся произошедшей перемене, догадывался, что это из-за цветов, но не понимал, ни что, собственно, произошло, ни почему именно это произошло. Честно говоря, я этого до сих пор не понимаю.

 
ГЛАВА 3

Разноцветные одежды скользили по склону и исчезали в лесу, который начинался уже несколькими метрами выше тропинки, по которой я шел. Они двигались в один ряд; те, кто уже добрался до деревьев, за которые можно было держаться, подавали руки и помогали тем, кто только штурмовал крутой склон, а остальные стояли пестрой толпой на тропинке и ждали своей очереди.
Они стояли ко мне спиной, защищая таким образом глаза от послеобеденного солнца, еще не успевшего спрятаться за лесом, поэтому я подходил к ним, оставаясь для них незамеченным.
Людей из Золотого города, присутствовавших там, было гораздо больше, чем я до тех пор когда-либо видел единовременно. Самая большая компания, с которой мне доводилось сталкиваться — это были те, с которыми я тогда общался на поляне на холме. В остальном я никогда не видел, чтобы люди из Золотого города ходили больше чем по трое, и такое скопление людей определенно означало, что происходит что-то особенное.
Пока я приближался, действия людей изменились. Теперь они никуда не шли и не карабкались, а стояли, растянувшись в ряд, и передавали по цепочке большие мешки. Они брали их из кучи на тропинке и транспортировали наверх к лесу, где те исчезали, подхваченные другими невидимыми людьми.
Я подошел. Меня заметили, и я прочитал на лицах людей неудовольствие. Очевидно, оно было вызвано тем, что нам негде было разойтись на узкой тропинке, и чтобы меня пропустить, надо бы было всем немного расступиться, что нарушило бы ритм их работы. Хотя одно из лиц, смотревших на меня, выражало скорее удивление, смешанное со смущением — я его узнал — это был светловолосый заикающийся человек, который был тогда на поляне. Он стоял первым в ряду и занимался тем, что поднимал мешки из кучи и передавал их дальше.
— Привет, — сказал он, и положил назад уже было взятый мешок.
Остальные тоже посмотрели на меня с удивлением.
— У нас тут сегодня... праздник, — продолжил он, будто оправдываясь, потом замялся, неловко указал рукой на своих товарищей, которые, с трудом удерживая равновесие, стояли на крутом откосе и наблюдали за нами, и явно не знал, как продолжить.
— Чего ты не приглашаешь его с нами? — крикнул сверху какой-то человек.
— Да, пусть идет с нами, если хочет, — подтвердила какая-то женщина.
Мой собеседник махнул руками в сторону говоривших и кивнул, давая мне понять, что он, таким образом, меня приглашает.
Я кивнул в ответ и, не очень-то представляя себе, как подобает вести себя в подобных ситуациях, пробормотал «спасибо».
Я постоял немного в сторонке и подождал, пока последний мешок будет отправлен наверх, после чего цепочка снова тронулась по склону, а я пристроился в конец и полез вслед за всеми. Среди деревьев подниматься было на самом деле легко — можно было ставить ноги на стволы, торчащие из склона, будто на ступеньки лестницы, а руками держаться за стволы, растущие выше. Очень скоро и без особых усилий я добрался до самого верха, где уже расположились те, кто поднялся раньше.
Мы находились на вершине холма, имевшего форму конуса со срезанной верхушкой. Это было совсем небольшое — метров двадцать в диаметре — плато, окруженное со всех сторон таким же крутым склоном, как тот, по которому мы только что взбирались.
Я никогда не знал о существовании этого холма и никогда не видел его раньше; со стороны рудников и той поляны, где я впервые разговаривал с людьми из Золотого города, он не был видим за густым лесом. С тропинки, по которой я в тот день шел, его тоже нельзя было различить — он ничем не выделялся на фоне заросшего лесом крутого откоса, который высился над головой. Хотя... даже если я бы о нем из знал, что из того? Что я бы делал, придя туда один?
Вокруг меня царили хаос и суета; на меня не обращали внимания. Люди развязывали мешки, доставали из них различные предметы, передавали и перебрасывали их друг другу, и во всем этом не было никакой системы. Кто-то расстилал на земле подстилки, чтобы сидеть, кто-то даже раскладывал складные деревянные стулья. Кто-то доставал из мешков обернутые в тряпки большие бутылки — как я полагал, в них было вино — и ставил их на эти подстилки, кто-то собирал по частям нечто, напоминающее высокую диковинную башню; я не знал, что это такое, и, наблюдая за тем, как соединяются между собой многочисленные цветные украшенные золотом секции и сочленения, перебрал в своей памяти все, что когда-либо в жизни видел, но только после того, как собиравший это приспособление человек приладил к нему несколько длинных гибких трубок с узкими наконечниками, я понял, что это такое устройство для курения. После того, как я это понял, у меня возникло дежа вю — мне начало казаться, что я эту вещь когда-то уже видел, и начал тщетно вспоминать, когда — но тут ко мне подошла девушка:
— Привет, — сказала она, — ну что ты так одиноко стоишь, присоединяйся к нам.
Я медлил, не зная, что делать.
— Пошли, — сказал она, и крепко стиснув мое запястье, поволокла меня к группе людей, возившихся неподалеку.
— Ты из города; ты чей-то знакомый? — спросила она.
— Да... — промямлил я и стал оглядываться, ища глазами светловолосого человека, пригласившего меня туда, но я не видел его, и плюс к этому я понял, что даже не знаю, как его зовут.
Я посмотрел на девушку. Она улыбалась, и по ее улыбке я понял, что она не ждет от меня ответа.
— Это неважно, — сказала она. — Это место, — и она обвела широким жестом все плато, на котором мы находились, — оно же принадлежит всем. Ты пришел сюда, и ты можешь чувствовать себя здесь, как дома. Разве не так?
Мы подошли к друзьям этой девушки, и она отпустила мою руку.
— Вот, знакомьтесь, — обратилась она к ним. — Этот молодой человек будет с нами.
— Привет, — сказал мужчина, расставлявший на расстеленном на земле ковре посуду с едой, едва посмотрев на меня. — Садись, — и он сделал еле уловимый жест в сторону места напротив себя. — Помоги разложить приборы... Вот. Чтобы у каждого были. Нас сколько?.. — и он, подняв голову, принялся считать людей, которые должны были сидеть с нами вместе.
Их оказалось восемь. Включая меня — девять. Мужчина дотянулся до лежавшего под деревом мешка и вручил его мне.
Мешок был почти пустой, и когда я его открыл, я увидел на дне несколько золотых ножей, вилок и ложек. Я начал их оттуда доставать и раскладывать по краю подстилки, а человек, который мне это поручил, спросил:
— Кстати, как тебя зовут?
— Томас.
— А меня Антон. В первый раз в такой компании?
— Ну... — я помедлил. — Да.
— Понятно, то есть, в принципе, ты знаешь, кто мы такие.
— Конечно.
Антон кивнул.
— То, что здесь сейчас происходит, это праздник лета, — сказал он после небольшой паузы. — Каждый год, когда лето заканчивается, мы собираемся здесь и немного празднуем.
— Вы — это все жители Золотого города? — осторожно поинтересовался я.
— Нет, — Антон рассмеялся. — Только мы. Ну, есть такая какая-то сложившаяся компания. Кто-то приходит, кто-то уходит... вот сегодня ты пришел, но, так, в принципе, одни и те же люди. Человек пятьдесят в общей сложности.
— А почему здесь? — спросил я. Это же далеко.
— А нам так нравится, — пожал плечами Антон. — К тому же, нам нравится быть немножко... обособленными. Около Золотого города есть много красивых мест, это понятно, но там под каждой елкой уже сидит по десять человек — плюнуть негде.
— То есть в самом Золотом городе никто не... — я снова замялся, на этот раз из-за того, что не мог подобрать нужного слова. — Ну, никто не живет?
Антон приподнял брови, но не засмеялся.
— Ну как, живут, конечно. Но там скучно. Там у каждого есть дом, какое-то место, куда можно прийти. Но жизнь как таковая — она не там... Хотя, есть и такие, которые сидят дома и никуда не выходят. Не знаю; мы — не такие. Мы таких не понимаем.
«Черт возьми, если есть кто-то, кого вы не понимаете, то что же делать мне?» — пронеслось в моей голове.
Теперь я расставлял стаканы для вина, а Антон продолжал.
— Понимаешь, Золотой город отличается от вашего тем, что у нас живут люди, которые знают, чего они хотят. Вот так вот — непосредственно знают. Кто-то любит гулять, кто-то любит петь, кто-то любит... пить... — Антон хохотнул. — Кто-то любит самоутверждаться в искусстве. Да — у нас очень много людей искусства. Те, кому нравится успех, делают что-то на публику, но есть и такие, которые занимаются этим искусством только для себя. Ты услышишь сегодня — Римма обязательно споет что-нибудь.
Антон бросил быстрый взгляд куда-то мне за плечо.
— Правда, Римма?
— Что? — раздался женский голос, который показался мне знакомым.
— Споешь нам сегодня что-нибудь?
Я обернулся туда, куда смотрел Антон и увидел стройную строгую темноволосую девушку, одну из тех, что разговаривала со мной тогда на поляне. Она кивнула в ответ на вопрос Антона, а потом увидела меня, поджала губы и ее взгляд выразил неудовольствие, смешанное с удивлением, но в остальном она ничем не выдала, что мы знакомы, повернулась ко мне спиной и продолжила с кем-то разговаривать.
— Значит, у вас все так или иначе занимаются творчеством? — я продолжил разговор.
— Ну да.
Мне вспомнились наши беседы в больнице с господином Лерером. Я сказал:
— А можно два технических вопроса?
— Давай.
— Вы верите в бога?
— Кто, я? — переспросил Антон и ткнул себя указательным пальцем в грудь.
Я смутился.
— Ну, вообще, в Золотом городе верят в бога?
— Ну... Ну не знаю, — Антон несколько раз пожал плечами. Смотря, что понимать под богом. У нас есть храм, и мы верим... в-в-в... Ну... Короче говоря, так, как ты спрашиваешь, в бога мы не верим.
Антон набрал в щеки воздуха и медленно выдохнул, будто ему этот ответ дался нелегко.
— Так, а второй? — он посмотрел на меня уже без какого-либо энтузиазма.
— Вы читаете книги?
Антон развеселился. Вероятно, этот вопрос был для него легче.
— Нет, не читаем. А у вас читают книги? Ты читаешь?
Я отрицательно помотал головой.
— Ага, это не жизненно необходимо, — сказал Антон. — Правда ведь? В настоящем мире есть столько интересных вещей, что нет смысла ворошить пыль веков... Вот видишь — здесь мы похожи. У нас тоже так.
Антон вдруг снова посмотрел куда-то мне за плечо и крикнул:
— Что вы там, уже пьете?
— Ну да, а чего ждать? — раздался мужской голос.
— Ты вино пьешь? — спросил Антон меня.
Я кивнул. Антон налил сначала мне, потом себе, потом остальным, которые стали садиться к нам. Мы подняли стаканы, чокнулись ими и стали пить.
Вино было горько-сладким. Я никогда такого не пробовал; в общем, оно было вкусным, но немного навязчивым. И вместо состояния опьянения от него у меня возникло ощущение, что кто-то отключил мои мозги. Мое тело все еще пребывало там на холме, я даже что-то говорил и смеялся вместе со всеми, но, в то же время, это будто был не я.
К нам подошли две девушки, одной из которых была та строгая темноволосая, которую Антон назвал Риммой.
— Надо пойти набрать воды, — сказала Римма. — Кто пойдет?
Антон кивнул в мою сторону.
— Сходишь, поможешь?
Вместо ответа я поднялся и пошел с девушками к краю плато к склону, противоположному тому, по которому мы поднимались.
— Сейчас. Надо взять фляги. Подожди здесь, — сказал Римма.
Я остался их ждать, и через минуту они принесли несколько больших кожаных фляг и вручили их мне.
— Вот, здесь можно спуститься. Пойдем.
*******
Когда мы вернулись, я чувствовал себя совершенно трезвым и уставшим. Я вернулся на свое место и сел напротив Антона.
— Что, напряженно? — спросил он меня. — А ты тут много пропустил. Давай наверстывай, — сказал он и наполнил мой стакан вином до краев. — Давай — до дна.
Я выпил. Что было после этого — я даже не могу рассказать — нет, не потому что я был пьян и чего-то не помню, а просто все вспоминается теперь как нескончаемый калейдоскоп вина, еды, чьих-то лиц; когда вечером зажглись фонари и факелы, этот калейдоскоп обрел новые краски и завертелся с новой силой, и когда я далеко за полночь наконец-то добрался до дома, я рухнул на кровать, не раздеваясь, и мгновенно заснул, как убитый.

 
ГЛАВА 4

Каждый раз, когда мы спускались к воде, мне казалось, что я приближаюсь к центру мира. Будто спускаясь по кругам ада, о которых мне когда-то в больничном переходе рассказывал отец Манни, мы шли в темноте прочь от протоптанной дорожки, олицетворявшей то последнее, что осталось в этом месте от цивилизации. Мы шли несколько сот метров по касательной, чтобы миновать заросли камышей, и постепенно достигали участка берега, где камыши расступаются, и взгляду открывается чистая и ровная как зеркало водная гладь. Казалось, что дальше и важнее этого места нет ничего. Если бы я мог придумать способ добраться до середины этого озера — я был готов тогда спорить — меня бы поглотила неведомая сила, обитающая в глубине, и я бы исчез навсегда, слившись с вечностью. Мне хотелось думать, что тогда мой дух оторвался бы от водной глади и взлетел вверх — к звездам. Хотя, кто знает, может быть, неведомая сила озера оставила бы меня у себя навеки, и я должен был бы до конца дней этого мира бродить в камышах и слушать кваканье лягушек. Впрочем, против такого исхода я также ничего не имел. Было бы только жаль потерять прикосновение и тепло моей любимой, которая шла рядом, иногда доверчиво смотрела на меня, и в ее глазах блестели маленькие искаженные отражения Луны, которые предавали ей немного демонический вид, который особенно нравился мне в контексте размышлений про силы озера и центр мира.
Мы садились на камень, и Элен клала мне голову на плечо. Мне всегда было неудобно так сидеть, но я каждый раз пересиливал себя, и мужественно сносил это до конца. Мне нравилось чувствовать, что я могу быть для женщины опорой, и мне было приятно, если она в эти минуты воспринимала меня так. Хотя, на самом деле, я не знаю, как она меня воспринимала; она никогда мне этого не говорила.
Я обнимал ее, и гладил ее руки, и мы были — мы на самом деле были тогда — одни на всем свете.
Сидя на том камне и ощущая близость центра мироздания, было особенно странно смотреть на возвышающуюся на севере неповоротливую громадину города Башен. Из его центра исходил желтый свет, который, рассеиваясь о частички пыли и тумана в воздухе над городом, превращался в нимб над головой огромного святого, похожего на свирепо смотрящий на нас из темноты раскаленный докрасна кирпич.
Глядя со стороны на город, я чувствовал себя песчинкой по сравнению с ним. И тем более странным казалось то, что у такой ничтожной песчинки, как я, все-таки есть возможность вылезти из чрева этого монстра, чтобы хоть ненадолго стать независимым.
Впрочем, если бы не Элен, у меня никогда не хватило бы смелости придти на этот берег. Возможно, на первых взгляд это может показаться странным для человека, который столько раз был за Стеной. Но на берегу — это совсем другое.
Злейшим врагом чего-либо не может быть ничто, что находится с ним на одном структурном уровне. Злейшим врагом человека никогда не может быть другой человек. И злейшим врагом общества никогда не может быть еще одно общество.
Когда я ходил за Стену, я был подобен пытающемуся усидеть на двух стульях. Я стремился быть своим в двух взаимоотрицающих социумах, и это, по вполне понятным причинам, осуждалось. Хотя, как я теперь понимаю, в этой социальной акробатике я достиг большего успеха, чем подавляющее большинство людей. Очень многие, почти все мужчины из города Башен когда-либо выходили за Стену — даже чтобы понять этот факт мне потребовалось много лет. Но почти все из тех, кто это делал, тут же ощущали несовместимость мира за Стеной с миром города, и принимали осознанное решение забыть про то, что они пережили за Стеной, как страшный сон, и впредь ограничиваться жизнью в городе по его правилам. Мне думается, и мне льстит эта мысль, что людей, которые бы, как я, ходили за Стену годами, почти нет.
Когда я встречался с Линдой и почти каждый день бывал за Стеной, я сталкивал лбами две морали двух разных миров, но то, что мы теперь делали с Элен, было проступком гораздо более серьезным. Каждый раз, когда мы выходили из города, мы будто демонстрировали, что нам не нужно даже пытаться усидеть — и что мы можем вообще обойтись без каких-либо стульев. И каждый раз я подсознательно ожидал, что мы по пути кого-нибудь встретим, кого-нибудь очень важного и очень страшного, и грянет буря. Но все было спокойно; никому не было до нас дела. Мы демонстративно игнорировали все устроенные в городе возможности для развлечения молодежи, но это никого не волновало. И от этого становилось еще страшнее. Было удивительно, как Элен так легко ко всему этому относилась.
Хотя легкомысленной она также не была. Несмотря на свою пунктуальность и последовательность во всех желаниях и решениях, Элен, насколько я смог изучить ее за год нашего знакомства, не предавала особого значения вещам, связанным с общественной моралью и гражданским долгом. Она, например, не понимала моего стремления как можно скорее пойти работать в бригаду строителей. Она спрашивала меня, почему я не могу с этим подождать, в то время как у меня одна мысль о дальнейшем промедлении вызывало чувство сродни панике. Не могу сказать, что Элен меня отговаривала от работы строителем башен; она просто не понимала, зачем мне это нужно. А я не мог ей этого объяснить. Поэтому мы старались поменьше касаться этой темы.
С Элен мы познакомились во время городского праздника на Императорской площади в честь визита Императора. Была ранняя осень, которую я намеревался провести, скучая и бесцельно бродя туда-сюда по городу. Не сказать, чтобы я хотел ее так провести, но другого выбора, как мне виделось, не было.
Мои отношения с Манни, и без того ухудшившиеся с тех пор, как он вышел из больницы, прекратились сразу после того, как мы закончили работать на рудниках. Манни ушел работать помощником к своему отцу в какое-то важное ведомство — я думаю, что в городскую ратушу, хотя в этом уже не вполне уверен. С тех пор мы не виделись.
С Линдой я также перестал встречаться, но уже по моей вине; — по мере того, как она все больше воспринимала меня в качестве спутника ее жизни, меня это все больше пугало и стесняло, и постепенно я понял, что пора уходить. И я ушел, не объяснив причин. В качестве прощального подарка я подарил ей шкатулку для украшений. Она была сделана в виде восьмиэтажной городской башни; на каждом этаже стена фасада выдвигалась и оказывалось, что это маленький оклеенный изнутри бархатом ящичек. Мне хотелось, чтобы у Линды осталось что-то на память от меня — человека из города Башен.
И, к тому же, в то время я уже получил ответ на свое ходатайство. Я помню, с каким волнением я распечатывал конверт из плотной коричневой бумаги, в углу которого была нарисована маленькая красная корона. На белоснежном листе с гербовой печатью было написано что-то в том духе, что его величество император благодарит меня за хорошую работу на руднике, и предписывает мне жить в Железном городе, занимаясь какой-нибудь приличествующей такому славному юноше, как я, деятельностью.
Положительная формулировка и наставнический тон этого письма меня покоробили, но факт был в том, что в Золотой город меня не отобрали, и теперь надо как-то устраивать свою жизнь здесь.
И вот я уже несколько месяцев так жил, не находя себе места, не зная, куда мне идти, и что делать дальше. Хотя, строго говоря, работать я не был обязан, я чувствовал, что все равно скоро мне надо будет это делать.
Работа в городе Башен, формально говоря, с самого дня основания города, была делом добровольным. Вкратце, экономика города была устроена таким образом: дети добывали руду, из которой рабочие выплавляли железо, и другие рабочие делали железные орудия. Эти железные изделия потом распределялись между всеми жителями города в зависимости от высоты их башен, и эти орудия можно было в базарные дни менять у сельских жителей, съезжавшихся в город, на еду и другие товары, которые не производились в городе.
В каждом районе города был свой районный совет, который определял, сколько и каких работников и рабочих не хватает. После чего каждому еще не работающему жителю этого района предлагалось выбрать себе работу по вкусу.
Таким образом, хотя непосредственно за свою работу человек ничего не получал, отказываться от работы было не так легко, и такой отказ осуждался бы всем обществом. В принципе, все могли бы не работать. Но тогда бы жизнь в городе встала, и все это понимали.
Я чувствовал себя и без того достаточно одиноким, чтобы вызывать на себя огонь со стороны общества. Мне хотелось пойти на работу, и начать обретать хотя бы какие-то социальные контакты. Впрочем, я не особо торопился это делать, и я решил пару месяцев провести праздно, отдохнуть от рудников и собраться с мыслями.
Тогда в толпе на городском празднике я и встретил Элен. Я направлялся в самую гущу, в то время как Элен пыталась из нее выбраться. Когда ей это удалось, она  с недоумением оглянулась по сторонам, потом увидела меня, подошла и спросила, в какой стороне находится парк принца Александра. Мы находились на Императорской площади, практически на другом конце того, что можно было бы назвать центральной частью города. Я начал объяснять, куда идти, Элен несколько раз переспросила, и тогда я предложил проводить ее. Не знаю, почему; на это не было определенных причин — тогда я был слишком погружен в свои мысли даже для того, чтобы успеть осознать, насколько эта девушка красива, и насколько она мне нравится.
— Спасибо, а то я запутаюсь в лабиринтах, — кокетливо сказала она, и, к моему ужасу, взяла меня под руку.
Парк принца Александра, до которого я, как и обещал, проводил ее в тот день, стал с тех пор неизменным местом наших встреч, потому что он находился почти на середине отрезка, соединяющего мой дом и дом Элен. К слову сказать, к тому времени я уже съехал из дома отца, и жил в собственной четырехэтажной башне, выделенной мне всего в нескольких кварталах от моего старого места жительства. Хотя я и не был доволен высотой своей башни, и тем социальным статусом, который я вследствие этого приобрел, мне в голову ни разу не приходила мысль, что, я, дескать, недостаточно добросовестно работал или еще как-то неправильно себя вел. А когда я выяснил, что башня, в которой жила Элен, точно такой же высоты, что и моя, я окончательно перестал беспокоиться по этому поводу, и решил, что это судьба.
Мы с Элен оказались одногодками; она закончила работать на рудниках тогда же, когда и я. Она говорила, что она помнит меня еще с тех пор, как мы работали. Говорила, что я всегда ей нравился, но что я был всегда настолько погружен в себя, что никогда не обращал на нее внимания, как, впрочем, и вообще на кого бы то ни было. Это была правда. Я не помнил, чтобы видел Элен раньше. Она утверждала, что на рудниках выглядела иначе, а потом она сменила прическу и стала по-другому одеваться. Я смеялся, и говорил, что тогда нет ничего удивительного в том, что я не узнаю ее.
По мере того, как наш роман развивался, я все больше жалел о том, что вел себя на рудниках настолько обособленно, и не обращал на Элен внимания раньше. Может быть, это избавило бы меня от того чувства одиночества... да и от отношений с Линдой, которые, хотя и много мне дали в смысле становления личности, но о которых я не хотел больше вспоминать.
Сидя на камне у воды и наслаждаясь тишиной, я думал, что все, что ни делалось — делалось к лучшему, и что у меня на самом деле нет причин жалеть о Золотом городе или о высоте моей башни. Теперь у меня была девушка, ради которой я хотел жить. Это было важнее всего.
В черной воде раздался всплеск — должно быть, какая-то крупная рыба подплыла близко к берегу. Элен вздрогнула, я крепче сжал ее руку, и вышел из оцепенения.
— Как страшно, — сказал я серьезным тоном.
— Ага, — согласилась Элен, потом помолчала и добавила — Слушай, я давно хотела тебя спросить: тебе нравится бывать здесь?
Я усмехнулся и покосился на громадину города. Конечно, задавать такой вопрос было не совсем честно, и Элен это понимала. Поэтому я ответил на него тоже не совсем честно:
— Да, нравится, — сказал я просто.
Воцарилась пауза, во время которой я не мог понять, удовлетворена ли Элен моим ответом, или же ждет продолжения. Поэтому я продолжил:
— Вообще, знаешь, я не совсем привычно себя здесь чувствую. Но я люблю это ощущение. В городе я чувствую себя будто защищенным, а здесь этой защиты нет. Здесь никто не живет. Здесь я... — тут я осекся, не понимая, как дальше продолжать. Мне следовало бы сказать «мы», но тогда потерялся бы весь смысл, и я закончил фразу, как начал, — здесь я сам по себе... Вроде бы это свобода, но она меня пугает. Но... Иногда это очень хорошо для разнообразия! - весело добавил я и засмеялся.
— Рада, что тебе нравится, — сказала Элен. — То есть, у тебя никогда не было мысли уйти из города и жить с крестьянами?
Эта мысль мне показалась настолько дикой, что у меня отвисла челюсть. Я надеялся, что Элен этого не видит.
— Н-нет, никогда, — поспешно сказал я.
У меня на самом деле никогда не возникало даже мысли о том, что такое возможно. И сейчас, по прошествии лет, мое отношение к этому не изменилось. Возможно, город отнимает у человека его свободу, но очень трудно отказаться от того, что он человеку дает взамен. Нет, я бы никогда не смог отказаться от упорядоченной жизни и не рискнул бы отдать себя природе. Столкновений с этой природой и этой свободой мне было вполне достаточно в том объеме, в котором я их имел во время свиданий с Элен.
Элен рассмеялась.
— Я знала, что ты так ответишь, просто хотела спросить, — сказала она.

