КОНСТАНТИН МОГИЛЬНИК - ЧЕТВЁРТОЕ МЕСТО В КОНКУРСЕ "ГДЕ-ТО, МЕЧТАЯ В СОЗВЕЗДИИ СТРАННОМ" ФОНДА ВЕЛИКИЙ СТРАННИК МОЛОДЫМ
© Dmitry Karateev & Constantin Mohilnik (text)
Видавничий Гурт КЛЮЧ:
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник
Фрагмент романа "Liebe dich aus..."
Из книги АЛТЫН
АНДРОМЕДА
Я, как ты, может, помнишь, родом из города Медвежье-Алтынска. Сначала это было село Медвежье. А в 35-ом зеки городок построили и прибили табличку на сосне: «Сталино-Алтынск». А в 56-ом «Сталино» на дощечке забелили и поверх написали старое имя: «Медвежье». Вот и вышел Медвежье-Алтынск. Что там хорошо – чистый воздух, горные ручьи, водка лесом пахнет. И народ заповедный: лоси, рыси, росомахи даже, а соболей, представь, как крыс в метро. Старожилы-староверы тогда ещё мамонтов помнили. Водопады, буреломы, бараки и костры. В горах алтынцы охотятся и шаманят. И на окраине города, сразу за горкомом партии, где лес начинался – сорокаметровый кратер со звёздными камушками из неизвестного вещества. Там в 1950 году упал Медвежье-Алтынский метеорит. Уже, считай, три поколения медвежьевских пионеров, в ямке той играя, находят прозрачные твёрдые шарики и смотрят сквозь них на звёзды. Сатурн закольцованный видят, Марс полосатый, созвездие Двух Солнц, туманность Конская Голова, Магелланово Облако, туманность Андромеды. «Туманность Андромеды» я стащил из клубной библиотеки, где работала мать, когда ходил в 4-тый класс. Класс! Дар Ветер, дар проникновения в будущее, солнечный ветер в парусах звездолётов, человечество перерастает свою колыбель и строит дом на звёздах, строит Коммунизм, хотя в книжке он давно построен, а у нас, если посмотреть вокруг трезво и непредвзято – в пионерстве мне нравились такие слова… посмотреть зорко и незашоренно – то нам до коммунизма, как до туманности Андромеды, Дар Ветер! Грязь, холод, антисанитария, злоупотребление алкоголем, случаи антисемитизма, тараканы, нетоварищеское отношение к женщине, физрук позволяет себе шлепки на глазах у Тани Вдовиной, а она ржёт, пережитки староверчества и шаманства, курение на переменах, ношение ножа в карманах, неуважение к старшим, нецензурные выражения, проявления сионизма, матерщина, издевательства над младшими, отец позволяет себе ремень, звериный быт, Дар Ветер! Что делать? Опустить руки и смириться? Повесить голову и предаться нытью? Склонить колени и погрязнуть в трясине мокричных будней? Сам вопрос диктовал ответ: нет, нет, и трижды нет! Бороться и искать, найти и не сдаваться, чтобы прожить жизнь так, чтобы не было мучительно больно, чтобы не жёг позор. Всё это значило: плюнуть на развитой социализм и немедленно возобновить строительство коммунизма, хотя бы и на территории одного класса отдельной школы. Может быть – да, наверняка, ведь это необходимость истории! – другие в других школах, в других городах и сёлах берутся с других концов за то же самое дело: я – ты – он – она! Посмотри на карту нашей необозримой Родины – мы неисчислимы, а значит, непобедимы, Дар Ветер!
– Посмотри на карту звёздного неба, Платон, – отвечает Дар Ветер. – посмотри на живую карту, что прямо над тобой. Ты пропадаешь вечерами на крыше родной хрущёвки, уставясь биноклем в окно Тани Вдовиной, ты видишь, как она делает уроки, как танцует перед приёмником в розовой ночной рубашке, ты наводишь резкость и различаешь каждую веснушку на чуть вздёрнутом носу и коричневую родинку на её шее (которую так хочется тебе – пощекотать, поцеловать, покусать?), как входит в комнату Танина мама, завуч Виолетта Николаевна, и выключает приёмник и гасит свет. Больше ты там ничего не увидишь, Платон. Так вскинь бинокль ввысь и посмотри, кто к тебе идёт по звёздной карте.