В тот вечер мы возвращались обратно медленнее, чем обычно. Трудно сказать, с чем это было связано. Мне не хотелось отпускать Элен, в тот вечер я чувствовал какое-то особое тепло, исходящее от нее. Мы шли по залитым желтым светом улицам и болтали о всяких бытовых проблемах. За год, что у каждого из нас была своя отдельная башня, мы еще не успели в достаточной мере обзавестись имуществом. В наших жилищах было еще много пустых углов, и мы могли часами обсуждать, чем можно их заполнить. За таким разговором я не заметил, как мы прошли дом Элен и парк принца Александра; очнулся я только тогда, когда мы проходили Башню Тишины. Элен как ни в чем ни бывало шла и увлеченно рассказывала мне про какой-то шкаф, и, судя по всему, ничуть не переживала о том, что ее дом мы уже давно миновали, и подходим к моему.
До того момента, с самого знакомства, наши отношения с Элен были целомудренными. Самое большее, что мы себе позволяли — это поцелуй в щечку при встрече и на прощание. Не сказать, что мне не хотелось большего, но я знал, что это переведет наши отношения на другой уровень, после чего они станут более тяжелыми, более основательными, и очарование легкой влюбленности исчезнет.
И, надо сказать, наш роман с Элен — именно в таком течении, в каком он был — это было именно то, что мне тогда было нужно. Мое тело вполне способно было сносить сексуальную неудовлетворенность, мой ум нуждался в том, чтобы быть чем-то или кем-то занятым. Влюбленность была наилучшим состоянием, которое я мог в тот период моей жизни сам себе пожелать.
В тот вечер все грозило измениться, я не хотел этого, но и не смог устоять перед молчаливым предложением Элен. У меня не хватило духу сказать ей, что лучше я провожу ее до ее башни, и мы расстанемся, как обычно.
Мы шли дальше, Элен продолжала говорить про шкаф, и я чувствовал, как начинаю все больше и больше волноваться.
В этот момент впереди в квартале от нас я увидел фигуру, которая в свете фонаря переходила дорогу перпендикулярно направлению нашего движения. Это была женщина; у нее был большой живот, она несла на плече сумку, ее волосы были забраны на голове в тощий хвостик. Мне показалось, что в ее волосах проблескивала седина. Это была Линда.
Я всегда терпеть не мог это выражение: когда кто-то говорит, что он, мол, «не мог поверить своим глазам». Но в тот момент, пожалуй, со мной произошло именно это. Я смотрел на эту бредущую вдалеке фигуру, как на призрака из другой жизни, и не верил. Не верил тому, что она так изменилась; не верил тому, что я так изменился, и не верил тому, что мое прошлое, которое я, как мне казалось, безвозвратно выкинул за борт своего сознания, все еще где-то существует.
Фигура вдалеке перешла улицу и скрылась из виду. Мне на мгновение захотелось догнать ее и окликнуть. Но этот импульс тоже испарился.
Элен не заметила минуты моей слабости. Когда она закончила болтать и посмотрела мне в лицо, я уже собрался с духом. Тогда что-то важное произошло у меня в голове. Я больше не волновался, и знал, что делать. Но я больше не был влюблен в Элен.
Когда солнце залило комнату на четвертом этаже под самой крышей моей башни, и мы проснулись рядом друг с другом в одной постели, я подумал, что это, должно быть, самый счастливый момент в моей жизни. Все было безмятежно, и мне было спокойно на душе. Не было весело, не было скучно, не было холодно, и не было жарко — тогда мне было просто хорошо и спокойно наедине с моей любимой. Но гармония была разрушена в тот же момент, когда Элен вылезла из-под одеяла, и запрыгала по голому полу в сторону стоявшего у противоположной стены стула, на который была свалена наша одежда.
Наблюдая, как Элен наступает на мой холодный и не очень чистый пол, стараясь не ставить стопу всей плоскостью, я предложил ей, чтобы она принесла и оставила у меня дома свои тапочки и халат.
— Хорошо, я подумаю, — сказала она, посмотрев на меня с каким-то новым выражением лица, которого я ни разу еще у нее не видел.
В тот же вечер Элен пришла ко мне с двумя большими пакетами, в одном из которых были халат, тапочки, полотенце, а в другом — целый рулон ковриков и подстилок, которые она разложила по всему моему дому. На следующий день она принесла еще два пакета, в каждом из которых было еще по рулону ковриков. Мне оставалось только удивляться, откуда у нее их столько. Мне никогда не нравились подобные вещи, но я должен признать, что они привнесли в мой полупустой дом частицу домашнего уюта, которого ему так не хватало.
С утра, когда мы вылезали, наконец, из постели, мы делали какие-нибудь домашние дела, готовили вместе еду, потом возвращались в постель и занимались любовью, или шли гулять. Нашим любимым местом для прогулок оставалось озеро за северной окраиной города, хотя с тех пор, как мы с Элен стали жить вместе, мое отношение к нему изменилось. Каждый раз, когда я снова оказывался у черной воды, и смотрел на светящуюся громадину города, я больше не чувствовал противопоставления себя городу, и озеро стало мне менее родным и менее манящим. Я ощущал почти физически, что каждый раз, выходя из города, мы с Элен выносим на своих плечах какую-то его часть — что-то сродни толстой железной цепи парковой ограды. И каждый раз, когда я выходил из города, мне тут же начинало хотеться в него обратно, будто только в городе я мог избавиться от своей ноши.
Наступала осень, становилось все холоднее и холоднее. В последний раз, когда мы были у озера, мы больше не сидели на камне. Чтобы не замерзнуть, мы обошли его вокруг, и устремились в город. Никогда город не казался мне таким теплым и родным, как в тот вечер, когда мы вернулись и зашли в этот ресторанчик — в этот, в котором я сейчас сижу — и выпили по большому стакану глинтвейна.
Мы сидели за столиком в другом конце зала — у окна. Удивительно бессмысленная вещь в подобных заведениях — окна. Все равно в них никто не смотрит. Если человек приходит один, то он сидит, как я сейчас, погруженный в свои мысли, уставившись на свой стакан или разглядывая куски картошки у себя на тарелке. Если он приходит, когда много людей, и рассчитывает с кем-нибудь завести разговор или знакомство, то его занимают люди в зале. Если же он приходит с девушкой, то они заняты друг другом, и меньше всего на свете их волнует, что происходит там — снаружи.
Так и тогда. Я не помню, что тогда было видно за окном, я даже не помню, много или мало было людей в зале. Все, что я помню, это тепло, и ощущение, что весь мир сузился до размеров нашего столика.
Я помню, как Элен смеялась, разглядывая мои красные от холода уши и кончик носа.
В тот же вечер я сделал Элен предложение.
Когда я спросил ее, не согласится ли она стать моей женой, она засмеялась таким же смехом, как и тогда, когда он касался цвета моих ушей. Мне казалось, что она восприняла это как какую-то неудачную шутку. Она смеялась, маша перед своим лицом салфеткой, потом вдруг посмотрела мне в глаза нежно-нежно. Через несколько секунд она вдруг стала серьезной, а еще через несколько — заплакала.
Я ерзал на стуле и ждал ответа.
Потом она прекратила плакать, вытерла слезы салфеткой, и сказала: «Я согласна».
Я взял Элен за руку и выдавил из себя улыбку. Не сказать, что я не был рад — я был рад — но главное чувство, которое охватило меня в тот момент, это было чувство облегчения, будто что-то очень тяжелое —  вроде той толстой цепи от парковой ограды — упало с моих плеч прямо там, возле того столика.
Следующие дни были чудесными. Мы украшали мой — теперь уже наш — дом, покупали все необходимое для свадебного праздника, и чувствовали себя — думаю, я вполне могу говорить от имени нас обоих — счастливыми.
Тогда же я познакомил Элен со своим отцом. Мы планировали сделать это еще раньше, но все время откладывали эту дату, пока, наконец, почти случайно не столкнулись с ним, когда он гулял в парке.
Не знаю, как так получилось, что мы с Элен больше года были вместе, и я в это время, конечно, общался с отцом из вежливости или из того, что называют сыновней привязанностью, но, тем не менее, регулярно справляясь о его самочувствии и делах, так и не представил ему Элен. Никто из них не выражал желания это знакомство как-либо ускорить. Элен знала, что у меня есть отец, к которому я захожу, а отец знал, что у меня есть девушка, и я ему успел уже сообщить, что мы собираемся пожениться. Их обоих это устраивало, и когда я их представил тогда в парке, они отнеслись друг к другу даже без какого бы то ни было любопытства, приняли друг друга как должное, и стали разговаривать так, будто были уже много лет знакомы.
Мы стояли посередине аллеи, отец сжимал подмышкой несколько газет, углы которых трепались на ветру. Он так и не смог при такой осенней холодной и ветреной погоде найти места, где можно бы было спокойно посидеть и почитать. Его газеты выглядели совсем так же, как трепещущие на ветру коричневые листья деревьев. Мне хотелось помочь им упасть на землю, чтобы они нашли на ней свой покой.
Элен о чем-то говорила с отцом; я не помню, о чем, но они рассказывали друг другу что-то, что мы все трое уже давно знали. Я смотрел на них и думал о том, что никогда не понимал, что Элен выше отца. Они выглядели как две противоположности, и было неясно, как у двух таких людей вообще может быть что-нибудь общее. Мне тогда еще подумалось, что с них можно было бы написать картину — прямо там, в том парке. Две фигуры — одна мужская невысокая широкая в черном сюртуке, другая — женская, стройная, высокая, в светлом пальто, позади них — серый парк, который, тем не менее, смотрится как белое пятно на фоне окружающих его со всех сторон темно-коричневых башен.
Они о чем-то продолжали говорить, я продолжал на них смотреть, и даже не заметил, как мы сдвинулись с места, на котором стояли, и пошли в сторону дома отца.
Когда мы вошли в его башню, у меня возникло чувство нестерпимой банальности всего происходящего. Наверное, девять десятых всех людей на земле могли бы дать такой же отчет о неком моменте своей жизни, когда они повзрослевшие вошли в дом своих стареющих родителей, и нашли этот когда-то родной дом чужим, пустым, и будто заброшенным. Сознаюсь, что я испытывал все те же самые чувства, и знание, что в этом нет ничего удивительного или странного, что так у всех — предавало этим чувствам налет печали и роковой неизбежности.
Отец не нашел толкового применения комнате, где я жил. За тот год с небольшим, который я провел вне его дома, отец забросал ее всякими вещами, и она превратилась в подобие большой кладовки, в которой царил беспорядок. Когда я привел Элен в нее, и я начал бродить среди каких-то коробок и наваленной кучами одежды, Элен топталась у порога, и не явно понимала, что я нашел в этой комнате интересного. И я был не в состоянии ей этого объяснить.
Отец варил внизу на кухне кофе, и когда мы спустились к нему обратно, он уже разливал его по чашкам. Мне было странно чувствовать кофейный запах в это время дня, когда я должен был бы только-только возвращаться домой с рудников.
Мы пили кофе. Отец поставил на стол вазочку с печеньем. Разговор шел о свадьбе, и отец спросил, как бы он мог познакомиться с родителями Элен.
— Никак, — ответила она.
— То есть что, мы познакомимся только в день свадьбы? — отец развел руками, будто говоря «нет, так не годится!».
— Нет, у меня нет родителей, — сказал Элен, — они давно умерли.
Отец смутился.
— Вы будете единственным родителем на нашей свадьбе, — дружелюбно добавила Элен.
Отец пробурчал в ответ что-то малопонятное, и поспешил свернуть разговор на эту тему.
Когда мы покончили с кофе, отец встал и повел нас в подвал. Когда я понял, куда он нас ведет, у меня внутри будто что-то вздрогнуло. В последний раз, когда я был в этом подвале, я догадался, что отец делает себе мастерскую, но тогда мне почему-то показалось, что отец не сможет довести начатого до конца, и из его затеи, какой бы цели она ни служила, ничего не выйдет. Но я, видимо, ошибся.
Мы спускались по узкой лестнице, потолок над которой стал мне слишком низок, и мне постоянно приходилось пригибаться, чтобы не удариться головой. С каждой ступенью меня все больше разбирало любопытство, но, когда отец открыл тяжелую скрипучую дверь в подвале и зажег свет, я... Нет, я не застыл в изумлении, и даже не сильно удивился. Просто у меня на лице сама собой расплылась кривая усмешка от осознания иронии судьбы. Среди разрезанных на куски листов железа, железной стружки и инструментов высились и конечные продуты этой деятельности — шкатулки. Искусно сделанные миниатюрные копии башен нашего города.
— Какая прелесть! — воскликнула Элен, и меня от этого ее возгласа передернуло.
Она пошла вглубь и стала их рассматривать. Осторожно вытянула на себя ящик одной из них, потом так же осторожно задвинула его обратно, и спросила отца:
— Вы их продаете?
— Иногда, — сказал отец. — Ну, я не сам их продаю. У меня их забирают, потом продают на базаре. Хотите — возьмите себе любую.
— Правда? — удивилась Элен.
— Да, правда, выбирайте! — в голосе отца впервые за все это время зазвучала легкость.
— С удовольствием, но тогда Томас ее потащит, — сказала Элен.
Я выдавил из себя улыбку.
Так в нашем доме появилась шкатулка в форме башни. А у меня на сердце — еще один камень.
День нашей с Элен свадьбы разочаровал меня в тот момент, когда мы вышли из дома. Я — в новом костюме, с цветком в петлице, и с новым железным поясом. Элен — в плаще, накинутом поверх белого платья. Нас сопровождали Клаус и Матильда. Клаус был товарищем Элен с тех пор, как они работали в одной группе на рудниках; его лицо было мне знакомо с рудников, но у меня никогда не возникало впечатления, что в этом простоватом смешливом человеке есть что-то, что может заставить меня с ним знакомиться ближе. И когда оказалось, что они с Элен друзья, это впечатление только усилилось. Матильда, его жена, была толстенькая бабенка, такая же простоватая и смешливая, как и Клаус. Они поженились еще летом, и Матильда уже ждала ребенка. Так же, как и Элен, ее со времен рудников я не помнил. Я никогда не знал, сколько же человек всего работают на руднике, но было что-то фантастическое в том, что можно больше десяти лет работать с человеком бок о бок, и даже не знать потом, как он выглядит.
Утро, когда мы проснулись, встали и начали собираться, давало какую-то надежду. Элен стала примерять свое платье, я — бриться и так же возиться со своей одеждой. Несмотря на ненастную погоду настроение было на подъеме. Казалось, что вот-вот произойдет что-то изумительное. Сердце билось, и я чувствовал, что я взволнован. Готов спорить, Элен чувствовала себя так же, хотя и старалась этого не показывать. Потом пришли Клаус и Матильда. Матильда была одета в белое с крупными синими цветками платье, туго облегавшее ее начинавший вырисовываться животик. Поверх платья она накинула плащ, в точности такой же, какой был у Элен. Клаус был в плотном суконном костюме и пальто. Они принесли цветы и какие-то подарки.
Мне кажется, что я был с ними вежлив, благодарил, говорил комплименты Матильде и смеялся над шутками Клауса, но мысленно я стал где-то далеко. Ощущение подъема ушло.
Мы вышли, и холодный ветер, встретивший нас, окончательно лишил меня праздничного настроения. Мы сели в коляску с извозчиком, специально заказанную по такому случаю, и поехали к ратуше. Там уже ждал отец. Он преподнес Элен огромный букет роз, и долго что-то неразборчиво бурчал сначала нам с Элен, потом Клаусу и Матильде. Они смеялись, и поздравляли его со свадьбой сына.
Потом мы все пошли внутрь. Ратуша — это огромное одноэтажное здание, напоминающее высокую городскую башню,  положенную на бок. Если бы мне не случилось побывать в ней летом на свадьбе Клауса и Матильды, я бы ни за что не догадался, в какую дверь надо заходить, и, должно быть, намотал бы не один круг по улице или по коридору в поисках зала для бракосочетаний.
Когда заходишь в нашу ратушу, попадаешь в коридор, опоясывающий все здание по периметру. Мне думалось, что если бы ратуша была обычной стоящей вертикально башней, этот коридор исполнял бы функцию лестничного пролета. Один этаж — один зал. Одинаковые помещения за одинаковыми коричневыми дверями, различающиеся только надписями на начищенных до блеска железных табличках.
«Зал для бракосочетаний» было написано на одной из них.
Из соседней коричневой двери вышла строгая старая женщина, которую я никогда раньше не видел, церемонно поздоровалась со всеми нами, открыла нам дверь и проводила нас внутрь. Нам было предложено сесть.
Зал был высоким. Гораздо выше, чем все здание казалось с улицы. Исполинские подсвечники в обхвате с дерево каждый стояли по углам, и горевшие на них свечи создавали атмосферу, которая мне казалась не столько торжественной, сколько мистической. Кроме этих подсвечников, длинного стола, за который села строгая женщина, и кресел, в которых мы сидели, в зале не было ничего. Стены были тоже пустыми, на них не было ничего — даже картин.
Не помню, что эта женщина нам говорила. Не помню также, как я механически ей что-то отвечал. Я очнулся только в тот момент, когда она пожала мне руку и вручила бумагу — свидетельство о том, что мы женаты. Я второй раз в жизни держал в руках такую бумагу — адресованную мне и подписанную императором, и в моей голове мелькали обрывки мыслей — про императора, Золотой город, Элен, и мое собственное счастье. Мне мучительно хотелось, чтобы на этот раз этот клочок бумаги, подписанный этим — таким далеким от меня — императором, на этот раз принес мне хоть что-нибудь, кроме разочарования.
*******
У меня немного затекала спина от сидения на высоком стуле, но других стульев в этом заведении не было. Длинное узкое помещение с трудом вмещало в себя барную стойку и один ряд высоких квадратных столов, прижатых к стене напротив нее. У каждого стола стояло два стула. Каждый имел право на собеседника. И каждый имел право ни с кем не разговаривать. Для этого было достаточно положить какой-нибудь предмет одежды и сумку на стул напротив. Я никогда не видел, чтобы за столом было больше двух человек. Никаких веселых компаний. Никаких влюбленных парочек. Иногда сюда приходили мужчины с женщинами, но они были не такими — они не были влюблены. Они не наклонялись близко друг к другу, они курили, не заботясь о том, что выпускают дым в лицо друг другу, и они будто бы были заранее уставшими друг от друга. Они все были одинаковыми.
Хозяин был приземистым, словно слепленным из грязи, человеком. Он ходил в засаленном фартуке от столика к столику, потом за барную стойку, и никогда ни о чем не спрашивал.
Я подолгу его разглядывал из своего угла. Он не обращал на меня внимания, и мы ни разу не встретились с ним взглядом. Мне было интересно, что могло заставить человека вместо того, чтобы, скажем, как мой отец, делать шкатулки у себя в подвале, организовать такое странное заведение — грязное и полутемное, такое, где не принято выражать иных чувств, кроме усталости.
Мое место было в углу. Этот столик был дальше всего от двери, рядом жарилось мясо на жаровне, от которой шло тепло и уют. А собеседники у меня каждый раз были разными. Хотя, они все вели себя одинаково — сначала сидели и пили в одиночку, делая вид, что ни на кого не обращают внимания. Потом начинали проявлять некую суетливость, будто им нужно в туалет. Смотрели на меня, и на стул напротив меня — короткий взгляд для меня, долгий — для стула. Затем они вставали и, не встретив препятствий с моей стороны, переходили за мой столик.
Можно даже не здороваться.
— Слушай, моя жена всегда готовит мясо с баклажанами. Она не признает грибов, говорит, от них какой-то запах... А ты как думаешь?
Я уже научился перебарывать в себе искушение заботиться о чувствах моих собеседников или их разнообразных родственников. Не вдаваясь в рассуждения, я прямо отвечаю:
— Мне с грибами больше нравится. От баклажанов, особенно, когда они жареные, у меня изжога.
Собеседник тут же проникается ко мне симпатией:
— Вот-вот! Я тоже так ей говорю!
Он замолкает, долго смотрит в пиво, которое принес с собой со своего столика, и медленно отпивает. Надо как-то продолжать разговор.
— А здесь? — спрашиваю я, делая бровями жест в сторону жаровни с мясом.
— Здесь..? — говорит собеседник, с пафосом выпятив губу так, что становится ясно, что ничего кроме выпивки он тут не заказывал. — Здесь все по-другому...
Разговор опять затихает.
— Можно спросить, сколько тебе лет? — говорит вдруг собеседник.
— Двадцать два, — говорю я.
— Я тоже рано начал по кабакам ходить, — говорит собеседник, — как раз, когда от меня первая жена ушла. Я рано женился. Мне восемнадцать было.
— А я в девятнадцать, — говорю я.
— Что в девятнадцать? — не понимает собеседник. — Женился в девятнадцать?
Я киваю.
— Ну как я, считай. И что, ушла?
— Нет, в больнице.
— Чего?
Мне ясны равнодушные интонации собеседника, и мне не очень хочется ему все про себя рассказывать. Не потому, что не хочется открывать душу постороннему человеку — я по себе знаю, что на следующий день он все это забудет — а потому что мне надоело  повторять одно и то же.
Но я пересиливаю себя и говорю:
— Тяжелая беременность.
Я уже знаю, что за этим последует. Этих нескольких слов хватит на то, чтобы было о чем говорить ближайшие несколько часов. Сейчас он спросит меня, почему я не рядом с женой. Я отвечу, что час назад был у нее, потом она уснула, и я ушел. Так и происходит. Собеседник говорит:
— А что ж ты не с ней сейчас? Ей сейчас нужна твоя поддержка, — и он делает жест в сторону моей выпивки.
— Я ушел из больницы час назад. Она уснула, — говорю я, и, не знаю зачем, добавляю: — Не целыми же сутками возле нее сидеть!
— Я тоже так когда-то думал, — говорит собеседник. — Мне всегда казалось, что ей всего достаточно. Но когда она ушла, я задумался...
Я отхлебнул из своего стакана, и понял, что со своей задачей поддержать разговор справился. Теперь можно было слушать, и изредка поддакивать.
Отпивая глоток за глотком и все больше пьянея, я переставал обращать внимание на то, в каких именно местах рассказа собеседника я киваю или поддакиваю, и мне казалось, что разговор течет легко и непринужденно. Собеседнику так тоже казалось, хотя я не произносил больше не единого слова. Он говорил и говорил — сначала медленно, потом быстрее и с воодушевлением, потом в его голосе звучали философские нотки — всегда рано или поздно наступает момент, когда собеседник предается философскому настроению — а я узнавал историю чужой любви для того, чтобы тут же ее забыть.
Мы расставались у входа лучшими друзьями. Я спрашивал: «Куда тебе?» И, в зависимости от того, в какую сторону показывал собеседник, говорил, что мне в противоположную. Мы прощались, а на следующий день все повторялось снова.
Каждое утро я вставал с тяжелой головой и начинал бродить по дому, отмечая про себя очаги беспорядка, которые успел устроить за неполный месяц отсутствия дома Элен, и думая, что надо непременно устранить их до ее возвращения из больницы. Но до того, чтобы прибраться, дело не доходило. Меня с трудом хватало на то, чтобы кое-как умыться и незатейливо поесть. Я постоянно боролся с искушением выпить стакан вина еще утром вместе с едой, но мне не хотелось, чтобы моя жена знала, как я коротаю время без нее, и поэтому терпел до вечера.
Вечерами, когда я выходил из больницы, мне казалось, что я оставил там в палате весь свой заряд энергии, который мне предназначался на день. Было странное несоответствие в том, что Элен оставалась спокойной и оптимистичной, в то время как я боролся с депрессией и скукой. Когда я сидел рядом с ней на краю ее кровати и взволнованно спрашивал, как она себя чувствует, и она говорила, что прекрасно, это выглядело так, будто она меня утешает, когда должно было бы быть наоборот.
Мне кажется, что мое плачевное состояние в то время можно было объяснить моим непониманием собственных жизненных ценностей.
Хотел ли я ребенка? Нельзя сказать, что нет. Скорее я просто принял это как должное, как неизбежность. Во всяком случае, я понимал, что Элен его хочет. И вот моя жизнь оказалась подчиненной с одной стороны неизбежности — поскольку каждому природой предписано оставить после себя потомство — а с другой стороны желанию другого человека, родного, любимого, но другого.
А своих желаний у меня вообще не было.

— Это у меня с рудников. Бревно упало, а я стоял, облокотившись на возок. Как отрезало, — так приветствовал меня старый гнилозубый дед, у которого не было кисти левой руки. Когда он подходил к моему столику, он заметил мой взгляд, невольно упавший на его руку, и проблема начала разговора была решена.
Дед сел.
— Вижу, молодые тоже маются. Ну, рассказывай, чем теперешняя молодежь живет. А то я теперь редко с молодыми общаюсь. Все больше, знаешь... — дед дал мне возможность вволю пожаловаться на то, что в нашем городе все одинаково для молодых и для старых, и что уже много лет ничего не изменяется, и что, следовательно, он, в сущности, ничего с дней своей молодости не упустил.
— Не знаю, — сказал я. — Я далек от молодежи. Женился, теперь ребенка ждем.
Дед пошамкал губами.
— А потом что? — спросил он неожиданно агрессивно. — Женился, это ясно. А потом как жить будешь? Чем заниматься будешь?
Мне перестало быть комфортно и захотелось встать и выйти на воздух. Я замялся.
Дед продолжал:
— Хорошо. Давай так. Какой высоты твоя башня? Моя башня — два этажа. Двухэтажная башня, понимаешь? Самая низкая башня в городе — у меня. Я так всем и говорю — самая низкая башня в городе — у меня, — и дед засмеялся своей не смешной и поэтому странной шутке, показав мне редкие черные зубы с черными дырами между ними.
Посмеявшись, он обмяк и будто потерял интерес к разговору. Но, отпив из своего бокала, все-таки продолжил:
— Так, какой высоты твоя башня? Семь этажей? Восемь? — спросил он.
— Четыре, — ответил я.
— Четыре? — переспросил он с удивленно-неверящей интонацией. — Я думал, если честно, больше. Ты не выглядишь как...
Дед запнулся, но я прекрасно понял, что он хотел сказать. Поэтому я кивнул, и он стал говорить дальше:
— И что, теперь ты всю жизнь будешь ходить по таким заведениям только потому что ты на руднике что-то..? Твоя жена ждет ребенка? Смотри, она тебе родит потом второго, третьего... А ты что? Так и будешь всю жизнь. Пить одну и ту же бурду, жрать одну и ту же дрянь... Знаешь, что я думаю?
Я поднял брови, дав тем самым знак деду, что готов это услышать.
— Я хочу перестать чувствовать вкус и запах. Если бы вся еда была как какие-нибудь пилюли. Чтобы я знал, что чтобы жить я должен съесть в день одну белую, одну зеленую и две красных. Я не хочу всю жизнь расплачиваться непонятно за что, будучи вынужденным жрать вот это, — и дед мотнул головой в сторону жаровни, — и делать при этом вид, будто это мне доставляет удовольствие, и я с радостью провожу за этим время.
— А что ж тогда останется? — спросил я с искренним удивлением.
— А ничего, — дед наклонился вперед, и страшно улыбнулся. — Ничего и не надо, понимаешь? В жизни и так ничего нет. Что есть? Книги читать ты будешь? Ты читать-то умеешь?
— Д-да, умею, — опешил я.
— Умеешь? А я вот не умею. На рудниках нас учили-учили... А!.. — дед махнул рукой, и замолчал.
Я стал думать о книгах. Я не знал, почему я за всю жизнь не прочитал ни одной книги. И не знал, зачем их вообще читать. Но когда дед сформулировал свою мысль именно так, как он это сделал — поставив на одну чашу весов книги, а на другую — всю жизнь, которую я до сих пор знал, это заставило меня задуматься.
На рудниках в перерывах между работой наши наставники проводили с нами так называемые «беседы», где они учили нас понемногу читать, писать и считать. Мне это все, как мне казалось, неплохо удавалось, хотя особого рвения к этим занятиям я не проявлял. Газеты, вроде тех, что читал мой отец, не казались мне чем-то сложным, пониманию чего надо долго специально учиться. Я был уверен, что с пониманием таких вещей я как-нибудь справлюсь, а о чем-то более сложном и не думал.
Я сказал:
— Не понимаю. Зачем учиться читать?
Дед посмотрел на меня с ненавистью, потом смягчился и пожал плечами.
— А черт его знает. Кто-то считает, в этом есть какая-то истина. Не знаю. Может, я и мог бы в свое время... Но умишка не хватило. А теперь — куда мне...
Потом он подумал о чем-то, и добавил:
— Хотя, по-моему, там ничего нет. Сколько я людей встречал, никто не говорит, что в этом что-то есть. Только время тратить. Да ну, брехня это все...
Дед допил; он точно знал свою дозу и не стал мучить меня до конца вечера. Он встал, и, уже поворачиваясь в сторону выхода, бросил через плечо:
— Ну что ж, счастливо. Может, когда-нибудь еще... И он пожал плечами, и его искалеченная рука будто махнула мне на прощание.
Я остался один. Лишившись собеседника, мое сознание стало молниеносно расширять мир вокруг себя. Сначала я снова обратил внимание на обстановку бара, на его уродливого круглоголового хозяина с носом, похожим на обрывок грязно-серой губки, потом мои мысли вернулись к Элен, которая спала сейчас в нескольких кварталах от меня в больничной палате. И мне стало не хотеться идти домой. Уличный холод и остывшая за вечер постель были не теми вещами, предвкушение которых могло заставить сердце радостно биться. Мне не хватало Элен, когда ее не было рядом. Я чуть не заплакал от осознания, насколько я ее люблю, и от охватившего меня давящего чувства бессилия — бессилия выразить эту любовь как-то иначе, чем так, как я это делаю.
В тот момент в том мрачном баре я подумал, что хотел бы, чтобы Элен каким-нибудь волшебным способом смогла сейчас сюда войти, увидеть меня и понять, что я чувствую. В любом случае, я не мог сам ей этого рассказать, а даже если бы я преодолел стыд, то она бы все равно ничего не поняла.
До сих пор меня поражает, как Элен тогда умудрялась сохранять оптимизм и даже подбадривать меня. Когда я приходил к ней и спрашивал, как она себя чувствует, она всегда говорила, что уже лучше. Она говорила, что ничего страшного, что с ее мамой было то же самое. И улыбалась. Я никогда не вдумывался в смысл этих слов. Они просто действовали на меня успокаивающе.