И вижу: в длинном светящемся платье с косами короной, с раскрытой книгой в руках движется на меня в столбе галактического сияния Веда Конг и, глядя в самое сердце, посвёркивая крупными, нарочито грубо заделанными в золотую цепь вишнёвыми камнями фаантами с Венеры, голосом Виолетты Николаевны властно и грустно говорит:
– Ну, Попенков, строить так строить. Нет пути назад.
Назад пути, действительно, не было: люк с крыши на чердак оказался заперт изнутри дворником дядей Кузьмой. Что же, мы пойдём другим путём. В «Туманности Андромеды» юноши вместо норм ГТО сдавали «подвиги Геракла». Надо тренировать силу, ловкость выносливость – черты, наряду с колоссальным развитием интеллекта, превращающие человека в принципиально новое существо. По канату лазать в спортзале – это и Цыпа умеет, хотя и маланец, как дразнят его отсталые мещане Васька Анисимов и Жорик Гальперин. А он в ответ – смеху подобно – начинает картаво доказывать, что мама у него гусская, а папа укх;инец.
– Слушай, Гальпер, – палачески призадумывается Анисимов, – подскажи, я забыл: если мама гуска, а папа укх;инец, то что за гусь у них тогда сын, а?
– Конечно, маланец, как ты мог забыть, двоечник таёжный!
– Ах, мала-а-анец? Вот и Абраша у нас маланец, – сладко и протяжно акает Вася, – и шапочка у него маланская, с симпомпончиком-м-м, несоветская какая-то.
– Вот и вгёшь! Самая советская, её мама, когда была в Москве, там купила, в столице нашей Годины!
– Так и в народе говорят «Абгаму купили жидовскую шляпу. Абгам ей очень гад».
– Я тебе сейёзно и в последний газ говою. Загуби на носу, что я не Абгам, а Андгей.
– Хорошо, хорошо, сейчас загублю. Ты у нас А-а-а…
– А-а-арончик, – тихонько сбрасывает с вытянутой губы невозмутимый Гальперин.
Васька заходится восторгом:
– Не хочешь быть Абрамчиком – будешь Арончиком. Да ты опусти кулачок, а то страшно смотреть на дистрофика. Мускулы – как у воробья под коленкой.
– А воробей – тот же жид, только у птиц, – кивает клювоносый Гальперин, почмокивая вытянутыми в хоботок губами.
– Слушай, Гальпер, а что такое вааще-то жид? Как он расшифровывается?
– Житель Иорданской долины, темнота.
– А я слышал – житель изра;льской деревни. А давай-ка Андъюшу спросим, он точно знает, ему дедушка Изя рассказывал.
– Ты не имеешь пгава говогить об Изяславе Мстиславовиче! Он воевал за тебя, между пгочим, чтобы не было фашистов таких, как ты.
– Как ты сказал? Я фашист? Ну, так я тебя сейчас как Зою Космодемьянскую…
Нельзя такого допускать, товарищи. И когда я, пионер Платон Попенков, ещё раз это увижу и услышу, то пресеку издевательства рукой Геракла, Дар Ветер. Тем более, что Цыпа, кстати, даже, может быть, и не маланец. И это его несчастье, что он картавит. А в Эру Объединённого Мира, сокращённо ЭОМ, все расы и народы начнут смешиваться в борьбе с энтропией. В этом диалектика новой жизни. Будут рождаться новые люди
от разных особей, происходящих из различных мест, то есть из разных наследственных линий. И на такие мускулы, как у несчастного Цыплакова пионеры будущего станут смотреть в микроскоп на экскурсии по музею Эры Разобщённого Мира, сокращённо ЭРМ. А для этого нужно – что? Смелость, выдержка, характер. Способность выпутаться напролом из создавшегося положения, Дар Ветер. Ну и что же, что заперт люк! Для строителя коммунизма это не преграда. Люк в будущее открыть – вот задача! И не один десяток веков пройдёт, прежде чем… А в двух шагах налево – кромка крыши, а в двух метрах вниз – что? Балкон Вовчика Ляшенко, который Волк, который Лях, который уже второй год в четвёртом классе, которому, волчине, не надо выходить на крышу, чтобы зырить на Таню Вдовину, как она «Лебедя» танцует, и уроки делает, и молоко пьёт, и раздевается, и спать ложится. А под балконом Ляха – чей балкон? Наш балкон. Но выходит прямо в батину комнату, м-да. Ну, что же, кто не рискует, тот коммунизма не построит! Отсалютовал звёздам в направлении Эпсилона Тукана, свесил ноги, отжался, и… Представляешь, не было полёта. Не было падения. Только отторгнул от крыши седалище, опершись на ладони, – уже торчу на корточках на Ляховом балконе с пламенной ломотою в подошвах. Швах дело, вижу: тащит меня кто-то в гору за ворот рубахи, а это не кто-то, а Ляхов батя, так называемый папа Юра. Представляешь – не было допроса, не было разборки, сейчас только треснула, тихо ахая, алая рубаха, а уже мой папаша Паша Петрович, снизу позванный, как по воздуху несётся, и нецензурщину изрыгает, дескать:
– …!
Сам налету ремень отстёгивает. А сосед орёт, дескать:
– …!
Тут батяня мой вдруг на минуту грозно, но не в мою сторону, успокаивается, как море перед девятым валом, и ремень в воздухе повисает скульптурно и спирально, сам так говорит:
– Давай без «мать», папа Юра, когда к моему обращаешься, не твоей это компетенции, на Вовчика твоего горло расширяй, тут ты вправе, и я не против. А моего раззвездяя – надеюсь, ты тоже не против, что я сам перевоспитывать буду. Договорились?
Тут уж папа Юра аж ошарашивается весь, рука с рукавом в пространстве зависает живописно и неописуемо, сам так говорит:
– Ты ж, Паша Петрович, хлёптеть, может, грёбтеть, не допонял, гля, так я тебе, хлёптеть, поясню, твою ёшь. Вот этот, грёбтеть, твой, гляха, как ты правильно, глюнь, сам замечаешь, а тебя за язык, твою, не держу – раззвездяй твой, в смысле, дёберьный, на мой, пли, балкон, нох айнмаль, с луны свалился. И у тебя, xрёбтеть, совести, балэ, хватает, что я, хлёбтеть, не вправе, твоего, нахауз, обматерить, как Аллах черепаху и потом, гля, в ментовку, млын, засунуть…
Тут у папаши Паши Петровича ремешок по воздуху заструился волнисто, челюсть с дребезгом дрогнула, сам так парирует:
– Знаете ли, уважаемый соседа, в принципе все мы люди, и я признаю это за вами, но есть же этому делу предел терпения. Или нет? – я тебя спрашиваю как соседа.
Тут сосед папа Юра ещё пуще лицом изумлённо возмущается, аж рот открылся, как цветок львиный зев, воздух шумно вдыхает, сам так ведёт:
– А-а-а, так ты, хрёбтеть, любёна падь, посмел мне, нах ;стен, солёна ртуть, вне всякого человечества, рубёна чудь, при сыне, нгуен зуй, поправ уважение, дуй бырлык, забыв соседство, ннараббак, вопреки истине, дробёна мудь, заявляешь, ханзир двою шах…
Тут батя мой, папаша Паша Петрович, до земи руку роняет – и женщины бледнеют, а до того их незаметно было – сам так подытаживает:
– Я вам так теперь скажу, пока ещё уважаемый соседа, что я всегда был уверен, и знал, и родители меня в таком понимании укрепляли, что украинский народ, как это, вижу, явствует из вашей родовой фамилии, есть народ очень хороший и нам особенно братский, но нельзя забывать, что есть на свете укр;инцы, и есть, я, конечно, прошу извиняюсь, как следствует из вашей личной фамилии, открыто говоря: хохлы. Я с самого начала не хотел на этом подчёркивать, но всем вокруг заметно и понятно, кто меня теперь об этом вынудил. И вы, Юрий Трофимыч, я об этом не впервые раз с горечью замечаю, похоже махнули рукой на предания, на деда, на прабабушку, что вы русский там, или, особенно, укр;инец, и перешли, как чурка таёжный, на горно-алтынский язык, если это вообще язык – то, что вы здесь говорить позволяете, особенно при бабах. И мне, исходя из вышесказанного, потому что вылетит – не поймаешь, остаётся уже одно, в котором пора переходить от многословия к действиям, потому что, как писал великий русский баснописец Иван Ефремович Крылов, надо власть употребить и немедленно покарать того, кто стал невольным причиной этого междусоседского раздрая. Потому что, спрашиваю: что нам с тобою делить, а?