— Поговори со мной, а то мне скучно, — сказала старая женщина с очень короткими рыжими волосами, стрижеными под ежика. - Или не хочешь?
Она достала из потертой дамской сумочки зажигалку и закурила, давая мне время подумать. Во мне что-то инстинктивно сжалось, когда она это произнесла. Нечто подобное я слышал только когда-то давно за Стеной, и то я при всем желании не мог больше вспомнить, пережил ли я это сам, рассказала ли мне об этом Линда или я это выдумал.
Женщина выглядела необычно даже среди разномастной публики, встречающейся в этом баре. Стрижка, украшения и макияж не соответствовали ее возрасту. Хотя по мере того, как я все больше вглядывался в ее лицо, я понимал, что она не так уж и стара — ей могло бы быть немногим больше пятидесяти, но множество морщин на лице и высохшие руки, на запястьях которых переплетались десятки причудливых браслетов, добавляли ей лет.
Мне было неприятно, что я не понимаю, чего эта женщина на самом деле от меня хочет. За Стеной... да, за Стеной я мог бы в подобной ситуации думать разное. Но мы были в городе.
— Поговорить?.. Хочу, — я сделал ударение на слове «поговорить», и паузой перед «хочу» постарался подчеркнуть свое равнодушие.
Женщина удовлетворенно кивнула. Я спросил:
— Как тебя зовут?
— Меня? — женщина показала на себя пальцем. — Лара. А тебя?
— Томас.
— Почему ты сидишь тут один?
— А с кем мне тут сидеть? — я почти удивился; эта Лара на самом деле была совершенно чужой в этом месте.
— Ну, я не знаю. С женой, с девушкой...
— С женой? Здесь?! — я удивился еще больше.
Лара осмотрелась по сторонам. Она долго разглядывала хозяина, замызганную барную стойку, пару забулдыг, пьющих, не произнося ни одного слова, за соседними столиками. Наконец она что-то поняла, слегка кивнула и произнесла одними губами:
— Да. Да... — пару минут она просто курила, не говоря ни слова. Потом вдруг сказала: — Скажи, ты веришь в гадания?
Я задумался. Лара с интересом следила за моим лицом, но с ответом не торопила.
Не могу сказать, что я совсем не знал, что такое гадания, и что они собой представляют. Конечно, я что-то об этом слышал — обрывки фраз от каких-нибудь девочек на рудниках, или от соседки госпожи Блюменталь. У меня не было по этому поводу вопросов, но я и не мог бы сказать, что что-то об этом знаю. Одно я знал точно — мне никто ни разу в жизни не гадал, и, следовательно, я не могу в это верить или не верить.
Примерно это я и попытался изложить Ларе. Она внимательно выслушала, улыбнулась краем губ, и затем сказала:
— Хорошо. Хочешь, я тебе погадаю?
Вероятно, на моем лице отобразилась неуверенность, потому что она сочла нужным добавить, давая понять, что это ни к чему меня не обязывает:
— Просто..!
Все еще колеблясь я ответил:
— Ну хорошо. Давай.
Лара повернулась ко мне боком и стала что-то искать в своей сумочке. Когда она так сидела и я мог видеть ее в профиль, я увидел, что у нее все еще красивая грудь и правильные черты лица. Да и в каждом ее жесте — когда она курила или когда она теперь возилась, что-то ища, была фантастическая женственность.
Лара достала колоду карт. Я напрягся, ожидая, что сейчас что-то произойдет, или мне надо будет что-то делать.
— Не волнуйся, все хорошо, — сказала Лара, и, перетасовав карты, стала их выкладывать на столике.
В том, как Лара клала карты, я не улавливал логики. Она опускала карту, смотрела на нее, изучала уже выложенные, затем она могла сделать пропуск или перейти в другой ряд, или заполнить пропуск, оставленный ранее. Столик был слишком маленьким; наши стаканы пришлось отодвинуть к самой стене, чтобы весь пасьянс уместился.
Когда Лара закончила раскладывать и положила остаток колоды рядом со стаканами к стене, карты образовали на столе неправильную фигуру вроде треугольника.. Она посмотрела на то, что получилось, и выдохнула в щеки как после тяжелой работы.
— Так... — сказала она. — Смотри. Вот тут — твое настоящее.
И Лара неопределенно очертила пальцем левый верхний угол композиции.
— Проблемы, трудности, женщина... Так, это все понятно, — Лара посмотрела на меня, будто говоря, что не надо было раскладывать пасьянс, чтобы об этом догадаться.
Я кивнул в подтверждение.
— Поиск. Ты что-то ищешь, и не можешь это найти. Я не знаю, что это... Что ты ищешь? — последний вопрос Лара задала, снова глядя на меня.
Я пожал плечами.
— Так, хорошо. Вот твое будущее, — Лара обвела пальцем другую область пасьянса. — Дальняя дорога... Тебе предстоит дальняя дорога, две женщины, и смерть... Не твоя смерть.
Теперь Лара пожала плечами.
— Да. Трудно разобраться. Хочешь знать, что это за женщины?
Я сделал разрешающий жест.
Снова взяв колоду, Лара положила несколько карт поверх уже выложенных туда, где было мое будущее, и сказала:
— Эти женщины друг друга не знают. Между ними нет ни ревности... ничего. Не могу больше ничего сказать. Давай еще посмотрим, найдешь ли ты то, что ищешь...
Она выложила еще пару карт.
— Дальняя дорога, смерть и жизнь... Ничего не понимаю! — сказала Лара. — У меня еще ни с кем такого не получалось.
Лара всматривалась в карты, будто надеясь еще что-нибудь из них вытянуть. Потом сказала:
— Тебе надо на шаре погадать, он точнее скажет. Хочешь, я тебе на шаре погадаю? У меня с собой нет, естественно, надо будет кое-куда зайти, к одному знакомому. Если хочешь, пошли сейчас!
Глаза этой рыжей женщины сверкнули неподдельным энтузиазмом хищного зверя, вышедшего на охоту. Она сказала:
— Можешь допить свой стакан и пойдем.
Я повиновался.
Через десять минут мы уже шли под противным моросящим дождем. Лара шла так быстро, что я еле за ней поспевал.
— Сейчас, здесь недалеко, — бросила она через плечо. — Сейчас придем. Надеюсь, он не спит.
Мне стало на мгновение неловко от мысли, что мы можем кого-то разбудить из-за какой-то ничего не значащей глупости, но я это чувство от себя прогнал. В конце концов, это был знакомый Лары, и она в каком-то смысле несла ответственность за происходящее. Кроме того, мне было любопытно.
— Вот мы пришли, — сказала Лара, и подвела меня к двери довольно высокой башни, все окна которой были темными, и я был готов поклясться, что мы пришли сюда напрасно, потому что хозяин спит или его нет дома.
Лара громко постучала в дверь. Спустя некоторое время она, прислушавшись, сказала:
— Он дома.
Она постучала еще раз и сопроводила стук криком:
— Марк!
Спустя еще пару минут раздались звуки отодвигаемых засовов, дверь открылась, и на пороге нас встретил сутулый седой человек, который ничего нам не сказал, а только вопросительно посмотрел на мою спутницу.
— Марк, тут со мной молодой человек. Я хочу ему погадать. Разреши мне...
Хозяин башни едва заметно кивнул, развернулся и пошел в темноту вглубь помещений.
— Заходи, — сказала мне Лара. Она, видимо, была давно знакома с этим человеком, и такое его поведение совсем ее не удивляло.
Я зашел.
Поскольку света нигде не было, первым, что я заметил, был необычный запах. Он был резким, но не неприятным, и немного напоминал запах древесины. Перед моим мысленным взором на мгновение возникли рудники, солнце, и поляна, на которой я стоял вместе с людьми из Золотого города. Но в этом запахе было, все же, и что-то другое — что-то от запаха старой одежды или чего-нибудь в этом роде.
Из темноты неожиданно вынырнул снова этот человек, которого Лара назвала Марком, неся в руке тяжелый подсвечник, в котором горела одна свеча.
— Куда ты хочешь? — спросил Марк. — В подвал?
— Ну давай в подвал, — ответила Лара.
Марк открыл дверь и пошел вниз по лестнице. Лестница была точь в точь такой же, как в доме моего отца. Должно быть, мой отец и этот Марк были одного возраста.
Лара взяла меня под руку и слегка толкнула вперед. Я двинулся вслед за Марком. Перспектива спуска в темноте по крутой лестнице внушала мне некоторые опасения, потому что я чувствовал, что нетрезв, поэтому я шел медленно и держался за стены, чтобы не шататься. Когда мы дошли до низа, Марк открыл дверь в подвальное помещение, я вошел туда и увидел, что нахожусь среди гигантского количества книг. Вдоль стен, где у моего отца стояли столы и инструменты, здесь были оборудованы шкафы и полки. Они занимали все пространство от пола до потолка, и книги стояли на них в несколько рядов.
Это были толстые потертые тома, видно, что очень старые. Некоторые стояли стопками на полу, несколько десятков — лежали на огромном столе в центре помещения. В темной нише за лестницей я разглядел несколько кубических корзин, каждая из сторон которых составляла, по крайней мере, полтора метра. Я ужаснулся от мысли, что и в них, должно быть, книги.
Кроме заваленного томами огромного стола, у стены стоял еще один стол поменьше. На нем были остатки еды, бокалы и графин. Было видно, что хозяин проводил в этом месте много времени.
Лара осмотрелась вокруг, и спросила:
— А где шар?
— Я отдал его, — ответил Марк, пожав плечами. — Я не думал, что он тебе будет нужен.
— Как не нужен? Я же сказала, что еще приду!
— Сегодня ты говоришь одно, завтра другое..
Я начал чувствовать себя лишним при этом разговоре и стал инстинктивно отступать в дальний угол комнаты, как раз туда, где стояли корзины.
Марк продолжал:
— Ты сколько уже не приходила? Полгода уже. Я думал, ты никогда не придешь.
— Ай, да ты ж знаешь... — отмахнулась Лара.
В темном пространстве за лестницей я, признаться, стал чувствовать себя не намного лучше. Я стоял, вжав голову в плечи, чтобы не касаться головой низко спускающегося потолка и наблюдал за своей странной спутницей и не менее странным хозяином этого дома.
Вдруг я почувствовал за своей спиной какое-то движение воздуха, словно дул сквозняк. Это заставило меня резко обернуться и выйти на полшага из ниши.
— Молодой человек, не заходите слишком далеко, там паутина, — крикнул мне Марк.
Я вышел из ниши, и Марк посмотрел мне в лицо. Он с любопытством, но без интереса рассматривал меня, а я не мог не отметить, что у самого Марка весьма примечательная внешность. Длинные седые волосы до плеч, узкое сухое лицо, длинный тонкий нос с горбинкой, бородка и усы; должно быть, в дни молодости он был очень привлекателен для женщин.
Внезапно я подумал, как, наверно, я странно и неловко здесь выгляжу. И еще я неожиданно для себя обнаружил, что, хотя я не испытывал страха, мое лицо выражало испуг. Я смотрел на Марка, мелко дыша, приоткрыв рот и округлив широко открытые глаза, хотя для этого не было никакого повода.
— Ладно, можно я поговорю с молодым человеком? — сказал Марк, обращаясь к Ларе.
Лара ничего не ответила и с обиженным выражением лица медленно вышла из комнаты. Мы долго еще слышали ее шаги, поднимающиеся по железной лестнице все выше и выше.
— Ну что ж, как тебя зовут? — спросил Марк принужденно энергично.
— Томас.
— А я Марк, — сказал он и протянул мне свою руку, которую я пожал.
У Марка были твердые, теплые и сухие ладони.
— Скажи, ты увлекаешься книгами? — спросил он.
— Нет, — я сделал глаза еще больше и помотал головой.
Судя по всему, я разочаровал его этим ответом.
— Нет... — протянул Марк. — А мне показалось... Впрочем, неважно. Скажи, ты чем занимаешься?
— Я строю башни, — соврал я. Мне не хотелось говорить, что я не работаю.
— Так ты строитель! — Марк обрадовался. — И ты знаешь, почему здесь все так устроено?
Он обвел жестом свою башню.
— Ну да... — сказал я не очень уверенно.
Марк усмехнулся.
— Вот смотри. Скажи, что происходит с башней, когда ее хозяин умирает?
— Ее сносят. На ее месте строят новую для нового хозяина.
— А как ее сносят?
— Ну как. Разбирают на части, что-то переплавляют, что-то оставляют...
— Это понятно, — перебил Марк. — Есть что-то такое, что от башни остается?
Я начинал понимать, к чему он ведет, и эта мысль меня испугала.
— Тебя, должно быть, удивило, что Лара привела тебя сюда. В подвал, я имею ввиду. Не в гостиную, не в кухню, а сюда... Все эти книги, понимаешь? все они принадлежали когда-то другим людям. Не все жили здесь. Часть книг я нашел в других местах и принес сюда.
Марк помолчал, и потом продолжил:
— Иными словами, единственное, что остается от человека, это то, что у него в подвале. Вот у тебя что в подвале?
— Ничего, — промямлил я.
— А у твоего отца?
Мной вдруг овладела некоторая гордость за то, что мне есть, что ответить.
— Отец... У него там мастерская.
— И что он делает?
— Шкатулки... В форме башен.
Марк сел на край огромного стола и расхохотался.
— Да! Это великолепно! Делать шкатулки в форме башен в подвале.
Признаться, такая его реакция меня обидела. Марк заметил это и поспешил извиниться.
— Прости, я не хотел оскорблять твоего отца. Мне просто хотелось бы тебе кое-что рассказать, чего ты не знаешь. И тебе, мне кажется, было бы интересно это узнать.
Марк пожал плечами.
— Не знаю, почему-то мне так кажется. Ты ведь что-то слышал о том, что раньше люди верили в одного бога..?
Я кивнул.
— Ага. Значит, я не ошибся.
Я подошел к столу и так же сел на край рядом с Марком.
— Понимаешь, все книги, которые я здесь собираю... Их все кто-то написал. Какой-то человек жил, и писал книгу. Дело в том, чтобы правильно это понять. Когда ты думаешь о писателе, его образ в твоей голове всегда отчужден от реальности — тебе кажется, что писатель это кто-то очень далекий, кто-то... ну, нездешний во всех смыслах этого слова. Ты держишь в руках книгу, и ее автор представляется тебе так же смутно и призрачно, как... как какое-нибудь отражение в неспокойной воде. Но это не так. Представь себе, что жил человек точно такой же, как ты. Ну, я не хочу сказать, что совершенно такой же, но у него были все те же проблемы — возможно, жена, дети. Они рожали детей, меняли им пеленки, ходили на базар, торговались там из-за картошки, а потом шли домой и эту самую картошку там чистили, чтобы потом сварить из нее суп. Они жили точно так же, как и все люди. И одновременно этот человек о чем-то думал. Как-то представлял себе этот мир и решил об этом написать. Первый человек, который это сделал, жил очень давно. Настолько давно, что никто не знает его имени. И то, что он написал, не дошло до нас. Совершенно ясно одно: в какой бы форме он это ни написал, он написал что-то, касающееся себя, и своих проблем. Это касательство может быть, если понимать само это слово буквально, и весьма косвенным. Но если человек думает о боге, то он о нем думает, вне всякого сомнения, не просто так, а благодаря или вопреки той самой картошке, которую он в это время чистит. Такое душевное расстройство, когда в одном человеке живет две личности, одна из которых не знает, что делает другая, имеет статус мифа; иными словами, такого почти не бывает. Каждый живущий — целостен и взаимосвязен. И плюс к тому, нет ни одного человека, который бы был стопроцентным альтруистом. Практически все люди в первую очередь думают о себе, и ничего плохого в этом нет. В чем здесь загвоздка — это в том, что тот — самый первый, самый древний — писатель был первым человеком, который описал видение мира через призму своих проблем. Потом было еще очень много людей, которые писали книги. Но они не только писали их, они еще и читали те, которые были написаны ранее. Они их обдумывали, пережевывали, пересказывали на новый лад, шли от противного, делали массу разных вещей. Но закончилось это лишь тем, что из одного Бога, в которого раньше верили все, получилось как бы бесчисленное множество маленьких божков — по одному на каждого писателя. Вот, допустим, ты прочитал книгу — хорошую книгу. В зависимости от литературного мастерства автора или же от его умения подбирать аргументы ты веришь тому, что в ней написано, или не веришь. Потом читаешь другую книгу — и повторяется то же самое, причем совершенно не важно, что, может быть, содержание одной книги полностью противоречит содержанию второй. Ты бессилен рассудить, что вернее, или что правдоподобнее. В итоге ты вообще не знаешь, во что тебе верить. А потом ты сам решаешь что-то написать. У тебя в распоряжении в качестве сырья для творчества имеются твои пеленки с картошкой, плюс смутные воспоминания о чьих-то еще взглядах на мир, преломленных чужими пеленками и картошкой, к которым ты отношения вообще не имел. Что? — спрашивается — что ты напишешь?.. Вот... Когда я это понял, а понял я это не так давно — я имею ввиду, я понял, что в книгах истины в узком смысле этого слова, по крайней мере, так просто на поверхности, нет - я решил добраться до истоков и найти то самое — того Бога, то знание, которым люди обладали раньше...
Марк закашлялся, встал, и, подойдя к другому столу, взял стоявший на нем графин и наполнил два стакана вином, даже не спрашивая меня, буду ли я. Один стакан он протянул мне, из второго отхлебнул сам, а я воспользовался паузой, чтобы задать вопрос.
— Я не совсем понимаю, — сказал я, — разве Бог и знание это одно и то же?
— Нет, — ответил Марк, энергично мотнув головой. — Но они всегда идут вместе. Это просто разные категории. Бог — это нечто, чем ты, так сказать... ну, это то, чем ты пользуешься.
Марк косо посмотрел на меня, видимо, пытаясь определить, доходит ли до меня смысл его слов. Похоже, что мое лицо выражало, что до меня доходит, потому что он продолжал:
— А знание — это метод. Это инструкция о том, как этим пользоваться. Понимаешь? Когда у каждого свой бог, когда у каждого свое знание, этим невозможно пользоваться. Либо выдумывай что-то очередное свое... либо...
— Либо что? — спросил я с нетерпением.
Марк нервно развел руками.
— Либо ничего!.. Либо живи, как все. Как ты сейчас живешь, так и живи. Но ты должен понять, что ты можешь, и чего ты не можешь. И тебе придется это тогда принять. Это раньше все люди были свободны. Они ничего не могли — это другое дело — но, в принципе, они были свободны. По большому счету, когда говорят, что раньше люди обладали одним Знанием, имеют ввиду именно это — у всех была одна свобода. Все понимали и чувствовали ее одинаково. По-другому и быть не могло. Но потом с течением времени возможности людей все увеличивались, и вместе с этим все уменьшалась их свобода. Ее приходилось уменьшать, иначе все бы перегрызли друг другу глотки. И в каждое время человек продолжал писать книги. Писать и читать те — ранее написанные. Читать и думать, что раньше было лучше, что его время чем-то его обделило — какой-то мифической утерянной свободой... Понимаешь, о чем я говорю? — он всегда исходил из устаревших, а потому неверных представлений о том, как должно быть. А знаешь что это значит?
В глазах Марка сверкнула злоба.
— Что же? — тихо сказал я.
— Тебе сказать? — Марк зло хохотнул. Он на глазах становился все более и более возбужденным. — Это значит, что все это ничего не стоит. Все эти книги — просто хлам. Я много лет искал какое-то сокровенное знание, и вдруг понял, что его просто нет. То есть, я хочу, чтобы ты правильно это понял. Оно есть в том смысле, что оно когда-то существовало, и, проделав определенную работу, можно понять, в чем оно заключалось. Но дело просто в балансе свободы и возможностей. Возьми наш город, в котором столько возможностей, но ты ни на что не имеешь права, возьми Золотой город, где ты можешь делать все, что угодно, но ни черта при этом на самом деле не можешь. За Стеной тоже... другой вариант. Но тоже все сбалансировано... И вот подвалы людей все забиваются и забиваются. Мыслями... книгами... На каждую возможность, которую они выдумывают, приходит новое ограничение, а люди все думают и думают, как бы докопаться до сокровенного знания, которое было в самом начале. До него можно докопаться; господи! только оно ничего не даст, потому что, чтобы оно что-то дало... надо уничтожить все книги. И заодно все последствия того, что их кто-то читал.
Марк замолчал и как-то вдруг обмяк. Потом добавил саркастическим тоном, театрально взмахнув руками так резко, что я вздрогнул:
— Но... Это невозможно.
Воцарилась тишина. Всю свою энергию я тратил на то, чтобы не давать проявляться улыбке, распиравшей меня изнутри. Совершенно немыслимым казалось то, что в этот удивительный подвал к этому поразительному человеку попал именно я — полупьяный обремененный житейскими заботами обыкновенный человек, едва умеющий читать. И так же странным казалось то, что, как ни далек я был от чтения, мне было интересно слушать суждения Марка об этом. Во всяком случае, теперь я точно знал, что мне не стоит жалеть о том, что я в жизни не прочитал ни одной книги.
— Что вы собираетесь дальше делать? — спросил я.
— Дальше? — худое лицо Марка еще больше вытянулось, и я чуть не рассмеялся, глядя на него. - Не знаю. Займусь чем-нибудь другим. Мало ли занятий. Но книги собирать больше не буду. Все равно, они не дадут изменить ту реальность, которая сейчас есть.
— А почему вы не ушли в Золотой Город?
— Потому что меня не выбрали, — сказал Марк просто. — Отчасти, видимо, из-за того, что мне не нравился город Башен, и я хотел из него уйти. Я слышал, конечно, что в Золотом городе совсем другая свобода, и мне хотелось туда попасть. Но ты ж понимаешь... свобода — это такая штука, которую опасно давать тому, кто ее жаждет. Император же это прекрасно понимает. Он все понимает — на то он и император. Ты никогда не обращал внимания, что люди из Золотого города все какие-то скучные? Им ничего не нужно, они ничего не хотят. В каком-то смысле, они куда ближе к тому «сокровенному знанию» — у них меньше книг, у них больше свобода. Но свобода без знания — это иллюзия; знание без свободы — ненужная вещь. Так птица не ценит свою свободу, хотя бы потому, что ничего о ней не знает. В каком-то смысле, ей эта свобода и не нужна. И так же ведет себя прикованный к постели больной инвалид — сколько бы он ни знал, но он едва ли сможет эту информацию применить. Вот так мы здесь и живем. Ххе! В самом лучшем случае, мы можем быть кем-то между безмозглой птицей и немощным, но очень умным инвалидом. Тебе кем бы больше понравилось быть?
— Я... Я уже привык быть таким, какой я есть, — промямлил я.
— Привык, говоришь? Разве ты не подавал ходатайство Императору, чтобы уехать отсюда? — Марк пронзительно на меня посмотрел.
Подавив первый импульс воскликнуть «Откуда вы знаете?!», потому что это было бы слишком глупо, я ответил:
— Подавал.
— И зачем?
— Не знаю, просто что-то новое. Я хочу, конечно, в Золотой город, но я не знаю, почему.
— Не знаешь, почему, говоришь... Ну, во всяком случае, ты не вполне счастлив от своей жизни здесь. Это уже само по себе возвышает тебя над толпой. Остается научиться читать.
— Для чего?
— Для того, чтобы, все-таки, спродуцировать своего личного бога, — ответил Марк медленно. — Не обязательно писать потом книгу. Но... Это как по спирали. Вот ты жил, жил, ни черта не понимал. Потом мы с тобой тут встретились, я с тобой полчаса поговорил, и тебе теперь кажется, что ты что-то понял. Потом, если ты начнешь читать книги, тебе опять покажется, что ты ни черта не понимаешь. Потом постепенно что-то снова начнешь понимать... Нельзя сказать, что ты будешь понимать потом больше, чем сейчас. Но это будет какой-то другой уровень качества. Кроме того, тот путь, который прошел я, он не единственно возможный. Кто знает, может, ты найдешь какие-то другие ходы и возможности, которые покажутся тебе единственно верными? Может, ты решишь, что древнее знание...
— Так, с чего мне начать? — перебил я, но потом, обведя еще раз взглядом библиотеку Марка, почувствовал, как тошнота подступает к горлу, и что мне ничего, на самом деле, читать не хочется.
— Хочешь, я дам тебе книгу, с которой можно начать? — спросил Марк.
— Хочу, — пересилив себя, сказал я.
Марк испытующе на меня посмотрел. Мне показалось, что он уже раскаялся в том, что так запросто предложил мне взять у него книгу, но не мог отказаться от своего слова. Потом он отвернулся, подошел к полке, и достал с нее один из томов — далеко не самый толстый, ничем не примечательный и не выделявшийся на фоне сотен других темнеющих там коричневых кожаных переплетов.
Марк вручил его мне, и я на него посмотрел. На обложке было написано: «О приручении птиц». Марк сказал:
— Вот, для начала — самое то, особенно, если ты не очень хорошо читаешь. Если тебе это понравится, то сможешь потихоньку читать дальше, пока места в подвале не останется, — Марк хохотнул.
— Хорошо, — сказал я.
— Ну вот. Как прочитаешь, можешь заходить еще. Расскажешь, что ты отсюда понял, — сказал Марк, и я понял, что это знак того, что разговор можно считать оконченным.
— Хорошо, — сказал я, и двинулся к выходу.
Марк проводил меня до дверей, и, краткосложно пожелав удачи, удалился обратно в свой подвал, а я остался на улице, сжимая в руках старинное сочинение про птиц, и абсолютно ничего не понимая.
Прежде чем идти домой, я вернулся в бар, и заказал еще вина. Но — не знаю, почему — мое сердце учащенно билось, вино застревало в горле и не доставляло удовольствия, и я не нашел ничего лучшего, кроме как, совершив над собой усилие, залпом осушить стакан и уйти.
Когда я оказался дома, я чувствовал себя настолько измотанным, что смог только кое-как раздеться и плюхнуться на кровать. Книгу я положил рядом у изголовья, подумав, что, все-таки, надо будет обязательно ее хотя бы когда-нибудь полистать.
А на следующий день я узнал, что Элен потеряла ребенка. Когда я пришел к ней в больницу, она сидела в кровати и впервые за все это время плакала. А я гладил ее ноги, смотрел в ее лицо, и не знал, что сказать. Честно говоря, я вообще ни о чем не думал в тот момент. Я чувствовал тяжесть, но так же я остро ощущал тщетность всех возможных в такой ситуации слов или действий.
В следующие дни я будто вынул из себя ту часть, которая ответственна за переживания, и запер ее где-нибудь в шкафу. Мне было понятно, что когда Элен вернется домой, мне придется перестать пить по вечерам, и, когда этот факт встал передо мной во всей своей ясности, я почувствовал страх. Я плохо помню, как я с этим справился. Знаю только, что тогда я принял сознательное решение не думать больше вообще ни о чем, и, дав себе твердую установку в момент возвращения Элен домой быть с ней таким же, как и прежде, доверился внутренним импульсам моего организма. Таким образом, в последние дни перед тем, как Элен вышла из больницы, я пил что-то другое и как-то по-другому, чем обычно. И, думаю, больше, чем обычно. Но организм меня не подвел; он рассчитал все правильно, и в последний день перед тем, как я забрал Элен, меня хватило даже на то, чтобы устроить уборку дома.
Мы снова были вместе. Когда моя любимая переступила порог дома, и он наполнился ее звуками, запахами, ее присутствием, я стал счастлив опять. На второй день мне эта больница, этот бар, куда я потом ходил, это знакомство с Марком — все казалось длинным дурным сном. Я будто вынырнул из омута, который, хотя я провел в нем, в сущности, немного времени, ясно дал мне понять, что он с удовольствием заполучил бы меня насовсем.
Вскоре мы стали выходить на прогулки. Наши с Элен отношения стали еще более теплыми и нежными, чем прежде. Мы никуда не торопились, я наслаждался каждой минутой, которую мы проводили вместе. Элен, видимо, тоже чувствовала эту теплоту, хотя я, наблюдая за ней, понимал, что она часто думает о ребенке и страдает из-за этого. Я старался болтать с ней о всякой чепухе и не поднимать эту тему.
Погода улучшалась, мы ходили гулять все дальше и все более надолго. В конце концов, мы стали по многу часов проводить в лесу за западной окраиной города — где-то между рудниками и Стеной, если идти по той дороге, по которой мы с Манни когда-то прошли этот путь. Блуждая бесчисленными лесными тропинками, протоптанными между деревьев безо всякой системы, я как-то раз сказал Элен, что, все-таки, хотел бы начать работать в строительной бригаде. Элен сморщила носик, потом о чем-то подумала и сказала:
— Интересно, я еще успею родить ребенка?
Не успел я придумать, как на это следует реагировать, как Элен издала  скрипящий звук, будто собирается что-то пояснить, но не может найти слов, а потом продолжила:
— Ну да, дорогой, начинай работать, конечно. Только подумай о том, что, если у нас появится ребенок, ему надо будет уделять много времени, несмотря на твою работу. Ребенок — это всегда большие проблемы.
— Да, разумеется, — с готовностью согласился я.
Мы шли по желтой неровной тропинке. Корни деревьев местами выходили из-под земли так, что о них было легко споткнуться. Мы начали уставать от необходимости ходить,  высоко поднимая ноги, и обрадовались, когда увидели беседку у обочины. Ее вид заставлял предположить, что она простояла уже не один десяток, а, возможно, и не одну сотню лет. Краска, которой был покрашен железный каркас, облупилась, а железо под ней было коричневым от ржавчины. Причудливые завитки у крыши оплел вьюн, и вся беседка была так вписана в окружающую ее природу, что казалось, что ее построили не люди, а какие-нибудь гигантские муравьи, обитающие там же неподалеку.
Мы вошли внутрь и обнаружили, что все доски, служившие сиденьями, давно сгнили без остатка, и лишь в одном месте вместо доски был кем-то положен небольшой обломок бревна, на который мы и сели.
Я смотрел на Элен, на ее точеный профиль на фоне листвы и проглядывающего из-за нее неба, и думал, насколько она, все-таки, красива.
Еще я подумал, что мы, должно быть, находимся совсем недалеко от той поляны, где я сидел, убежав с рудников, и говорил там с людьми из Золотого города, но что я почему-то никогда раньше не доходил до этой беседки.
Между деревьями проглядывали очертания башен города. Смещаясь вправо и влево, и глядя на Элен, я добился того, чтобы башня Тишины росла прямо у нее из головы. Элен смотрела на то, как я дурачусь, и грустно улыбалась. Потом спросила:
— Скажи, а если бы ты сразу знал, что я не смогу родить тебе ребенка, ты бы женился на мне?
— Да, конечно, дорогая! — моментально ответил я и взял Элен за руки.
— Правда? — спросила она доверчиво.
— Конечно, — ответил я, после чего Элен уткнулась лицом мне в плечо и заплакала.
Я гладил Элен по волосам, а сам разглядывал ржавые железные столбы, на которых покоилась крыша беседки, разглядывал литые завитки под крышей, и чем больше я их разглядывал, тем больше меня охватывало смутное сомнение, и медленно, будто с того света, в мою голову начали вползать образы, про которые я сначала даже не мог понять, откуда они — встречал ли я их в реальности, или видел во сне.
Я понял, что это было неправдой, что я никогда не видел эту беседку раньше.
*******
Когда я в компании двух девушек спускался вниз к источнику, я их почти ненавидел. Эти мерзавки лихо соскальзывали по крутой тропинке, усеянной острыми камнями, держась руками за землю, в то время как я тащил на себе несколько объемистых кожаных фляг, которые предполагалось наполнить водой, и держаться мне было нечем. Перспектива последующего подъема обратно на поляну с полными флягами меня так же не радовала, хотя я по опыту знал, что вопреки тому, что подсказывала интуиция, подниматься, все же, будет проще.
Девушкам, как мне казалось, была нипочем крутизна тропинки, и их не волновало то, что их просторные цветные одежды волочились по земле, пачкались в пыли и рвались о камни. На мои мучения они также не обращали внимания. Они хохотали и о чем-то щебетали между собой. Они просто надо мной издевались.
Они спустились первыми, отошли на несколько метров и залезли на камень, чтобы им стал виден застрявший на полпути я. Не переставая щебетать, они с садистским любопытством в глазах рассматривали гремящего флягами и чертыхающегося меня, а когда я наконец спустился, Римма показала мне небрежным жестом руки на груду камней неподалеку, и с ледяным равнодушием сказала: «Вот тут источник. Ты пока набирай, а мы пойдем прогуляемся». После чего она и ее подруга отвернулись и пошли по дну того небольшого ущелья, где мы находились, в сторону города.
Я украдкой посмотрел им вслед. Тонкая и грациозная фигура Риммы странно не сочеталась со строгостью и холодностью. Чем больше я наблюдал за этой девушкой, тем меньше она мне нравилась, и тем больше я был счастлив, что Линда не такая. Я понимал, что такие девушки очень нравятся мужчинам, и тем более радовался, что у меня нет необходимости составлять им какую-либо конкуренцию. Впрочем, какая в моем возрасте могла быть конкуренция?
Подойдя к камням, я сел на один из них и нехотя начал выполнять возложенную на меня миссию. Вода, вытекавшая тонкой струйкой из замшелой металлической трубки, была ледяной, и холод от нее ощущался даже сквозь стенки фляги. Не успел я наполнить две, как мои руки окоченели настолько, что мне пришлось прервать свое занятие и отогревать их, зажав ладони между колен. В траве в нескольких метрах от меня что-то тихонько зашуршало, и на тропинку выполз огромных размеров полоз. Мне кажется, что мы оба одинаково испугались встречи друг с другом, потому что он, извиваясь что есть сил, заспешил в ту же сторону, в которую ушли девушки.
На каком-то дереве надрывно каркнула птица.
— Ф-фу... Да-а... — сказал я сам себе и вытер рукавом испарину со лба. Мне раньше не приходилось вступать в настолько тесный контакт с лесом, и меня он и его обитатели пугали, в то время как люди из Золотого города, казалось, чувствовали себя там, как дома.
Все-таки, было что-то странное в том, что люди из Золотого города, могущие делать, в общем-то, все, что им хочется, так много времени проводят, бродя в лесах на большом расстоянии от дома. Так же как и было непонятно, почему в этих же лесах я почти не встречал людей из города Башен. Получалось, что тем, кто был заперт среди башен, чувствовалось дома лучше, чем тем, кто обладал свободой.
Я наполнил водой все фляги, и замялся в нерешительности. Можно было бы сразу тащить их все наверх — обратно на поляну, а можно было пойти вслед за девушками, и, по крайней мере, поинтересоваться, не собираются ли они назад. Я выбрал второе, и, боязливо поглядывая под ноги, пошел в сторону светлого треугольника неба, в котором виднелись очертания башен.
Долго идти мне не пришлось, я вскоре услышал смех, и за небольшим поворотом увидел беседку, в которой сидели девушки, и, как всегда, без умолку болтали.
И это была та же самая беседка.
*******

— Дорогая, здесь недалеко есть источник. Давай пойдем к нему, — сказал я, когда Элен перестала плакать. Она подняла на меня красные заплаканные глаза и судорожно закивала головой. Мне было неприятно смотреть на это, и хотелось, чтобы она поскорее умылась и стала такой же, как всегда.
Я первым вскочил и потянул ее за руку по тропинке, ведшей в маленькое ущелье. Источник на самом деле был в двух шагах. Тогда, когда я осмеянный Риммой и ее подругой обиженно шел по этому же пути назад к своим флягам, мне этот путь представлялся бесконечно более длинным.
Элен подставила сложенные лодочкой ладони под ледяную воду и долго их так держала, будто в оцепенении. Потом решилась, окунула в воду лицо и умылась. После этого ей, как будто, стало лучше, она осмотрелась вокруг, проследила взглядом, куда поднимается крутая тропинка, на которой я тогда кувыркался с этими флягами, и спросила:
— Ты был здесь раньше?
— Да, один раз, случайно, когда еще работал на рудниках, — ответил я.
Элен понимающе кивнула.
— Нет, здесь я не была, — сказала она. Потом вдруг ее тон стал шутливым, и она, смеясь, обрушилась на меня с руганью. — И вообще! Что это такое!? С кем это ты тут шлялся? Небось с девицей какой-нибудь? А?! И еще муж называется!..
Я обнял Элен за талию и поцеловал.
— Я люблю только тебя, дорогая, — сказал я очень серьезно.
— Правда? — спросила Элен.
— Правда, — подтвердил я.
— И все равно. С кем-то ты тут шлялся, — вздохнула Элен, и обняла меня.

Наша дальнейшая жизнь протекала спокойно и безмятежно. Я наконец-то пошел работать в строительную бригаду, и Элен больше не была против этого. Она больше не возражала лишний раз остаться дома одна и тихонько поскучать. Мне казалось, что она тоже подумывает о том, чтобы заняться какой-нибудь работой. Хотя, может быть, я ошибался.
Элен прочитала мою книгу — ту самую, которую дал мне Марк. Она с удивлением нашла ее в каком-то ящике в углу нашей спальни. Должно быть, я засунул туда книгу перед тем, как Элен вернулась домой из больницы, хотя для меня самого стало сюрпризом, что она ее нашла — я успел порядочно забыть и о книге, и о том знакомстве с Марком. Впрочем, учитывая мое тогдашнее состояние, в этом не было ничего удивительного. Естественно, Элен стала приставать ко мне с настойчивыми расспросами о том, где я эту книгу взял, и я сказал ей, что мне ее дал один человек, с которым я познакомился, когда ходил в больницу. Мою жену, вроде, такой ответ устроил, и я был этому рад, потому что если бы она стала спрашивать дальше, мне пришлось бы что-то врать.
После этого Элен стала меня спрашивать, почему я сам не прочитал до сих пор эту книгу, раз ее дали мне.
— Там сказано, — говорила она, шутливо размахивая указательным пальцем перед моим носом. - что у птиц все не так просто. Оказывается, их можно научить делать целую кучу вещей, например, переносить какие-нибудь бумаги или письма. Только надо знать, как это делать.
Я делал удивленные глаза, а Элен продолжала:
— Прочитай, прочитай, тебе ж эту книгу дали.
Мне было неловко говорить, что мне лень ее читать, еще и при том, что и читаю-то я не бог весть как хорошо, поэтому я кивал и обещал, что прочту.
Но я так ее и не прочитал. Вместо этого я много времени проводил на работе, а по пятницам после работы шел с моими новыми приятелями-сотрудниками выпить по кружке пива. Это занимало почти всю мою жизнь. Элен с головой ушла в суету домашнего хозяйства, и я не видел в этом ничего, кроме плюсов: мало того, что я мог сколько угодно заниматься тем, что мне нравится, и общаться с теми, с кем мне нравится, так еще наш подвал стараниями жены заполнился всякими бочками с соленьями и вином, которое я с удовольствием употреблял при каждом удобном случае.
Конечно, нельзя сказать, что я был совершенно счастлив. Я чувствовал некое отчуждение от жены, которую продолжал любить, и это было мне неприятно. Мы оба понимали, что нельзя так вот вечно гулять по лесу, взявшись за руки, и наслаждаться этим; конечно, рано или поздно у каждого должна обрисоваться его приватная сфера интересов, в которой едва ли будет место для другого, но я не думал, что перемена от нежных романтических прогулок до полного разъединения может быть настолько резкой. Меня это беспокоило, хотя я думал тогда, что если такая перемена произошла в одну сторону, то она может так же внезапно произойти и в обратную, и предоставил событиям развиваться дальше без моего волевого участия.
Одним из моих новых приятелей был маленький, начавший уже лысеть, несмотря на то, что он был, как казалось, не сильно старше меня, человек, которого звали, как и меня, Томас. Он был малоразговорчив и никогда не говорил, сколько ему лет. В общем-то, он предпочитал вовсе не высказываться о своем прошлом, и мы почти ничего о нем не знали до тех пор, пока на вечеринке в честь дня рождения одного из ребят из нашей бригады Томас не выпил лишнего и не проговорился, что он родился в Золотом городе.
В тот день и я сам был не очень трезв, чтобы всерьез что-то обсуждать, и не стал донимать Томаса лишними расспросами, но в ближайший же понедельник, когда мы, волей жребия, оказались с ним вдвоем на вершине строящейся башни на северной окраине города, я как бы невзначай затронул эту тему.
— Ты говорил, что ты из Золотого города. Я хотел тебя спросить, почему ты оттуда уехал?
Томас скривился, и его глаза близоруко уставились на меня из-за овальных стекол маленьких очочков, с которыми он никогда не расставался. В тот момент он стал похож на старого сморщенного деда.
— Почему?.. Ну, мы так решили. Чтобы жить в Золотом городе, мне надо было чем-то интересоваться, чего-то хотеть постоянно. А я ничего этого не делал. И мои родители решили, что лучше будет меня отправить сюда.
Я посмотрел на Томаса, ожидая разъяснений. Он продолжал:
— Ну, я такой человек. Меня зовут гулять в лес, я отказываюсь. Меня зовут на вечеринку — я не иду. Вообще, для меня нет ничего лучше, чем посидеть дома. И дома у меня особых интересов нет... Поэтому мы решили, что пусть лучше мне дадут башню... стандартную... как всем, и я буду в ней жить. Та суета — она не для меня. Она как-то убивает все живое.
Произнося последние слова, Томас даже прекратил на момент возиться с огромным болтом, который он вкручивал в одну из железных балок, из которых должна была состоять будущая башня. Он так — сморщившись — на меня и смотрел, и я видел, что он бы с радостью забился от меня подальше в какой-нибудь угол, если бы таковой здесь был.
— Ну, в этом ничего плохого нет, — сказал я утешающе.
— Ты думаешь?
— Да, - я как можно более уверенно закивал. — Все люди разные. Я вообще удивляюсь, почему нельзя свободно ездить между Золотым и Железным городом и жить, где хочешь — где тебе ближе к сердцу лежит, так сказать.
— Не, это как раз правильно, — сказал Томас. — Если это будет так просто, то получится хаос. Никто толком не будет ничего делать. Надо, чтобы люди один раз навсегда определялись, чего они хотят, и все. Это заложено глубоко в человеческой природе — что каждый человек пытается отдалиться от людей, которые другие; — которые не похожи на него.
Мне эта мысль никогда не приходила в голову. Я поднял брови, Томас увидел, что мне на самом деле интересно, отложил гаечный ключ и принялся, жестикулируя, объяснять дальше:
— Ну да, так и есть. Например, здесь у вас люди ж презирают тех, кто живет за Стеной. Хотя единственное их отличие в том, что они не озабочены социальными статусами и всей этой прочей ерундистикой.
— Но я ведь не могу так просто пойти за Стену! — воскликнул я, сам удивляясь своему возгласу.
— Почему не можешь? Можешь. И жить там можешь, — спокойно сказал Томас.
— То есть как это — могу? Жителям города Башен же запрещено покидать город дольше, чем на день.
— Во-первых, не на день, а на три дня, — так же спокойно ответил Томас. — Во-вторых, Стена и то, что за ней — это все относится к Железному городу. Ты не знал?
Я почувствовал себя дураком.
— Нет, — сказал я.
Томас пожал плечами.
— Но не суть. В общем, я для себя определился, что хочу жить в Железном городе.
— А что для этого надо было сделать? — спросил я. — Ты просто пришел и стал жить?
— Ну, нет. Надо было написать письмо на имя Императора, объяснить, почему я этого хочу, и потом мне пришло разрешение. Единственное условие состоит в том, чтобы я полностью соответствовал правилам, по которым живут в Железном городе. То есть, я должен одеваться так, как здесь принято, носить железный пояс... Ну, не выделяться.
Меня стала грызть зависть.
— И тебе так просто дали разрешение? Мне вот  отказали, когда я в Золотой город просился, — сказал я.
— А ты просился в Золотой город? — переспросил Томас. По его лицу было заметно, что кратковременный приступ симпатии, которой он начал было ко мне проникаться, стремительно проходит. — Ну да, это сложнее. Считается, что Золотой город — для избранных, что-то в таком роде. Там каждый должен что-то создавать, к чему-то стремиться. Но это не для меня, я обычный человек. Поэтому мне здесь у вас и нравится.
Я хмыкнул в ответ. Мне нечего больше было сказать. Мы продолжали работать, и каждый думал о чем-то своем. Однако, спустя какое-то время Томас очнулся от своих раздумий и сказал:
— Впрочем, слушай. Я подумал... вот я сижу, в основном, целыми днями дома, никуда не выхожу, и это, наверно, неправильно. Только вот с тобой и ребятами иногда по кружечке выпиваю. Скажи, а ты ходишь куда-нибудь? Ну, какое-нибудь место особенное, какой-нибудь бар, где можно повеселиться?
Мне не хотелось говорить, что я тоже, в общем, никуда не вылезаю, но единственное место, которое всплыло в моей памяти, это тот темный бар, где я познакомился с Ларой. Я рассказал об этом баре Томасу, честно, как есть, сказав, что там собирается странная публика, которая либо пьет поодиночке, либо же ищет себе собеседника на один вечер, и что ничего веселого там нет.
— А своди меня туда, — попросил Томас.
Тем же вечером мы пошли в этот бар. Компания моего приятеля разрушила всю прежнюю священность и таинственность происходящего для меня. Я буднично туда вошел, без каких-либо ощущений выбрал нам столик, мы сели, и я даже поморщился, положив руки на не слишком чисто вытертую столешницу. Мне было ясно, что я в это заведение пришел в последний раз.
Но если для меня в том баре все закончилось, то для Томаса оно только началось. К моему удивлению, ему там понравилось. Сначала он просто сидел, потом странно заулыбался, и наверно, раздумывая о том, как в таких местах положено себя вести, вопросительно поднял на меня глаза. Я встретился с ним взглядом, ничего не сказал, и сделал глоток из своего стакана. Томас понял мой ответ, вздохнул и начал потихоньку оглядываться по сторонам, рассматривать посетителей и хозяина; потолок, стены, стойку бара и бутылки, стоявшие на полках. Когда он убедился, что никто от него на самом деле ничего не ждет, Томас начал постепенно расслабляться.
Весь вечерь мы с ним болтали о какой-то ерунде. Помню, я ему рассказывал о том, как я познакомился со своей женой; Томас не был женат, и ему это было интересно. А в конце вечера он сказал мне, что вот это место — это заведение — это как раз то, чего ему не хватало. Мы прошли немного по улицам вместе — до Императорской площади нам было по пути, и потом распрощались. Я шел домой с легким и хорошим чувством — отчасти потому что, встретившись со своим прошлым еще раз, я перестал его бояться, а отчасти просто потому что мне было приятно сделать чью-то еще жизнь счастливее — мне нечасто такое удавалось.

 
ГЛАВА 5

Элен вертелась вокруг себя в очередном платье, и юбка от быстрого вращения поднималась так, что я не без удовольствия мог видеть не прикрытые ничем прелести моей жены.
— А это тебе больше нравится? —спросила она.
— Это? Ммммм... — я вынул начавшие затекать руки из-под головы, приподнялся и смял подушку с боков, чтобы она стала выше. — Нет, первое, которое ты надела, было пока что лучше всех.
— Но его Матильда уже видела, — протянула Элен.
— Так чего ты хочешь? — сказал я. — Хорошо выглядеть или сделать так, чтобы Матильду разобрала зависть?
— Мммм... — протянула Элен. — Ну какой же ты противный!
В конце концов, мы постановили, что Элен наденет платье, которое она демонстрировала мне первым — бирюзовое с большим декольте.
— А ты что наденешь? — спросила она.
Я состроил на лице жалостливую гримаску и сказал, что завтра утром решу.
Не успела Элен в полной мере выразить свое возмущение, как в дверь внизу постучали. Накинув на голое тело халат, Элен побежала по лестнице вниз и вскоре вернулась с большим коричневым конвертом в руке.
— Вот, тебе письмо, — сказала она.
Я открыл его. Внутри была бумага со знакомыми мне уже императорскими печатями, но подписана она была на этот раз не императором, а каким-то чиновником из его канцелярии, о том, что через месяц я получу право пойти в Золотой город и пробыть там три дня. Эта же бумага будет мне служить туда пропуском.
Смысл того факта, что я скоро смогу попасть в Золотой город, дошел до меня не сразу. Первой моей реакцией было удивление; я не мог поверить, что со дня моего совершеннолетия прошло уже пять лет. А между тем, мне и вправду скоро должно было исполниться двадцать три года, и с этим ничего нельзя было поделать.
Я погрузился в себя. Элен шутила, что я похож на ожившего покойника, сбежавшего с кладбища. Этот период моей жизни — от получения письма до того, как я пошел в Золотой город — был единственным, когда я до такой степени был в своих мыслях, что не воспринимал даже голоса жены и коллег. Трудно передать все оттенки того, о чем я тогда думал.
Конечно, я боялся. Золотой город был моей мечтой — причем он стал таковой во многом только из-за того, что я не имел ни малейшей возможности в него попасть; фактически я так ничего о нем и не знал, и все вещи, услышанные от его жителей во время того пикника, от Томаса, от моего отца, так и не сложились у меня в голове в какую-то определенную мозаику — и вот мне предстоит встать одним прекрасным утром — будет еще прохладно, потому что проснуться надо будет очень рано — одеться и выйти из нашей башни. Совсем реально выйти из совершенно настоящей башни, потом пойти по улицам, потом мимо рудников, потом по той очень длинной и широкой дороге до самого Золотого города. Там меня встретят люди, одетые так, как принято в Золотом городе, но, вероятно, не совсем так, как те, с которыми я познакомился в лесу, потому что они будут наверняка вооруженными стражниками, которые потребуют у меня разрешение Императора на визит в их город.
А потом я туда войду, и у меня будет три дня, чтобы узнать тайну.
А с чего я решил, что там есть вообще какая-то тайна?
Между прочим... — эта мысль стукнула мне в голову, когда я варил кофе на кухне для Элен и себя, а она наблюдала за моим потерянным выражением лица и чуть-чуть улыбалась, самыми уголками губ — между прочим, я ведь не единственный человек на свете, который раз в пять лет получает право пойти в Золотой город. Почему же я тогда не слышал никаких рассказов о нем от других людей, которые там уже были?
Не находя объяснения этому, я стал думать, что, может быть, причина в том, что они не увидели там ничего особенного, заслуживающего внимания. И что тайны там никакой нет. Или, что в моем частном случае то же самое, трех дней пребывания в городе им всем не хватило для того, чтобы эту тайну разгадать.
Мир, в котором я жил, с некоторого времени представлялся мне в воображении состоящим из трех частей. Из верного, надежного, уютного и родного города Башен. Из поселения за Стеной, которая ассоциировалась у меня с чем-то прохладным, влажным , темным, и очень настоящим, я думаю, во многих случаях сделанным из дерева, а не из железа. И, наконец, из сверкающего города-мечты, где находится что-то вроде рая на земле.
За Стеной я был. Мне нравилось там бывать, и я не жалею до сих пор об этой странице моего прошлого. Однако я чувствовал всегда покой и облегчение, когда возвращался на родную городскую брусчатку. Но люди мало говорят о том, что там за Стеной.
О Золотом городе люди и вовсе предпочитают молчать, даже несмотря на то, что читают о нем в газетах. Что же там? Не может же там быть хуже, чем за Стеной? Не может же быть, чтобы, живя в городе Башен, я, тем самым, жил в лучшем месте на Земле?! — вот какие вопросы задавал я себе в то время.
— Не бойся ты так! Что ты трясешься? — сказала мне Элен. — Тебя что, съедят там? Максимум, что случится — ты разочаруешься, и больше не пойдешь туда.
В моменты, когда она так говорила, я особенно ее любил. Хотя, несмотря на всю нежность и уверенность, которую она вкладывала в эти слова, на меня они не оказывали должного влияния, и я продолжал волноваться неизвестно из-за чего.
— Ты ведь тоже скоро получишь такое же разрешение, — ответил я. — Ты не переживаешь по этому поводу?
— Нет, — сказала Элен и замахала руками, дескать — сейчас еще не время об этом думать — Сначала сходи ты, а я потом подумаю. Дожить надо. Знаешь, для меня это может быть проблемой.
И она засмеялась.