И с этим словом поднимает он, батяня, с воздуха р;мень, а другой рукой за волосы меня с пола и при всех спускает мне штаны. А сосед, папа Юра, как увидел такое дело, так улыбнулся широко так, по-русски, и только сказал:
– Так луба ты, семибуба! Так усё ж между нами чики-пики.
И другой рукой вытаскивает из кладовки Вовчика, который уже, видно, обо всём догадался и уйти попытался, а первой рукой радостно р;мень отстёгивает и бормочет сбивчиво:
– Сыночек, накажу! А ты как думал?
Тот так орёт, лицом изумлённо возмущаясь:
– Дык за что ж, папа Юра, брян чемурдан? Я ж уроки, глю, делал, или как, а? Что, уже уроки-то делать, чуча, преступление, да?
А папа Юра улыбку медленно съедает и проникновенно так назидает:
– Ну, бра, это ты, глан, оставь. Как это тебе, вран, по совести? Товарища бьют, и по совести, прикинь. А ты что ж, дрын, в кусты!
И пошли два папы пыль выбивать, сами так говорят:
– Да мы ж с тобою соседи, Трофимыч-Петрович, и я, чтоб ты знал, сам по дедушке хохол был Попенко, потом покацапился, и сестра наша Машка похохлатела, в Киеве замужем, ну а сам я, конечно, уже весь век сроду русский, и жинка у меня тоже русская, и Вовчик, дран, тоже русский, а кто ж он, глунь, будет, хотя второгодник, и почему мы энти Ляшенки-хохлы – никто в роду сам не знает, лапа протопапа…
А мамы уже у стола хлопочут, вилками звенят, пельмени варят, тайменя жарят, водяру парят.
И нам с Вовчиком по рюмке дали:
– Пусть привыкают.
А мама Зоя моя говорит:
– Всё это очень прекрасно, сосед, но рубашку-то вы моему порвали. Нет, я его не оправдываю, а переживаю за него задним числом, как это он с крыши. Ну хорошо, что тут балкон ваш оказался, а если бы не было у вас балкона? Тогда и отвечать пришлось бы, да! Но рубашки у нас тоже на пихтах не вешаются, даже на Новый год, правда? И платят нам, культурным работникам, вы же сами понимаете – не маленький – как. Так ну?
Тут папа Юра прислушивается, потом задумывается, потом нахмуривается, потом понимает и лицом немедленно облегчается:
– Ёруба ж ты моя ненаблудная, что ж ты, мать, сходу мне не напомнила, а про себя, зимбабва незабвенная, так тяжело пережёвывала! А ну, жинка, где там Вовкина рубашечка, которая из лоботруса, уже перерослась, долблёна пень? Давай сюда, не жидись, балэ – Ленин сказал делиться, дублёна грудь, он же, чача, у тебя второгодник, лля, оглобля колокольная!
А папаша Паша Петрович маме Зое бровь хмурит, губы пучит, и маяки нескрываемо посылает, сам вслух не выдерживает:
– Ну какие же вы, дамы, я не могу, щепетильные насчёт имущества! Ну какая рубашка, когда друзья навек, и триста лет разом, и фашистов вместе побили? И люди мы трудовые, и что, я твоему – и моему, конечно, не отказываюсь, и даже – заткни, Платон, уши – уважаю за отвагу, – так что ж, я ему рубашки с последних не куплю, а думаешь, пропью? Не стыдно в такой день!
А папа Юра папашу Пашу моего лапой протопапой волосатой за шею обнимает, сам так настаивает:
– Не, сосед, ёра, не обижай! Я, клын красный, за рубаху твоего стратонавта ухопил? А то нет! Ворот ему, куба вернидуба, растрещал? Или! Ежели кто ещё, дар гомыжский, так скаканёт, парёна суть, так я ему, крын, не то что рубаху сделаю, а сразу ж увековечу, так – нет? А как! Но ж теперь мирились мы с тобой, Паша, мыр, Петрович? Мыр, конечно, мыр, ты что думал? А рубах, кра, на таких, как мы с тобой и нашими, бра, детками, не надерёшься, так – не? А мать я понимаю: понимаю тебя, Зоя – ты мать, перемать. И бери рубаху, подрастёт – так хотя бы с меня, прун, самого! Потому – соседи.