Несмотря на то, что мысли о предстоящем путешествии не давали мне покоя, мне удалось вполне сносно проработать тот месяц, и в последнюю неделю я даже, как будто, слегка успокоился, а состоявшаяся накануне долгожданного дня вечеринка по поводу очередного дня рождения одного из моих сотрудников окончательно привела мои мысли в порядок.
И вот я, находясь впервые за месяц в уравновешенном и, я бы даже сказал, блаженном состоянии духа, проснулся, встал, и стал одевать заготовленную накануне одежду. Элен проснулась, и, потягиваясь, смотрела своими прекрасными заспанными глазами на то, как я суечусь. Перед выходом я подошел, чтобы ее поцеловать.
— Разрешение не забыл? — спросила жена.
— Взял, взял.
— Удачи, — сказал она, и помахала мне рукой.
Я вышел на улицу. Было очень рано и еще прохладно, хотя солнце уже освещало вершины самых высоких башен. Ежась от холода, я подумал о том, как это все напоминает те дни, когда я по вечерам бегал к Линде. Только на этот раз я уходил на рассвете, а не на закате.
Пройдя до сих пор казавшимся родным маршрутом до западной окраины, я миновал рудники, на которых не было еще ни одной живой души, и только брошенные как попало повозки торчали между овалами входов в штольни. Солнце было уже настолько высоко над горизонтом, что его свет достигал меня, но мне все равно было так холодно и непривычно, что я шел быстрыми шагами, не оглядываясь, и думал только о том, как бы поскорее достигнуть Золотого города.
Спустя пару часов я совсем согрелся, и стал даже получать удовольствие от дороги. Я, наконец-то, прочувствовал то, что иду по местности, где никогда в жизни не был, стал вертеть головой по сторонам, и обращать внимание на окружавший меня ландшафт.
У меня над головой неторопливо пролетели две крупные птицы. Они летели в ту же сторону, в которую я шел. Я позавидовал им — вместо того, чтобы мерить дорогу шагами, я бы тоже с удовольствием взмахнул крыльями и полетел. Когда они были уже в нескольких километрах от меня, я видел, как одна из них отделилась от второй, и полетела в сторону — по направлению к небольшому леску справа от дороги. А вторая продолжила свой полет к Золотому городу, и вскоре она, превратившись в точку, исчезла.
Мое сознание оказалось предоставленным самому себе, и было довольно забавно наблюдать за его метаморфозами. Благодаря раннему пробуждению и бодрящей прохладе утра, я чувствовал себя свежим и отдохнувшим. Во многом я был этим обязан выпитому накануне алкоголю, хотя такое его действие я бы охарактеризовал, скорее, как отнюдь не типичное для моего организма.
У меня в голове звучал нескончаемый внутренний монолог, состоявший из обрывков фраз под аккомпанемент визуальных картин из моего прошлого. Я смотрел на корову на лугу вдали, а перед моими глазами проносились огромные подсвечники из зала для бракосочетаний, и голос строгой женщины внушал нам что-то. Хотя я не помнил слов, которые она произносила, ее голос звучал в моих ушах так же четко, как это было в жизни, со всеми интонационными переходами. Я злился на свой внутренний голос за то, что он заставляет меня слушать эту речь, из которой я понимал столько же, сколько понял бы, если бы со мной решила поговорить та корова вдалеке, но не был в силах заставить его замолчать.
Та строгая женщина была высокой и худой, а одета она была в очень темное коричневое обтягивающее платье, казавшееся в неярком свете свечей черным. На ней были блестящие тонкие бусы из каких-то прозрачных камней, похожих не то на хрусталь, не то на бриллианты. Если бы взять ножницы и вырезать ее голову, шею и часть груди по линии этих бус, получился бы совершенный скульптурный портрет. Очень изящный. И очень бессмысленный.
Из мира грез меня на некоторое время вытряхнул солнечный свет, ставший у меня под ногами слишком уж ярким. Я с недоумением остановился и стал думать, почему я это сделал. Но я не нашел причины. Все, что я заметил, это то, что рост моей тени почти уменьшился уже до роста меня настоящего, и темный, будто вырезанный из бумаги силуэт на земле, расщепленный внизу тонким узким клином солнечного сияния, был весь окружен таким же сиянием, и казалось, что он был объят огнем и уже обуглился. Я обернулся назад и приставил ладонь козырьком ко лбу, чтобы можно было хоть что-нибудь разглядеть. Мне были отчетливо видны очертания города Башен. На какой-то момент мне показалось даже, что я различил тонкий волос Башни Тишины, достающий своим концом почти до самого Солнца. Но, возможно, мне это только показалось.
Я перестал мучить свои глаза и опустил взгляд ниже — на уровень земли. Хотя я шел уже достаточно долго, холмы, на которых находились рудники, были ясно видны, как и холм, на котором я тогда познакомился с людьми из Золотого города. Они были маленькими, но все же это были именно они — я безошибочно узнавал их очертания.
Мне это все показалось таким далеким! Теперь я не нуждался в людях из Золотого города. Теперь я сам к ним шел — без их помощи и без их ведома. Таким же далеким показался мне мой дом, моя жена, и я был готов поклясться — в ту минуту я чувствовал себя самым защищенным и неуязвимым человеком на свете, потому что ничто, никакое событие, произошедшее где бы то ни было, не могло оказать на меня больше влияния. Абсолютная свобода - дорога, камни, полынь у обочины, и свет.
Но почти в тот же момент, когда я подумал о свободе, я начал хотеть есть.
Я двинулся дальше и стал замечать, что окружающий мир сгущается вокруг меня. То, по поверхности чего я плавно и беспроблемно скользил уже несколько часов, стало вдруг доставлять неудобства, и мое движение замедлилось. В конце концов, мне ничего не оставалось, кроме как полностью остановиться и начать раздумывать о месте для привала. Вокруг меня были поля, местность была открытой, и спрятаться от солнца было некуда, если не считать пары чахлых деревьев, росших у обочины. К ним я и направился.
Я положил на землю свою дорожную сумку, в которую накануне Элен собрала для меня самое необходимое — какую-то еду в дорогу, смену белья и покрывало, открыл ее, и, расстелив покрывало и усевшись на него, я принялся изучать, что съестного у меня с собой было.
Мой выбор пал на бутерброды с сыром, а в моей голове тем временем продолжал жужжать внутренний голос, которому на этот раз не давал покоя вопрос о том, где живет император.
В мире существует чудовищное количество очевиднейших вопросов, которыми я просто никогда не задавался. И этот был для меня не первым и не последним. И я был не первым и не последним, кто это для себя обнаружил. То, насколько человек, на самом деле, беспомощен и глуп, до сих пор не дает мне покоя.
Про императора я знал только, что он иногда приезжает в город Башен, как я всегда полагал, для того, чтобы посмотреть, как у нас идут дела, и чтобы произнести ободряющую речь на площади. Но он живет и не в Золотом городе, потому что от людей из Золотого города я знал, что он к ним тоже приезжает лишь иногда. Значит, он живет где-то еще. Но где? Я никогда не слышал, чтобы в Империи были еще города, кроме наших двух. Не может же быть, чтобы император жил в какой-нибудь сельской хибарке вроде тех, которые я пару часов назад прошел!
Но все равно, сидя под тем деревом и жуя бутерброд, я ощущал себя ближе к императору, чем когда бы то ни было.
Когда я запихал покрывало обратно в сумку и пошел дальше, все уже было по-другому. Моя самоидентификация усилилась, легкое скользящее очарование от окружающей непривычной действительности прошло, и теперь мне казалось, что я — это такая большая клёцка, неповоротливо плывущая в кастрюле от одного края к другому.
Между тем время проходило, солнце поднялось из-за моей спины и нависло над моими глазами. Но, несмотря на яркий свет, я уже четко различал контуры Золотого города на горизонте, и в своем воображении уже мог оценить его размеры и великолепие. Перевоплощение малюсенькой сверкающей точки, на которую я многими годами раньше смотрел с холма возле рудников, в город, своими размерами не уступающий городу Башен, вызывало во мне восторг... и счастье. Казалось, что нет такой реальности, которую бы нельзя было воочию увидеть, и нет такой абстракции, которая не могла бы быть материализована. Не могу передать, насколько гармоничным мне казался тогда весь наш мир.
Вдруг изменился свет, и мне стало душно. Воздух передо мной стал вибрировать так, как это бывает, когда потоки горячего воздуха поднимаются от земли в жаркий день, создавая мираж. Золотое сияние вдалеке стало слабее и перестало резать глаза, и, подняв голову, я увидел, что солнце подернуто белесой дымкой. Я не знал точно, что предвещают такие перемены, но мой инстинкт подсказывал, что мне следует идти как можно быстрее. Усилием воли я заставил себя переставлять ноги быстрее, но это становилось с каждой минутой все сложнее — они как будто увязали в невидимой жиже, растекшейся по земле, и меня начало покидать ощущение движения. Я не знал больше, приближается Золотой город или удаляется — его очертания расплывались, белесая дымка на солнце становилась все гуще, и само оно так же расплылось из очерченного диска в размазанное желтое пятно. И когда я в очередной раз с опаской взглянув на исчезающее солнце, опустил голову, я увидел, что мой путь мне преграждает человек.
Он стоял прямо передо мной, настолько близко, что если бы каждый из нас протянул руку вперед,  наши пальцы бы соприкоснулись. Этот человек был высокого роста, с длинной седеющей бородой, но удивительнее всего были его одежды. Они не были похожи ни на что, что я видел когда-либо раньше. Просторные, почти так же, как это принято у людей из Золотого города, но не бесформенные. Они были сделаны из плотной ткани с бесчисленными мелкими разноцветными узорами. Этот человек был опоясан белым платком с бахромой, а на одной руке у него была толстая кожаная перчатка.
Свободной от перчатки рукой он залез за свой платок-пояс и достал из него сложенную вчетверо желтую бумагу.
— Вам письмо, — сказал он, и протянул бумагу мне.
Я взял ее и развернул. По центру бумаги крупными черными печатными буквами было написано: «Ваша жена Элен тяжело больна. Возвращайтесь немедленно». А когда я снова поднял голову, чтобы, по крайней мере, спросить этого человека, от кого эта записка, я обнаружил, что он исчез.
Вместе с этим изменилась и погода вокруг меня. Поднявшийся ветер сдул колыхающееся марево, небо заволокли тучи, и все стало серым. Золотой город вдалеке потух. Я стоял неподвижно и думал, а вернее сказать, в моей голове все так же путано и бессистемно носились обрывки мыслей.
Мне было жалко. Но мне было жалко не мою жену. Мне было жалко себя.

 
ГЛАВА 6


Дул неприветливый ветер, который ясно давал мне понять, что я в этих краях чужой. Я только теперь почувствовал его. До этого вся дорога воспринималась мной лишь как связь между двумя мирами — миром Железного и миром Золотого города. Как сон связывает два дня — человек засыпает в один день, а просыпается в другой, который может быть ничем не похожим на первый, но, в любом случае, эта связь между ними — механизм того, как человек попадает из одного дня в другой — принадлежит другому миру, в который для людей доступ закрыт. Мы тешим себя мыслью о том, что знать, что там, не нужно и не важно. Что ж, может быть, это на самом деле так. Эта дорога — эта широкая и прямая тропа, соединяющая два города, — не имела для меня значения. Я просто шел, думая, что скоро войду в Золотой город, представляя себя перед его воротами, представляя, как я прохожу сквозь эти ворота и потом за ними иду к главной улице.
Но дорога оказалась такой же материальной, как и этот человек, как и эта желтоватого цвета бумажка, которую он мне дал, и которую я теперь держал в руке и которая шелестела и мялась при каждом новом порыве ветра.
Мой путь был прерван, мой сон был нарушен. Теперь мне будто предстояло проснуться в тот же самый день, что и накануне. Мне стало от этого грустно.
Я положил послание в карман, и сунул в этот же карман руку, чтобы чувствовать его. Чувство долга во мне смешивалось с чувством досады. Я уже давно догадывался о болезни Элен, да и она сама мне на это намекала, но я ни разу об этом не спрашивал напрямую, потому что... потому что я ни разу не дал себе труда вдуматься в смысл ее намеков. Иными словами, новость о том, что она заболела, не вызвала во мне шока — я, в каком-то смысле, ждал этого. Я просто принял это как данность, и, не испытывая, собственно, ни малейшего желания сидеть у постели больной и утешать ее, просто скрепя сердце пошел исполнять свой долг.
Обернувшись еще раз на Золотой город и пообещав себе, что я в него еще когда-нибудь попаду, я развернулся и зашагал обратно в направлении едва видневшихся на горизонте холмов. Из-под моих ног равнодушно летела пыль, которой было все равно, кто и в какую сторону по ней идет.
По дороге назад меня снова занимала полынь на обочинах дороги, вид сельских домиков слева и справа, коровы, пасущиеся на лугах. Мои мысли не летали нигде высоко, и они не были об Элен. Я еще не успел прочувствовать в полной мере, что произошло, да и не хотел. У меня было еще достаточно времени.
Только к вечеру, когда Золотой город, до которого мне так и не суждено было дойти, слился у меня за спиной в единую бесконечную дорожную пыль, мою безмятежность встряхнула мысль о необходимости поиска ночлега. Когда я только отправлялся в путь, я вышел рано утром с тем расчетом, чтобы вечером быть уже в Золотом городе, и ночевать в дороге не входило в мои планы. Но теперь мне не оставалось ничего другого, кроме как найти придорожный трактир и зайти в него в поисках ужина и ночлега. Там мои мысли снова успокоились, я вспомнил о бедной Элен, которая лежала дома больная, подумал с сожалением о своем сорванном путешествии в Золотой город, и занялся принесенным мне супом и пивом, слушая при этом краем уха разговоры местных.
Кстати сказать, я не вызывал у них интереса. Они понимали, кто я такой, и откуда и куда иду, не задавая мне вообще никаких вопросов. То, что я из Железного города, они, конечно, понимали по моей одежде и, в частности, по железному поясу; то, что люди из Железного города имеют право иногда ходить в Золотой город, это они, разумеется, знали; а куда деваться застигнутому врасплох вечерним временем путнику на дороге,  как не в придорожный трактир?
Мне нравилось, что мне не задают вопросов. Это предавало некоторое дополнительное чувство уверенности в себе; я чувствовал, что иду по той же дороге и сижу в том же трактире, что и тысячи моих сограждан-предшественников из города Башен, поэтому все в порядке.
Только когда я лег в заботливо приготовленную хозяйкой для меня постель, стал всматриваться в сумрачную белизну непривычно низкого потолка и понял, что я не смогу сегодня заснуть, я стал усилием воли занимать свой мозг какими-то размышлениями — просто, чтобы скоротать время.
Первое, что я отметил про себя — это то, что я, в принципе, не испытываю особых эмоций по поводу того места, где нахожусь. За это мне надо было сказать спасибо Линде и всему моему опыту, связанному с прогулками за Стену. Мне показалось, что между этими сельскими домами и теми домами за Стеной было известное сходство. Если в воображении взять те кварталы за Стеной — и разредить — вставить между каждыми соседними домиками по куску пустого пространства, то получится как раз такая деревня, в которой я находился.
И все же я чувствовал себя неуютно в этой комнате, слыша свист ветра за окном и голоса поздних посетителей внизу. А когда голоса посетителей смолкли, стало еще неуютнее, и даже страшно.
Я ни разу не оставался у Линды на ночь, сколько она меня не упрашивала, и не знал, каково это — спать в такой постели в таком доме. Должно быть, если бы рядом со мной кто-то был, дело бы обстояло иначе, но одному мне было холодно и, как минимум, непривычно. В дальнем углу под потолком какое-то невидимое насекомое необычно громко для такого маленького существа щелкало крыльями. При свете горевшей на тумбочке возле кровати свечи я разглядел паука с длинными лапами, ползшего по полу в направлении к старого комода со множеством выдвижных ящиков, стоявшего у противоположной стены. Я поймал себя на мысли, что этого паука я тоже боюсь. То есть, конечно, бояться тут было нечего — таких пауков я сотни раз видел, ловил, держал в руках и убивал во время работы на рудниках. Однако, в Железном городе они не водились, и я не знал, каково это — с ними спать. Мне тоскливо захотелось в город. Сначала я подумал про себя «в город Башен», но потом осекся и исправил свою мысль: «в город, — сказал я, — в какой-нибудь город».
За ту бессонную ночь в трактире вместо радости пребывания в Золотом городе, которое сулило мне столько интересного и заманчивого, я приобрел совершенно другой, хотя, возможно, не менее ценный опыт. Я вдруг понял, что не могу себя даже в фантазии отождествить с теми людьми, разговор которых я слушал, когда ужинал внизу. Мне казалась совершенно невозможной мысль о том, чтобы каждый день спать в такой кровати в такой комнате, чтобы видеть над собой этот белесый низкий потолок вместо привычного железного, который бы был, как минимум, в два раза выше. Было немыслимо представить, чтобы я каждый базарный день ездил куда-то продавать на площади свой товар. Мне, не бывавшему сколько-нибудь долго нигде, кроме родного Железного города, была в новинку мысль думать о нем, как о доме.
Спустя какое-то время, когда я еще полежал без движения, еще больше замерз, и невидимое насекомое еще раз защелкало крыльями, я вдруг подумал, что даже хорошо, что я сегодня не попал в Золотой город, что с меня впечатлений уже хватит, и что я хочу к себе — в благоустроенный город Башен — пусть даже меня там ждет совсем не веселая миссия сидеть у постели больной жены.
На рассвете ко мне, как я и просил, пришла хозяйка с тем, чтобы меня разбудить. Я поблагодарил ее, умылся, позавтракал разогретым оставшимся, по честному признанию хозяйки, со вчерашнего вечера чьим-то ужином, который какой-то подвыпивший посетитель заказал, и, не дожидаясь, когда его принесут, ушел. После чего я продолжил свой путь домой. На этот раз я проходил мимо рудников как раз в то время, когда там был разгар рабочего дня. Дети разных возрастов бегали со своими нехитрыми инструментами и собирали железную руду в ящики, кто постарше — тащили эти ящики на возках, объединив усилия четырех-пяти человек. Наставники вели себя по-разному. Некоторые просто ходили и смотрели за работой, один что-то рассказывал детям, сидевшим кружком на траве, один что-то втолковывал пареньку из старших, а тот стоял и с виноватым видом смотрел в землю.
Некоторые дети, видя меня, начинали меня разглядывать, а наставники, следящие за детьми, заметив, что они что-то разглядывают, тоже поворачивались в мою сторону и тоже начинали на меня смотреть, но если для детей я был просто предметом их наивного любопытства, то наставники пытались высмотреть во мне знакомого или соседа. Возможно, на самом деле это мне только казалось... но я так тогда думал.
А смотрел на эти рудники и на людей, работавших на них, как на экспозицию-панораму в музее — высушенную, обработанную химикатами, расположенную с соблюдением правил дизайна и научной достоверности. Недавно рудники — именно эти — были еще частью моей жизни, а я был частью ее. А теперь все дети, которых я видел, утратили свою индивидуальность для меня. Они были для меня как стая птиц, за которой просто интересно немного понаблюдать. Они сновали, переговаривались между собой, падали, вставали, делали что-то, а я шел по дороге и отчетливо осознавал, что теперь все поменялось местами. Теперь я для них — случайный прохожий из Железного города, непонятно зачем в этом районе оказавшийся, а они для меня — ничего не значащие безликие дети.
Только теперь я со всей остротой понял, что когда жители Золотого города — тогда — заговорили со мной и проявили во мне участие, на то была одна совершенно конкретная причина: я их заинтересовал именно потому, что я сидел один в роще на холме, и выделялся таким образом из толпы. Я противопоставил себя толпе. Каждый раз, когда человек противопоставляет себя обществу, в этих взаимоотношениях есть всего два субъекта — человек и общество. Понятно, что общество тоже состоит из людей, но в этом случае это неважно. Каждый отдельный член этого общества не представляет интереса или ценности — он просто как песчинка, или как капля пара в облаке.
Я пытался поставить себя на место тех людей из Золотого города. Смотрел на происходящее вокруг и чувствовал скорее раздражение. Потом бросил взгляд на ту рощу, видневшуюся в отдалении, и попытался представить себе, что я увидел там такого мальчика, который сидел и меланхолично теребил подобранную с земли веточку. Я такой, какой я есть — едва ли, но какой-нибудь другой я — с другим характером или просто в другом настроении — конечно, мог проявить интерес к такому мальчику и заговорить с ним. Вне всякого сомнения, как человек сам себя позиционирует, такое он отношение к себе и получает. Если бы я был частью толпы, я не был бы никому интересен.
Я почувствовал гордость.
Еще некоторое время — и пыльная дорога под ногами сменилась привычной мостовой, ощущение от которой было свежим, как после долгой разлуки. В тот момент, когда я на нее ступил, до меня, наконец, дошел смысл происходящего, что Элен больна, и что я не хочу ее потерять. Почти бегом я добрался до дома, где застал только врача и Элен, которая лежала на кровати в белой ночной рубашке. Ее голова была запрокинута назад, а рот полуоткрыт. Я понимал, что ее болезнь серьезна, но я не ожидал увидеть ее в таком состоянии. Растерянно теребя свой пояс, я потрясенный стоял в середине комнаты и не знал, что мне делать. Даже подойти к постели больной я боялся, не зная, насколько это будет уместно в такой ситуации. Меня выручил доктор, который сказал:
— Она без сознания уже несколько часов. Идите пока переоденьтесь, умойтесь после дороги.
Доктор был маленьким лысеньким человечком с серьезным некрасивым лицом. Но в тот момент я почти полюбил его.
— Что с ней произошло?
— У нее был удар, — и доктор показал пальцем в центр своего лба. — Я не знаю, можно ли надеяться, что она его переживет. Во всяком случае, сейчас ей никак нельзя помочь.
Я еще немного поколебался. Я чувствовал слабость и только усилием воли заставил себя встряхнуться, умыться и сменить одежду. Потом я вернулся в комнату, пододвинул кресло к постели больной, сел в него и стал ждать. Я ждал, что с минуты на минуту Элен проснется, улыбнется, как обычно, встанет, и все будет по прежнему — так же, как было еще позавчера, перед тем, как я пошел в Золотой город. Но этого не происходило. Элен не двигалась. Я взял ее руку, которая высовывалась из-под одеяла и была похожа на красивый увядший цветок, и стал меланхолично гладить ее. Доктор смотрел на меня с сожалением, морщил лоб, и ничего не говорил. Время тянулось медленно; у меня не было сил вставать и что-то делать. Промаявшись, как в лихорадке, от силы минут пятнадцать я, изнуренный множеством впечатлений и предшествовавшей им бессонной ночью, откинулся на спинку и заснул.
Проснулся я от того, что доктор тряс меня за руку, шепча: «Просыпайтесь, просыпайтесь, она очнулась». Мой сон тут же улетел, я поднялся и увидел, что глаза Элен открыты, и она будто хочет что-то сказать. Я встал на колени прямо на пол возле ее головы и взял ее руку. Мои пальцы нащупали кольцо, которое я подарил Элен на нашу свадьбу.
Она тяжело хватала ртом воздух.
— Ты простишь меня? — выговорила она.
Я не знал, что ей ответить.
— Я слегка заблудилась здесь в этих лабиринтах, — произнесла Элен. — Я пыталась быть тебе хорошей женой.
На ее припухших глазах блеснули слезы.
— Но... я не могу, — Элен закрыла глаза, и мне показалось, что она сделала усилие, как бы лечь ровнее, но она просто вздрогнула, выпрямилась, а потом ее мышцы расслабились, и она была мертва. Я смотрел на нее, и мне она казалась такой же красивой, как и в день свадьбы.
Доктор констатировал смерть, долго писал какую-то бумагу, оставил потом ее на столе и ушел, не произнеся ни одного лишнего слова. А я остался наедине с мертвым телом своей жены и сонмом мыслей, которые как яркие хаотичные искры от костра мельтешили в моей голове.
Спустя несколько часов в дверь внизу постучали. Я спустился, чтобы открыть, а когда открыл, перед дверью стояли шесть человек, одетые в длинные плащи с капюшонами из грубо выделанной кожи и подпоясанные железными поясами. Они, молча, не дожидаясь приглашения, вошли.
— Здравствуйте, — сказал я, с недоумением разглядывая их.
Несколько раз в жизни я видел таких людей то там, то сям в городе, но никогда у меня не было ни малейшей идеи насчет того, кто они такие.
Они не ответили на приветствие. Хотя они выглядели серьезно, почти что зловеще в своих плащах, по мельчайшим движениям их тел я мог догадываться, что они сами колеблются, и не знают толком, как вести разговор.
— Нам нужно к госпоже Элен, — сказал один из них.
— Она сегодня умерла, — сказал я.
— Мы знаем, — сказал человек, — нам нужно к ней.
Я указал им на лестницу, и сделал полшага назад, пропуская их. Не знаю, почему я не спросил их первым, кто они и что им нужно. Но они сами это объяснили.
— Мы должны ее забрать. Мы... — говоривший это человек снял капюшон, и начал расстегивать железный пояс; остальные последовали его примеру — Мы пришли из Золотого города.
Будто стая черных мух внезапно возникла у меня перед глазами. Я попытался от них отмахнуться, потом отошел еще на полшага назад, и схватился за перила лестницы, чтобы не упасть. Я все понял. Пока я ошарашенный стоял, открыв рот, и пытался осмыслить сказанное мне, все шесть человек успели снять свою верхнюю одежду. Теперь они были в необычных ярко желтого цвета одеяниях, в странных головных уборах, напоминающих миниатюрные шапочки, и с золотыми поясами, которые явно указывали на то, откуда они.
Двое из этих людей — они все были мужчинами — пошли наверх туда, где лежала мертвая Элен. Я последовал за ними. Остальные накинули опять свои плащи и пошли на улицу. Спустя несколько минут они постучали, и когда я снова спустился и открыл им дверь, они внесли в дом большой деревянный ящик, поставили его у входа, открыли, и я увидел, что внутри сверкает огромный слиток золота.
Должно быть, мое лицо приняло совсем уж дикое выражение, потому что один из принесших его людей, снимая плащ, чуть заметно улыбнулся и сказал:
— Не удивляйтесь, это гроб для госпожи Элен. Мы обо всем позаботились.
Мне приходилось видеть какое-то количество похорон в Железном городе. Процессии медленно двигались к кладбищу, которое находилось за северной окраиной города. Играла печальная музыка, и люди плакали вслед гробу, который несли на руках, сменяя друг друга, близкие люди умершего.
Конечно, была и какая-то, так сказать, подготовительная процедура. Я никогда не принимал в ней участия, если не считать того, когда умерла моя мать. Но я был совсем маленьким, и почти ничего не помню. Помню только, что было много людей, и горели свечи.
После того, как Элен испустила свой последний вздох, и я остался один, среди хаоса моих мыслей мелькали и мысли о предстоящих похоронах. Можно сказать, что морально я готовился к чему-то в таком роде — что надо будет звать людей, покупать гроб такой, как принято — сделанный из железа с причудливыми гравировками, и совсем не похожий на этот отполированный, похожий на исполинский золотой слиток, который теперь эти странные люди вшестером, кряхтя, тащили наверх.
Все произошло иначе. Я не звал этих людей, я не знал, откуда они узнали, что Элен умерла, и не понимал, как они смогли добраться к нам в город Башен так быстро.
Теперь у меня есть некоторое подозрение по этому поводу. Должно быть, та записка, которая застала меня на полдороги в Золотой город и заставила вернуться, была отправлена не одному мне. По-видимому, такое же послание отправили и в Золотой город. Вероятно, в Золотом городе знали больше, чем я, о болезни Элен; они знали наверняка, что, если она слегла, ее состояние больше не улучшится, и поэтому поспешили сюда. А то, что она уже умерла, им мог сказать, например, доктор.
Но это только мое подозрение. Я никогда не искал ему подтверждения.
В общем, хоть я этих людей и не звал, я был почти благодарен, что они пришли. Это снимало с меня груз обязанностей по организации похорон, с которой я совершенно не знал, как мне справляться, а старый отец не был бы мне хорошим помощником в этом деле.
Я все же спросил этих людей о том, кто они, и почему они должны забрать Элен.
— Мы священники Золотого храма, — ответил тот же человек, который говорил со мной внизу. — По традиции, мы должны забрать жителя Золотого города, умершего здесь. Потому что если мы этого не сделаем, и он будет похоронен здесь, в городе Лабиринтов, это будет очень печально.
Тут заговорил другой человек, который до этого молчал. Наверное, по моему выражению лица он подумал, что я в шоке и не понимаю, что происходит. Что ж, я вынужден признать, я на самом деле был в шоке. Но я все прекрасно понимал. Мне было не по себе от того, как многого до того момента я не знал, и сколько таких, казалось бы, простых фактов оказывалось от меня скрыто. Даже то, что жители Золотого города называют «городом Лабиринтов» наш, Железный город...
— Ваша жена была из Золотого города, — сказал человек. — Мы знаем, что вы этого не знали. Мы знаем, что, если бы она вам раньше об этом сказала, у вас было бы право там жить. Но не сердитесь на нее, она не говорила вам это ради вашего же блага. Она прекрасно знала, каково это — жить в чужом городе.

Иногда теперь я ругаю себя за то, что тогда не смог собраться с волей и задать священникам Золотого храма больше вопросов. Теперь, когда все эти события позади, мне уже вряд ли удастся когда-либо узнать историю жизни моей жены - даже если бы я через пару лет опять отправился в Золотой город. Отчасти потому, что теперь я уже и не хочу знать правду. Да, я так и не узнал, что заставило Элен покинуть Золотой город и всю жизнь провести в городе Башен. Она говорила, ее родители мертвы, но теперь я сомневаюсь — откуда мне знать? — может, они все еще живы, но только не здесь, не в этом городе? Хотя это тоже не так уж и важно.
В моей голове и в моем сердце будет всегда жить образ моей любимой. Этот образ окончательно собрался воедино только в день ее смерти — возможно, слишком поздно — но, во всяком случае, он не нуждается в уточнениях при помощи фактов.

Золотой гроб стоял на столе, а в нем, завернутая в саван из золотых нитей, лежала моя жена. Вокруг горели свечи, и один из священников, стоя у изголовья, читал текст, из которого я не понимал ни слова. Остальные стояли в тени у стены. До меня им не было, казалось, никакого дела. Я сначала стоял, потом сел в кресло, и просто ждал, когда это закончится. В конце концов, священник, читавший текст, замолчал.
— У вас есть несколько минут. Вы можете проститься. Потом, по традиции, мы закроем крышку, и вы больше ее не увидите.
Священники вышли из комнаты и оставили меня одного. Я подошел к Элен, и просто стал пристально ее разглядывать. Черты лица — глаза, брови, ресницы, губы. Мне ничего не хотелось ей говорить — наверное, я слишком хорошо чувствовал, что это бесполезно, и что она все равно этих слов не услышит.
В тот момент мне и так казалось, что между нами все понятно, все решено, и все сказано. Я знал, что больше ее не увижу, но не знал, что в этот — последний — момент я могу или должен сделать. Мой ум усиленно работал, но тщетно. Я только слегка прикоснулся рукой к савану.
Священники вернулись, накрыли гроб крышкой, и снесли его вниз. Потом его поставили в тот деревянный ящик, в котором его внесли в дом, и вынесли на улицу. Я опять оказался в ситуации, когда не знал, что делать.
— Мне пойти с вами? — сказал я неловко.
Один из священников развел руками, словно говоря: «Как хотите». Священники, не обращая никакого внимания на меня, понесли на плечах ящик с гробом, а я пошел сзади.
Это был последний вскрик разваливающейся у меня на глазах действительности. Линия моей жизни в тот момент взяла резкий крен и повела меня куда-то, где я никогда не думал оказаться. Но тогда я не был способен об этом думать. Я плакал, приложив руку к лицу, слезы застилали мне глаза, и я едва поспевал за священниками. Мои ноги лишь автоматически переставлялись, я их почни не чувствовал, и не видел того, что передо мной. Если бы у меня на пути была какая-нибудь яма, я бы непременно в нее провалился. Неожиданно в своем воображении я увидел нас со стороны — я увидел серьезных и величественных священников Золотого храма, которые спокойно и непреклонно исполняют древний обычай, и увидел себя — жалкого, согнутого человека в мятом костюме, плетущегося по улице и не знающего, что ему делать, и как теперь жить.
Оглядываясь из настоящего момента на тот день, я не могу вообще определенно сказать,  чем были вызваны мои слезы и душевные страдания. Это, конечно, сделало бы мне комплимент — думать, что я оплакивал любимую жену, жизни без которой я себе не представлял. Но мне некому врать, кроме самого себя. И я не буду этого делать — это было бы слишком удобно. Я плакал, потому что был смертельно обижен. Элен не сочла меня достойным разделить ее тайну. Я плакал, потому что понимал, что сам остался в дураках — Элен могла бы осуществить мое желание — я до сих пор боюсь назвать это мечтой — попасть в Золотой город. Но я сам никогда не говорил ей об этом. Я плакал, потому что со смертью Элен я потерял шанс это все исправить. Я понял, что больше не смогу быть счастлив, если вдруг каким-то чудом не найду принципиально другого способа жить. Если я не смог обрести счастья с такими необыкновенными женщинами, как Линда и Элен, то ни с какими другими — обычными девушками города Башен — мне просто не будет интересно. Я не знал, что дальше делать. Мир, в котором мы все жили, не имел уголков для таких людей, как я. Общество не знало, что делать с такими, как я. Для меня не существовало других возможностей. Можно было только смириться со своим положением, принять реальность как она есть, и просто жить — как мой отец, например. Но моя мятежная натура не была на это способна. Поэтому я плакал.
Наша маленькая процессия шла тем же путем, которым я пришел в тот день утром — до городской черты, потом мимо рудников, и потом на закат в сторону Золотого города.
Я плохо помню, как и в какой момент я их оставил. Начало уже темнеть, и я понял, что идти дальше — выше моих моральных и физических сил. И, в конце концов, я отстал, посмотрел еще раз вслед своей возлюбленной, уплывающей в небытие на плечах шестерых людей в длинных плащах, потом пошел куда-то, сам плохо понимая, куда, и каким-то образом снова попал в тот же трактир, в котором провел предыдущую ночь.
Когда я вошел в него, ко мне стало потихоньку возвращаться сознание. После такого дня, заполненного необходимостью справляться с горем, одиночеством и шокирующими новостями, окружение простых нормальных людей был именно тем, что мне было нужно.
В трактире было много народу — гораздо больше, чем накануне. Люди выглядели веселыми и какими-то праздничными, в то же время, это не было похоже на какой-то организованный праздник, каким мог бы быть чей-то день рождения или свадьба. Вероятно, это был просто какой-то сельский праздник, о существовании которого я не знал. Все люди что-то пили, громко разговаривали, шумели. Возле барной стойки не было ни одного свободного места. Зал был так же полон.
Компания молодых людей сдвинула три стола вместе, и они сидели за ними, образовав большой круг. С ними были какие-то девушки. Все эти люди были всего на пару лет младше меня, но я почему-то совершенно не мог представить себя сидящим в такой компании.
Толстый усатый господин в шляпе с пером сидел за стойкой и зычным голосом, выделявшимся на фоне общего шума, что-то увлеченно рассказывал хозяйке.
В глубине зала была сооружена импровизированная сцена, на ней стоял человек с гитарой и пел. Он был меньше всего похож на артиста — с брюшком, с кустарником нечесаной белобрысой шевелюры на голове; его гитара была старой и обшарпанной. Но всем, видимо, нравилось то, что он делает. Многие из тех, кто сидел возле сцены, внимательно слушали его, хлопали в такт и кричали что-то одобрительное после каждой песни.
Я стоял в замешательстве.
Тут хозяйка заметила меня, узнала, и, слегка удивленно вскинув брови, крикнула мне подойти к ней. Я, сталкиваясь со снующими взад-вперед людьми, подошел ближе, и оказался прямо за спиной у усатого господина. Тот не обратил на меня внимания и продолжал что-то говорить, пока хозяйка говорила мне, где мне взять табуретку для себя. Я нашел табуретку, принес ее, и хозяйка, лихо командуя посетителями, заставила их сдвинуться так, чтобы я смог сесть.
Усатый господин смерил меня взглядом, помедлил, будто намереваясь мне что-то сказать, потом, не торопясь, отхлебнул из своей кружки и продолжил свой монолог в адрес хозяйки.
Я попросил себе пива, и сразу спросил хозяйку, есть ли у нее сегодня свободные комнаты. Она сделала утвердительный жест, и сказала, перекрикивая шум, что это — потом, когда люди разойдутся. Я кивнул в ответ и ушел в свои мысли, вернее, просто перестал думать вообще о чем бы то ни было, разглядывая людей.
В зале постоянно происходило движение. Один заходил, другой выходил подышать свежим воздухом. Кто-то встречал знакомых, и они садились вместе за один столик. Я и не заметил, как молодые люди, сидевшие за тремя сдвинутыми столами, ушли, эти столы были раздвинуты обратно, и теперь за ними сидели какая-то парочка и две компании по четыре человека.
Тут входная дверь с треском распахнулась и в трактир с гиканьем вбежали несколько девушек. Я узнал в них тех, которые сидели в той компании ушедших молодых людей.
Девушки держались за руки; они, расталкивая всех на своем пути, оббежали зал кругом и выбежали на улицу. Наблюдая эту сцену, я испытал ощущение странной неловкости и раздражения. Но я был в меньшинстве. Остальным это явно понравилось, у всех были довольные, веселые лица. Черноволосый господин с сердцеедскими усиками недвусмысленно смотрел девушкам вслед, когда они выбегали, потом хохотнул и что-то сказал на ухо своему толстенькому светловолосому добродушному собеседнику. Тот лишь слегка улыбнулся и покачал головой.
Во всем этом было что-то неприятное для меня, если не сказать отвратительное.
Не знаю, почему, но мне тоже захотелось встать и выйти на улицу. Я оставил свою недопитую кружку на барной стойке, вышел за дверь и сделал несколько шагов. Уже совсем стемнело, луна еще не взошла, а свет от окон трактира, как и от окон других близлежащих домов, мало что освещал. Идти дальше, не зная куда, смысла не было. Но из темноты вдруг послышались голоса девушек, смех, которые становились громче и громче, и вдруг девушки появились из темноты и пошли прямо в мою сторону. Они подошли, и одна из них сказала мне: «Пойдем с нами!» Все, что я смог сделать — это удивленно поднять брови. «Клавдия, перестань, ты что, не видишь — он же из города!» — сказала другая девушка. Она была высокой, с очень красивой фигурой, правильными чертами лица и очень длинными прямыми черными волосами. А девушка, которую она назвала Клавдией, и которая обратилась ко мне первой, была ниже ростом, ее огненно рыжие волосы были заплетены в две веселые косички, которые свисали до плеч, обрамляя задорное лицо. Красивой она не была, но она была вполне симпатичной.
— Куда с вами пойти? — выдавил я из себя.
— Вот видишь, а ты говорила «не пойдет»! — сказала Клавдия своей подруге, потом быстро повернулась ко мне и объяснила, что они с подругами хотели устроить праздник, но их друзья ушли, и они ищут мужчин, которые бы составили им компанию.
— Ну пойдем... — протянул я. — А куда идти?
Я явно не отдавал себе отчета в том, что делаю и почему.
Клавдия посмотрела на меня, как на дурака, тряхнула своими косичками и сказала:
— Стой тут, мы сейчас за тобой придем.
Они исчезли в трактире, но спустя пару минут, за которые, впрочем, я раз десять успел подумать — или понадеяться? — что они исчезли навсегда, они и в самом деле вернулись. Все девушки накинули себе на плечи платки, и Клавдия, и еще одна девушка, несли фонари.
Клавдия и ее черноволосая подруга подхватили меня под руки, и повели куда-то по сельским улицам, а три остальных их подруги следовали за нами поодаль.
— Ну, рассказывай, как дела в Железном городе, — бойко сказала Клавдия.
— В Железном городе? — промямлил я. — Все как обычно.
— Башня ваша еще стоит, еще не снесли? — спросила Клавдия.
— Стоит, куда ж она денется, — сказал я.
Не могу сказать, что внимание этой девушки было мне неприятно, но в таком разговоре я почувствовал себя не в своей тарелке, и снова вихрь мыслей закружился у меня в голове. Они суетились, толкались, множились, но ни одна из них не успела обратиться в слова. Эти слова могли бы выглядеть примерно так: «Возможно, это и есть пресловутое нормальное общение? Может, это нормально, когда разговор мужчины и женщины начинается именно так — легко и без задних мыслей? Может быть, я слишком рано травмировал себя общением с Линдой, и окончательно уничтожил свой шанс побыть немного как все, взяв в жены Элен? Не от этого ли я добровольно отказывался, считая девочек — своих сверстниц — какими-то глупыми и недостойными моего внимания?»
Я внимательно прислушался к своим чувствам. Казалась ли мне Клавдия или одна из ее подруг глупой? Нет. Казалась ли она или одна из ее подруг банальной? Нет. Было ли мне приятно это внимание и это приглашение неизвестно куда? Да. Жалел ли я о том, что со мной никогда не происходило подобных эпизодов раньше? Да.
В это самое время моя жена лежала мертвой в гробу, и шестеро таинственных священников вносили ее в Золотой храм. Было ли мне хоть чуть-чуть стыдно, что мне до этого нет уже никакого дела? Нет.
— А что в ней? — в голосе Клавдии зазвучало подлинное любопытство. — Я была в Железном городе только один раз, когда была маленькой девочкой. И помню только, что эта башня, — Клавдия сделала жест вверх, — была тако-о-ой огромной!
— Не знаю, — сказал я.
Я украдкой посмотрел на вторую мою спутницу, которая шла по другую сторону. Я стеснялся ее долго разглядывать, поэтому единственное, что я увидел, это был ее профиль. У нее были правильные черты лица, прямой нос и огромные черные глаза. Когда я сказал свое «не знаю», на полных губах девушки заиграла легкая улыбка.
— Ты в ней не был? — удивилась Клавдия. — Я думала, все туда ходят.
— Нет, туда не ходят, — сказал я. — То есть... я не знаю, может, туда и можно пойти, но там раньше жил один человек, очень давно, он был мудрецом, он изучал науки, и читал много книг. Ну... может быть в Башню и можно зайти, но там не на что смотреть.
Я понимал, что несу какую-то чушь, просто чтоб не молчать, но мне это нравилось.
— То есть, там ничего не осталось из того, что он делал?
— Все, что он открыл, и так все теперь знают, — сказал я.
Я окончательно перестал понимать смысл своих слов.
— А что он открыл? — на веселом личике Клавдии все так же светился неподдельный интерес, она прямо смотрела на меня, не обращая внимания на лампу, которая у нее болталась в другой руке, и ждала ответа. Я почувствовал себя в ловушке, при этом не понимая, как я умудрился в нее попасть.
— Он открыл, что для того, чтобы люди жили счастливо, они должны добывать железную руду в одном городе, и золотую руду в другом. Люди из разных городов не должны друг с другом перемешиваться. И... всё... ну, всё, как мы тут живем — это он придумал.
По мере того, как я произносил эти слова, я чувствовал, что мои глаза сами собой вдруг расширяются, и во рту пересыхает. Я искренне надеялся, что этого объяснения Клавдии будет достаточно, тем более, что мне самому требовались объяснения по этому поводу.
Личико Клавдии на мгновение стало серьезным, а на лбу появилась морщина — я очень ясно увидел ее в желтом свете лампы. Но, к моей радости, она не стала продолжать этот разговор.
— Вот мы и пришли, — сказала она, остановившись перед домом.
Две из трех девушек, которые шли отдельно, замахали Клавдии и ее подруге руками и кричали что-то вроде «Пока! Хорошего вам вечера!» Мы в ответ им тоже замахали, как и третья девушка, которая, когда те две ушли, подошла к нам. Клавдия сказала: Лиза останется с нами. То, что две другие девушки ушли, никого не удивило, и никто не уговаривал их остаться, из чего я понял, что они заранее условились между собой об этом.
Пока Клавдия открывала калитку, Лиза спросила меня, как меня зовут. Она откровенно разглядывала меня с легкой улыбкой на губах.
— Меня зовут Томас, — сказал я и улыбнулся ей. Причем мой тон и улыбка показались мне самому такими искусственными и натянутыми, что мне стало как-то не по себе.
— Очень приятно, — сказала Лиза как будто отрешенно и не отводя взгляда от моего лица.
Я все еще не знал, как зовут высокую черноволосую девушку. Преодолев стеснение, я спросил. Даже не повернувшись в мою сторону, она ответила, что ее зовут Лара.
Мы вошли в небольшой садик, прошли по дорожке, на которой я несколько раз споткнулся о края неровно положенной плитки, которой она была покрыта, и вошли в дом.
— Садитесь, где хотите, — весело бросила через плечо Клавдия, и скрылась где-то в темноте. Она вернулась со свечами, зажгла их, а потом развела огонь в камине. В комнате стало светло, я стал осматриваться по сторонам, а Клавдия стояла посреди комнаты и рассматривала нас.
—  Ну садитесь, чего вы ждете! — сказала она нам бойко, потом, видя, что мы не торопимся ее слушаться, подошла ко мне, взяла меня за плечи и стала толкать по направлению к креслу, которое стояло за моей спиной. Я неуклюже плюхнулся в него, девушки засмеялись, и потом Лара и Лиза сели на диван у другой стены.
Клавдия еще раз окинула нас взглядом и, видя мою растерянность, решила объяснить мне, что происходит.
— Не пугайся, — почему-то начала она. — Мы с подружками просто хотим устроить вечеринку, и решили, что нам нужны мужчины. Нам одним скучно. Выпьем, поедим, в общем, расслабься, чувствуй себя как дома.
Поведение девушек, приведших к себе домой чужого постороннего человека, все-таки казалось мне немного диким — то, что я в свое время пришел домой к Линде вечером того же дня, когда мы познакомились на улице, этого впечатления не меняло; у меня тогда было по отношению к Линде какое-то особое чувство доверия, как будто мы к моменту того моего первого визита были уже много лет знакомы.
Но когда я вспомнил про Линду, мне стало как-то легче, и я подумал, что, пожалуй, вечер в обществе трех очаровательных девушек — это именно то, что мне нужно.
Долго расслабляться, сидя в кресле, мне, однако, не пришлось. Клавдия дала указание Лизе взять меня и пойти принести вина, а Лару позвала с собой на кухню.
Обе девушки прекрасно ориентировались в доме — было ясно, что они, на самом деле, хорошие подруги Клавдии, бывавшие у нее в гостях не один десяток раз. Лиза взяла фонарь и повела меня во двор по невидимой петляющей тропинке, потом зашла во что-то вроде сарая — вернее, я бы его описал просто как навес, опирающийся на три стены, и показала мне на бочонок, который я должен был принести в дом. Я взял его в охапку, и понес, шатаясь, по узкой тропинке. Легким бочонок не был, но ценой испачканной одежды я с заданием справился. Хмель от пива, которое я выпил в трактире, еще не выветрился из моей головы, и я испугался, что от вина, которое мне придется пить, мне может сделаться дурно. Но эти опасения я прогнал от себя.
Клавдия и Лара принесли на стол из кухни блюда с мясом и салатами. Мы расселись вокруг стола, придвинув к нему диван и два кресла, и принялись за еду и вино. Дотягиваться до стола из глубоких кресел было неудобно, поэтому я и Лиза — мы сидели в креслах напротив Клавдии и Лары, которые сели на диван — взяли тарелки себе на колени. Это нарушало правила хорошего тона, но способствовало более легкой атмосфере нашего общения.
Девушки стали рассказывать друг другу о своих делах — я плохо понимал, о чем шла речь, и у меня не было даже особого желания это непонимание развеивать. Я просто сидел, улыбался и пил, украдкой наблюдая за девушками. Лиза была невысокого роста, с миловидным личиком, прямыми светлыми волосами до плеч, в закрытом клетчатом платье и выглядела очень скромно. Мне казалось, что она стесняется моего присутствия — за весь ужин она ни разу не посмотрела в мою сторону и разговаривала только с подругами.
Лара за столом при свете свечей казалась мне еще красивее, чем она показалась мне в первый момент. Она ела очень аккуратно, пила из простого бокала так будто он был сделан из самого дорогого хрусталя. Ее большие черные глаза иногда улыбались мне, и в эти секунды она казалась божественно красивой. Честно говоря, мне очень хотелось, чтобы у меня была возможность познакомиться с ней поближе.
Клавдия же прекрасно исполняла роль хозяйки дома. Порой, когда она рассказывала что-то на тему их сельской жизни подругам — про какое-то сено и про каких-то свиней — она рассказывала это будто бы не им, а мне,  с откровенным интересом глядя мне прямо в глаза. Я в ответ смотрел в ее глаза, улыбался и молчал. В один из таких моментов Лара перехватила мой взгляд и спросила меня:
— Тебе интересно?
— Да, конечно, я с удовольствием вас слушаю! — воскликнул я. Мой возглас был вполне искренним, хотя истинная причина была не в том, что мне интересно содержание разговора, а в том, что мне самому не хотелось говорить.
— Какой ты вежливый! — сказал Клавдия с интонацией шутливого заигрывания.
Я улыбнулся в ответ и отпил вина.
Через какое-то время Лиза обернулась и посмотрела на настенные часы.
— Мне уже пора, — сказала она.
— Да, пойдем вместе, — сказала Лара и еще раз посмотрела на меня.
Они встали, так же встала Клавдия и вслед за ними я, подали мне руки и сказали, что были рады познакомиться. Когда Лара подняла голову и посмотрела на прощание мне в глаза, я вздрогнул от своего желания к ней и от сожаления, что она уходит, и мы с ней, вполне возможно, больше никогда не увидимся. Я увидел, что она поняла мое состояние.  Ее глаза выразили некоторое сожаление, после чего она отвела взгляд.
Потом Клавдия проводила подруг до двери, закрыла ее, и мы с ней остались одни.
Мой мужской инстинкт уже подсказывал мне, что за этим последует, но я не придумал ничего лучшего, чем  сесть обратно в свое кресло. Клавдия подошла и просто села ко мне на колени, обняв меня за шею. Я чувствовал, как она часто дышит от волнения, и как поднимается и снова опускается грудь под ее платьем. Мои руки сами собой обвились вокруг ее бедер и талии.
— Ты мне так нравишься, — сказала она.
От неестественной позы, в которой Клавдия сидела у меня на коленях, у нее начало съезжать платье, обнажая плечо. Оно было покрыто такими же симпатичными рыжими веснушками, как и вся Клавдия.
— Ты мне тоже, — сказал я с дрожью в голосе и приблизил свои губы к ее губам. Больше мне не надо было думать, что делать дальше.
*******
Я проснулся от сильной жажды. Клавдия лежала рядом, до середины спины укрывшись одеялом, и отвернувшись к стене. Я потихоньку дотронулся до ее спины между лопаток, и ощутил под своими пальцами гладкую прохладную влажную кожу, покрытую легким едва ощутимым пушком. Вдруг — как выстрел — в ту же секунду, как я понял, как мне противно это ощущение от кожи Клавдии — я понял, насколько я здесь чужой, и как я не хочу больше видеть эту девушку. Она не была ни в чем виновата — дело было только во мне — но мне вдруг стало неприятно от осознания того, что между нами произошло.
Я встал, взял свою одежду, стараясь не создавать лишнего шума, выскользнул из спальни в ту комнату, где мы ужинали, оделся, потом отправился на кухню, нашел кувшин с водой, попил из него, и вышел в предрассветный сумрак как был — растрепанный, небритый, в измятой одежде — той самой одежде, в которой накануне провожал в последний путь Элен — и пошел, ощущая еще во рту вкус вчерашнего вина и пива, большими нелепыми шагами в сторону Железного города.