И спустился я в наше жильё в рубашке Волка-Ляха, второгодника. И голова горела, а рюмка после пережитого – веришь? – даже не впечатлила, тем более, была в жизни не первая. Всё лучшее из нашей сегодняшней обыденности надо переносить в коммунизм: и дружбу народов, которая, впрочем, там уже не понадобится, так как народов не будет, и умение поделиться, хотя оно не пригодится при тамошнем изобилии, и здравую практичность в применении к вещам, которые уже не будут «твоими-моими», не будут даже и нашими, как тайга или море. Вообще, этих вещей почти уже и не понадобится, во-первых, потому, что многие потребности будет удовлетворять сама преображённая природа, а в благодатном средиземноморском климате, который, несомненно, восторжествует и в бывшей Алтынской земле, кому нужна эта застиранная байка с Ляхова плеча? А, во-вторых, потому, что многие потребности при новом взгляде на вещи отомрут, хотя я ещё не совсем представляю как, но верю абсолютно. А что ты думаешь, великую книгу с налёту всю не поймёшь. «Туманность Андромеды» требует длительного, нескоропалительного изучения, комментированного чтения, творческой дискуссии. Например, потребуются бесчисленные усилия коллективного разума, чтобы сначала понять, а потом осуществить такое предсказание провидца Ефремова: для беспроводниковой передачи информации на космические расстояния люди «нашли обходный путь закона – поток энергии пропорционален синусу угла расхождения лучей». Синус – это что-то из программы 7-го класса. Надо спросить у Гальперина, его брат Аркадий уже в восьмом. Хотя не хочется. Он чванится, он с готовностью зубоскалит над святыми вещами – поёт, тыча указкой в портрет Ленина:
И какой-то лысый прокурор, ах, Боже мой,
Поднял окровавленную руку.
И, как показал эпизод с Цыплаковым, Жорка ярый антисемит. Откуда это в нас? За что ненавидеть ненашу национальность, которую живьём-то в нашем краю нигде и не увидишь. Кроме Абрама – то есть Андрея, конечно – Цыплакова, а он такой несчастный. Надо посоветовать ему тренироваться. Пусть ежедневно по 40 раз подтягивается на двери и говорит каждый раз: «Радуйся, Родина!», а там посмотрим. Во всяком случае, надо дать человеку цель. Может быть, ничего и не получится, но надежда – великое дело. Если бы люди знали всё, что случится с ними завтра и послезавтра, то, может, и коммунизма никому не захочется. И это свойство – знание будущего – для их же пользы у них надо будет отнять и научить надеяться. Потому что, правду говоря… Где же ты, Дар Ветер? Видно, отпугнул я тебя мыслью маловера. Нет, я ещё осушу это болото равнодушия и инертности, хотя бы оно свило гнездо даже в этом сердце, которое так горячо и нетерпеливо, как конское копыто, стучит под Ляховой рубахой, а холодный мозг, медленно утопая в межгалактическом провале бесчувственной ночи, заводит о чём-то, неожиданно отсутствующем в Первоисточнике: одна секунда – это та, в которой я сижу на крыше; вторая – это та, в которой мне уже рвёт ворот папа Юра. А когда же был полёт? И не использовать ли этот опыт для звёздных путешествий? Был бы жив Константин Эдуардович Циолковский, я бы обязательно написал ему в Калугу. Но люди пока не живут по 200 лет, в доме Циолковского теперь музей, был я там прошлым летом, но тогда ещё не читал «Туманности», был дураком безыдейным. Хоть бы дядя Толик поучил, он ведь живёт в городе Циолковского и неспроста так любит звёзды, что папаша Паша даже сердится:
– Ну сколько можно одно и то же петь 20 раз! Люди подумают, что ты действительно пьяный, тогда как – сколько ты там принял. Расширять надо репертуар. Есть и другие хорошие песни: «Мурка», «Не плачь, девчонка», «По диким степям Забайкалья», всё ведь про жизнь, о людях. А что звезда? Высоко висит, человека никак не касается.