 
ГЛАВА 7

Длинная стрелка часов дернулась и заняла положение, предшествующее вертикальному. Еще более длинная и тонкая секундная стрелка, не сбавляя скорости, заторопилась дальше.
Меньше чем через минуту я встану и пойду выполнять задуманное. Потому что я сам так решил.
«Это самый важный момент в моей жизни, — подумал я. — Черт, почему я ни капельки не волнуюсь?»
Весь мир на глазах начал становиться плоским и угловатым. Опьянение от вина улетучилось, будто его и не было.
«Сейчас я узнаю великую тайну» — думал я.
Но мистерия прошла, и я не мог крикнуть ей, чтобы она вернулась назад. Все снова обрело свою суть.
Я был просто одиноким человеком, хмуро пьющим свое вино, и вся моя жизнь была просто жизнью этого человека; — в этот момент я ясно это видел; я видел себя будто со стороны.
В то же время, для меня стала очевидна вся неумолимая логика моей жизни. Работа на рудниках. То, как я с них убегал на поляну на холме. Линда. Элен. Ее смерть. Возрастающий интерес к Золотому городу — это при том, что я с тех пор так ни разу и не воспользовался своим правом в него пойти – сколько раз я бы уже мог это сделать? Четыре? Пять? Вероятно, такое поведение не логично для человека, который испытывает реальный интерес к чему-то. Но я не смог переступить через себя, согласиться на компромисс и принять эту жалкую подачку — пару дней раз в несколько лет. Эту черту обычно называют «гордость». Еще одно открытие за сегодня, — ведь я никогда не считал себя гордым.
У меня еще раз перед глазами возник Марк в своем подвале, окруженный книгами. Я так и не прочитал ту его книгу. Возможно, это признак слабости, но зачем делать то, результат чего заранее известен? Я видел Марка. Следовательно, я знаю будущее человека, который много прочитал.
Мой мозг содержал слишком большое количество причинно-следственных связей, которые, в конечном счете, сделали меня равнодушным. Теперь я все видел, и все знаю. Во всяком случае, я видел все, что мне было дозволено видеть, и даже многое сверх того. И знаю я достаточно, чтобы быть уверенным, что во всем остальном нет ничего нового — все одинаково.
И сегодня это знание меня подвело, как никогда.
Когда секундная стрелка добежала до конца оборота, и вместе с минутной встала вертикально, я встал из-за стола, и, испытывая настоящее отвращение, пошел исполнять свой план на сегодня — узнавать великую тайну Башни Тишины.
Это непростая задача — подбирать слова, чтобы описывать чередование психических состояний. Но когда я расплатился и вышел на улицу, вместо романтически-туманных улиц, мощенных брусчаткой, меня встретила сопливо-мокрая реальность, которая заставляла втягивать голову в плечи и прибавлять шаг, рискуя при этом поскользнуться на каком-нибудь особенно скользком от вездесущей влаги камне. Когда я подошел к двери Башни Тишины и дернул за ручку, мне на секунду показалось, что я вернулся в тот же ресторанчик, в котором сидел — так будничен был этот мой жест.
Дверь легко открылась, несмотря на то, что с виду она казалась чрезвычайно тяжелой и громоздкой. За ней в глубине я увидел желтовато-сероватого цвета стену, которую освещали сотни маленьких светильников, расположенных на ней в ряд на высоте вытянутой руки.
Признаться, я опешил от увиденного, потому что это шло вразрез с теми картинами, которые мое воображение рисовало раньше. Даже не отдавая себе в этом отчета, подсознательно я ожидал увидеть внутри башни что-то вроде темных запутанных коридоров и переходов, в которых не будет никакого света — ничего, кроме пыли, каких-нибудь пауков и мышей.
Я вошел внутрь и закрыл за собой дверь. Я находился в круглом зале с земляным полом, заросшим редкой и чахлой от недостаточного освещения травой. Больше в нем не было вообще ничего, кроме пологой винтовой лестницы без перил, идущей вдоль стены. Ряд настенных светильников следовал линии лестницы; они были расположены в одну горизонтальную линию только там, где я стоял — в самом низу. Над первой ступенькой горизонтальный ряд становился наклонным, и поднимался по спирали вместе с лестницей все выше... и выше... Я вышел в центр зала, чтобы увидеть потолок. Но эта попытка была тщетной. Все, что я увидел, подняв голову, было блеклое сияние от невидимых за выступом лестницы светильников, расчерченное спиралью этой лестницы, витки которой по мере приближения к центру становились все тоньше и все более трудно различимы. Эта картинка вызвала у меня ассоциации с годовыми кольцами на пне, оставшемся от спиленного толстого дерева.
Во всяком случае, в башне не было охраны, и все оказалось куда как проще, чем я мог бы предполагать. «Почему я не зашел сюда раньше?» — думал я, разочарованно оглядывая грязно-желтый интерьер, и констатируя, что в нем нет ничего такого, что бы намекало на присутствие какой бы то ни было Тайны.
Да, я определенно ожидал увидеть что-то другое — возможно, что-нибудь вроде подвала Марка, забитого книгами, только во много раз масштабнее — что-то колоссальное, и очень-очень сложное. Я даже не могу объяснить, почему у меня сложилось такое представление — просто какой-то глупый стереотип. Неужели только из-за того, что мне никто так ни разу толком не ответил, кто в этой башне жил, и в связи с чем она была сооружена?
Однако, было бы как-то глупо просто уйти и оставить недоделанным то, к чему я столько готовился. Если в башне на самом деле не было ничего интересного, то все равно ничто мне не мешало осмотреть ее всю.
Я подошел к лестнице. Она была пологой за счет очень широких ступеней, ширина каждой из которых была, наверное, чуть больше средней длины моего шага. Как я быстро выяснил, подниматься по таким ступенькам было не слишком удобно, кроме того, я все еще пребывал в некоторой растерянности от всего происходившего, поэтому, нерешительно пройдя по лестнице один круг, я остановился и подошел к самому краю. Лестница была достаточно широка, чтобы не испытывать дискомфорта, идя по ней, даже несмотря на отсутствие перил. Внизу я видел круг пола, видел дверь, в которую я вошел, а наверху были те же сходящиеся витки ступенек.
Мне стало жутко от того, как высоко это будет, если я поднимусь туда. Превознемогая волнение, я прошел по лестнице еще один виток. Опять остановился, чтобы подумать и собраться с духом. Второй виток не дал ничего нового по сравнению с первым. Внизу был все тот же пол, наверху — та же бесконечная спираль, лестница под ногами казалась фундаментально и надежно сделанной, так что любые опасения за мою жизнь были бы напрасны. Было понятно, что добраться до верха будет непросто, но мной стал овладевать азарт, и я решил, что, раз уж я нашел в себе силы сюда зайти, то сам бог велел рискнуть подняться.
Я пошел выше.
Не торопясь, таким же шагом, каким я шел несколькими минутами ранее по улице, я шел наверх. В каждую секунду перед моими глазами была абсолютно одинаковая картина — ступени, поворачивающие влево, светильники над головой и желто-серые стены. Спустя какое-то время мне стало скучно. Остановившись, и еще раз, теперь уже с опаской, подойдя к краю, я убедился, что забрался уже достаточно высоко. К цели я, по крайней мере, визуально, ничуть не приблизился, но мне уже было жарко, и я снял с себя плащ. Чтобы ускорить подъем, я решил идти быстрее, возможно даже перейти на бег. Перекинув плащ через плечо, я на самом деле слегка побежал. Это было гораздо удобнее; ступени были будто созданы для того, чтобы по ним бегать — теперь их ширина точно соответствовала длине моих прыжков. Это открытие, как и мысль о том, что скоро я доберусь до вершины, меня грела, но спустя какое-то время я вспотел и начал уставать. К тому же, мне все-таки мешал плащ, который я нес. Резонно решив, что едва ли он мне понадобится, пока я не буду выходить обратно на улицу, я взял его, и, недолго думая, бросил вниз. Я даже лег на живот и свесил голову с лестницы, чтобы посмотреть, как он падает, становясь все меньше и меньше, пока, наконец, не упал еле заметной песчинкой на ставший таким далеким пол.
С новыми силами и налегке я опять побежал. Я думал о том, что хорошо, что я только что поел — еда давала мне силы.
На этот раз я бежал довольно долго. Должно быть, столько же времени, сколько уже прошло с того момента, как я вошел в башню. Но я не мог даже примерно оценить сколько это. С ужасом я начал понимать, что потерял счет времени, и, кроме того, потерял ориентацию в пространстве — я больше не знал, где какая сторона света.
Башня Тишины была квадратного сечения, как и все башни в нашем городе. Я только в тот момент впервые задался вопросом о том, почему же она тогда внутри круглая.
Я опять остановился, чтоб передохнуть. Мне захотелось просто постоять неподвижно с закрытыми глазами, чтобы остановить бег бесконечно вращающихся ступеней. Я повернулся спиной к стене, и стал медленно к ней прислоняться, но вместо твердого камня я почувствовал что-то совершенно иное — стена начала прогибаться под моим весом. Она была мягкая.
Отпрянув от неожиданности, я обернулся, чтобы посмотреть, что произошло, но не обнаружил на серо-желтой поверхности никаких следов — она полностью восстановила свою форму. Я слегка надавил на стену рукой, и рука легко в нее погрузилась, хотя то, что я чувствовал под пальцами, ничем не отличалось от обычной стены в жилом помещении — шероховатой и немного теплой. Я отвел руку, и стена опять приняла исходную форму.
Это было чересчур для меня. Мои инстинкты подсказывали мне, что чтобы не потерять рассудок, мне лучше не задумываться об этом удивительном факте сейчас, и заботиться только том, чтобы двигаться дальше. От длительного бега мой железный пояс начал мне жать и быть неудобным. Я снял его и сбросил вниз вслед за плащом, рассчитывая также подобрать его на обратном пути.
Я бежал дальше вверх по ступенькам. Мне больше не было скучно, мои мысли витали где-то далеко, а ноги просто совершали механическую работу. Тогда я подумал, что жалко, что я не начал считать ступеньки или светильники с самого начала — было бы интересно узнать, сколько же их всего. Но спустя какое-то время пришла еще одна неприятность — я почувствовал, что с меня спадают штаны.
Пожалев о том, что так опрометчиво избавился от своего пояса, я снова остановился и стал думать над своим положением. Я находился в центре исполинского сооружения, и чувствовал себя по сравнению с ним крохотным. Будто малюсенькая козявка внутри гигантского стручка гороха я смотрел вверх и вниз и не видел ничего, кроме двух спиралей, одна из которых сходилась к невидимому внизу полу, а другая — к невидимому наверху потолку.
Что ж, ясно было одно — в этой башне никого, кроме меня, нет, и вообще в этой башне никто никогда не мог жить, потому что едва ли ее хозяин каждый день поднимался к себе домой по такой лестнице. Выходило, что все легенды, которые мне и мои однокашникам рассказывали в детстве, были просто ложью... Но это не отвечало на вопрос о том, где, черт возьми, я нахожусь, и каков смысл этого.
Смеясь сам над собой, я снял ботинки и стянул с себя штаны, после чего они последовали за плащом и поясом.
«Эх, если бы это только кто-нибудь видел», — подумал я, и мне стало грустно, потому что вызвало в памяти образы отца и Элен, которых давно не было в живых.
Я опять запрыгал по ступенькам, и остановился только когда почувствовал головокружение и потребность сесть. Сев, прислонившись к мягкой стене и немного отдохнув, я снова подполз к краю, чтобы еще раз убедиться в том, что картина сверху и снизу не изменилась, и что подниматься еще предстоит долго. У меня впервые мелькнула мысль, чтобы бросить эту затею и пойти обратно.
Во время следующей моей остановки я, до смерти уставший и изможденный, был готов на самом деле развернуться и пойти обратно. Но когда я на подгибающихся ногах обернулся, и передо мной встала нескончаемая спускающаяся лестница без перил, к моему горлу подступила тошнота, и я понял, что с обратным путем мне не справится без основательного отдыха. У меня мелькнула дикая мысль о том,  не будет ли какого-нибудь другого, более легкого способа спуститься, когда я доберусь до верха. Оставалось только надеяться, что большую часть пути вверх я уже преодолел, и не пройдет много времени, прежде чем я это узнаю.
Пройдя еще несколько витков, я решил сделать длительный привал. Я начал экспериментировать со стеной и понял, что, если приложить определенное усилие, то можно выдавить в ней достаточно глубокую нишу, в которой можно будет лежать. Уперевшись ногами в ступеньку, а спиной — в стену, я впечатал себя в нее так, что я полулежал в проеме, напоминающем низкое кресло. Как только мне удалось найти положение, в котором я мог находиться в равновесии, не прикладывая дальнейших усилий, я заснул.
Мне приснился яркий сон. Более яркий, чем обычно. Я видел, будто вхожу через темный коридор в комнату вроде той, которая была дома у Клавдии. В комнате темно, тепло и немного душно — такое ощущение, что натоплена печь, и давно не было проветрено. Но во сне я входил в эту комнату с приятным чувством — мне было очень комфортно и хотелось поскорее там оказаться. Когда я вошел, из другой двери наперерез мне вышла девушка в халате с лампой в руке — я не знал ее. «Ну что, теперь ты приблуждал?» — спросила она. Я опешил от такого вопроса, а она продолжала: «Она тебя ждет, не стесняйся». Только тогда я увидел, что от света лампы в руке девушки вся комната заполнилась светом, который становился все ярче и ярче, и как только я отвел глаза, чтобы обвести взглядом комнату, я понял, что настал день, и в доме светло, а девушка с лампой исчезла. Ощущение уюта тут же испарилось, и мне стало некомфортно. «Сколько времени прошло?»  — думал я, и мне стало страшно и неудобно за то, что я обманул ожидания той, которая меня ждет, и не пришел. Но я собрался с духом и вошел в ту дверь,  из которой выходила девушка с лампой. Через узкий коридор я попал в комнату, в которой все окна были занавешены, и поэтому было темно. Там сидела толстая седая женщина, на большом животе которой еле сходился широкий золотой пояс. Я узнал в ней Линду. «Почему ты в таком костюме? Я думала, ты наденешь плащ», — сказала она мне и затянулась огромной, небрежно свернутой из большого листа бумаги сигаретой, после чего выдохнула дым, и я на какое-то время перестал видеть ее лицо. Затем она встала, крепко взяла меня за запястье так, что мне стало больно, и повела в другой угол, где стояла кровать. «Теперь ты будешь здесь», — сказал она. Я лег на эту кровать, и на мгновение ко мне вернулось то самое первоначальное чувство комфорта и расслабления. Вдруг комната, в которой я находился, превратилась в мою комнату в моей башне. Вокруг моей кровати стояла Линда, Элен, какая-то женщина, которую я не знал, и мой отец. «Ты должен встать», — сказала Элен. Я подумал, что мне так хорошо лежать на мягкой кровати, что мне вовсе не хочется этого делать, но не успел я ничего сказать, как незнакомая мне женщина продолжила: «Вставай или придут священники». Отец сделал шаг вперед и неожиданно заорал: «Вставай, я сказал!» Его «вставай» отозвалось тысячеголосым эхом. Я не вставал, а вместо этого все глубже вжимался в мягкую перину, отец подходил все ближе, его лицо искажалось, расплывалось, нависало надо мной, и когда он в очередной раз открыл рот, чтобы закричать, и мне показалось, что он вот-вот укусит меня за нос, я в панике проснулся.
Реальность оказалась не сильно лучше, чем сон. Вокруг меня звенела мертвая тишина. Таким же мертвым был и ровный матовый свет светильников. Я встал, почти не понимая, кто я, и где я нахожусь, и попытался привести свои мысли в порядок, но это сделать у меня не получилось, а вместо этого я вдруг с ужасом и содроганием как бы со стороны увидел эту сюрреалистическую картину, главным действующим лицом в которой был я — растрепанный заспанный человек, который без штанов стоит на лестнице на чудовищной высоте...
Я сам не знаю, был ли я в тот момент просто настолько верен своему первоначальному намерению, или же просто подсознательно чувствовал, что большая часть пути уже пройдена, но я не повернул назад, как, возможно, сделать было бы разумнее, а медленно побрел снова вверх... и вот я снова уже прыгал по ступенькам, думая о том, сколько же еще осталось до верха.
Нет нужды рассказывать о том, как я преодолел остаток этого пути. Мне не раз пришла уже мысль о том, что все — не дойду, но каждый раз я находил в себе новые силы для того, чтобы двигаться дальше. Когда во время последнего привала сквозь тишину, нарушаемую только стуком крови в моих висках, прорезались далекие — тихие-тихие — крики птиц откуда-то сверху, я готов был кричать от радости. Я побежал дальше, и потом я больше себя не помню — помню только, что на последних нескольких витках я уже упал ничком и преодолевал остаток лестницы ползком...
В конце лестница упиралась в дверь. Она была очень похожа на уменьшенную входную дверь там внизу, в которую я вошел, как мне казалось, уже давным-давно. Я не знал, что за ней, но по звукам возни птиц снаружи и по тому, что над этой дверью был уже потолок, я догадался, что это выход на крышу, и что выше идти некуда. Что за странное место! В этой башне не было ни одного помещения, которое можно было бы назвать жилым!
Перед тем, как открыть дверь, я сел на верхнюю ступеньку и мысленно попрощался с этой ужасной лестницей. Я испытывал гордость, за то, что мне удалось ее преодолеть.
Потом я встал и вышел наружу. Услышав скрип открываемой двери, птицы тут же замолчали и перестали возиться — только блестящие мокрые перья и круглые глаза виднелись из просветов между ограждающими площадку крыши зубцами.
*******
Туман вокруг меня — густой и непрерывно движущийся. Нет никакого способа точно узнать, клубы ли это того самого тумана, через который я шел там внизу, или же я нахожусь в середине облака. Я стою, облокотившись о декоративный зубец крыши, служащий единственным барьером, отделяющим меня от ровного рассеянного желтого сияния, заполняющего все пространство. Я давно должен был бы замерзнуть без плаща, но я не чувствую холода. Я вглядываюсь в светящееся движущееся вещество вокруг и пытаюсь различить хоть что-нибудь там — внизу. Но ничего не видно. Я понимаю, что это сияние создают тысячи башен нашего города, хотя, если бы здесь был кто-то, кто сказал бы мне, что это не так, я бы ему легко мог поверить.
Там — снаружи — за зубцом — там край. За которым есть только желтое сияние, которое стелется ковром до самого горизонта. Под ногами оно самое яркое. Я думаю, что оно должно быть мягким — как та стена, в которой я сегодня спал... Хотя я уже совсем не уверен, сегодня ли это было.
Одна из птиц беспокойно дергается и шумит крыльями. Я оборачиваюсь на звук, и вдруг замечаю, что в тумане, который обволакивает Башню, висит яркая золотая точка. Я иду к ней и начинаю в нее всматриваться, но даже не могу определить, на каком расстоянии она находится — она просто неподвижно лежит на этом желтом ковре всего в нескольких шагах от меня.
«Золотой город! Я вижу Золотой город!» — проносится у меня в голове. Он никогда еще не был так близко. «Ну!? Ты ж хочешь туда попасть, вот же он!» — кричу я сам себе, и, наверное, теряю рассудок, потому что, радостно хохоча, я, словно маленький ребенок, нелепо пропрыгиваю небольшой круг по крыше и, испугав нескольких птиц, разбегаюсь и окунаюсь с головой в мягкий ковер всеобъемлющего сияния.
8 апреля 2010