Вон там звезда одна горит
Так ярко и мучительно,
Лучами сердце шевелит,
Дразня его язвительно.
Ни хрена, какая тарабарщина!
И дядя Толик, бледный, нечёсаный, тихий такой после вчерашнего вдохновения, с доброй волей в голосе обещает:
– Ну не буду я больше этого петь.
– То-то, Толян! А то парень-то ты у нас – ничего не скажу, безвредный, не к;чишься, что в Москве живёшь…
– Ну, не в Москве, только в Калуге.
– А ты не перебивай старшего брата. И со скромностью тоже не переборщивай. Три часа в вагоне – и пожалуйста: «Поезд прибывает в столицу нашей Родины Москву». Если от нас, с Алтына, посмотреть, то весь ваш материк – на одном пятачке: тут Москва, тут же Калуга твоя, там Киев, где Машка живёт, а вон и Калининград – Петрухино гнездо. Хорошо, когда родственники живут близко. А я, как забрался по комсомольской путёвке целку осваивать, которых здесь отродясь не бывало, на Алтынщине, так и слес;рю, как пр;клятый, на проклятую Советскую власть, а она не почешется. Так и в песне умной – не про звёзды – поётся:
И если б наша власть была,
Для нас для всех понятная,
То счастие б она нашла,
А нынче жизнь проклятая!
.....................
– Нет пути назад, ребята. Земля – колыбель человечества. Но если оно от Земли не оторвётся, то как бы не стала она его могилой. А чтобы не стать могилой, она должна стать трамплином. А наше сегодня – трамплин для прыжка в будущее, мы дети галактики…
Никогда в классе не было такой тишины. Казалось, вернулся золотой век учителей, когда «слышно было, как муха пролетит». Муха залетела в разинутый рот Андрюшки Цыплакова, поползала по нёбу и вылетела обратно, а он с меня глаз не сводит и всем видом говорит:
– Да, товагищ Попенков, ты пгав, как никто. Вегю абсоютно. Веди. И всё, чему учишь, это пгавда. И подтягиваться буду по 40 газ, и повтогять: «Рррадуйся, Ррродина!», потому что нет пути назад, или верррнее, обррратной доррроги нет!
Васька Анисимов, круглый, курносый, похож на ежа, наезжает фасом на мягкие лопатки впереди сидящей Тани Вдовиной:
– Ну, Поп, не ожидал! Трамплин, пля… Подумать надо. Слышь, Гальпер, что-то в этом есть, нет?
И огребает вдруг Танюшиным шёлковым локотком со стальною костью – прямо в рыло:
– Рыло вонючее убрал! «Трамплин» – только ты и понял, да и то Гальпера спросил, хи-хи, серость зачурканная. Только и может: «пля» да «слышь, Танюха» – мужлан! И мне такие, чтоб ты знал, не нравятся.
– Ну, Попяра, заплатишь за это! – скрипнул злобно задом по парте Анисимов.
И внимательно, с прищуром, искоса серьёзничает Гальперин, чуть подрагивая вислой правой ноздрёй:
– Это очень красивая мечта. Но меня, товарищ дорогой, волнует практика. Как бы тебе сказать попроще: ну, вот там, – и протянул нос в окно, далеко, за Алтынский колючий хребет, – там твой коммунизм. Если только он вообще там есть, но не будем. А вот тут, – нос вдруг сократился до классных масштабов и мигнул чуть заметно левой задранной ноздрёй на стриженый угловатый Васькин висок, – вот тут у нас… хм… недоразвитый социализм, мы же с тобой понимаем. Вот и подумай: возможен ли перелёт, и через что придётся лететь?
А в двери уже хмурится Виолетта Николаевна и моё имя грозно говорит:
– Платон Попенков, сядь на место. Урок окончен. Всем выйти из класса. Кто в коридоре будет горным козлом скакать или медведем реветь, обратимся к родителям. А тебя, пионер Попенков, попрошу остаться…
И, вдруг понизив голос, начала говорить по-матерински:
– Ты, кстати, Тане нравишься. Ну вот: к чему этот анисимовски грубый хохот? Я считала, что ты взрослее. А это всё детство играет не скажу где. Теперь серьёзно: скажу тебе как женщина, что, конечно, тактика твоя правильна. Ты интуитивно (знаешь это слово? – ну вот, я в тебе не сомневалась) нашёл кратчайший путь к сердцу девчонки. Блеснул, ошарашил, очаровал. Так. А дальше что? А дальше, и ты этого пока не знаешь, и девичье глупое сердце не догадывается, что дальше начнутся железные будни любви. Слышал такие стихи:
Любовь – не вздохи на скамейке
И не прогулки при луне.
Спустись на землю, Платон. Ты всё на крыше дежуришь, звёзды высматриваешь, и не только звёзды, правда? А люди живут на земле, и коммунизм, кстати, строят, и не книжный, выдуманный коммунизм, а тот, о котором Владим Владимыч Маяковский так сказал:
В коммунизм из книжки
верят средне.
«Мало ли
что можно
в книжке намолоть!»
А такое –
оживит внезапно «бредни»
и покажет
коммунизма
естество и плоть.
Ты спросишь, конечно: а что это – такое? А это та настоящая жизнь, трудная, творческая, напряжённая, в которой советские люди – и твой отец, и мать, и сосед – сделали уже так много, благоустроили дикую некогда тайгу, осушили болота, подняли целину, борются за мир. А ты, дурачок (ведь ты не обижаешься на меня, потому что «дурачок» – это не значит «дурак»), мечтаешь о звёздах. Но:
Долетайте до самого Солнца
И домой возвращайтесь скорей!
И звёзды будут – всякому овощу своё время. А сейчас – ой-ой-ой, уже звонок, и я побежала, будь умным, – и легко-легко, быстро-быстро, Таня Таней, поцеловала в лоб.
Тронула она меня тогда, но не переубедила. Не переубеждают меня слова, ничего не внушают поцелуи, не пугают житейские факты, а просто наступает однажды время перемениться. А пока не наступило, я продолжал строить коммунизм. И первым делом, не откладывая в долгий ящик, на следующей же перемене опять остался в классе, вынул красный мелок (увы, украденный со столика вахтёрши) и, преодолевая его скользкость и ломкость, изобразил в верхнем правом углу доски огромный сектор Солнца, белым мелком нарисовал ему пылающую, в зубцах, корону, мгновенье полюбовался. Если бы ты, Ворон, был на моём месте, на том бы картина и завершилась, и даже у меня случился лирический соблазн залюбоваться полыханием солнечного венца и забыть человечество. Но – не дождётесь, не дождётесь, не дождётесь. Отойдя к середине доски, я, белым же мелком, который, кстати, слушался гораздо лучше, чем красный, написал космический корабль, похожий на акулу, вывел на боку 3 круглых иллюминатора, так что акула чуть не превратилась в светофор, и начертал параллельно их ряду квадратными буквами: «Коммунизм-2». На сей раз не любуясь, я отступил ещё и в левом нижнем углу нарисовал маленький, кривоватый сектор Земли с условным очертанием, кажется, Африки. Прямо над землёй, стараясь красиво – как Таня – закруглять буквы, я процитировал радостной рукой гордую и громкую песню:
Я Земля!
Я своих провожаю питомцев –
Сыновей и дочерей.
Долетайте до самого Солнца
И домой возвращайтесь скорей.
И с этими словами на доске и в душе пионер Попенков – как полагал, незаметно – выскользнул из класса. Когда же, через минуту, в класс с грохотом ворвался поток брызжущей вокруг себя ликованием бытия, пластилиновыми шариками и жёваными промокашками детворы, на доске бесшабашно вздымал к солнцу круглую раздвоенную голову огурцеподобный человеческий орган с надписью на боку «Анонизм-2». А Васька Анисимов торжествующе гремел:
Валентина Терешкова
За полёт космический
Отняла у Попенкова
Буй автоматический.
А Жорка Гальперин, ядовито ухмыляясь, вставил припев:
Ух ты, ах ты –
Все мы космонавты!
Если ты думаешь, что у меня не чесались руки накостылять по шеям самодовольному мещанству, то плохо ты знаешь горячее сердце мечтателя. Но если ты думаешь, что я не сдержал уже сжатых кулаков, то плохо же ты знаешь холодную голову борца. А если ты думаешь, что злопыхатель избежал возмездия, то ты ничего не знаешь о чистых руках и крепких ногах юного пионера Попенкова, которыми ногами пионер Попенков, не марая рук, тут же, при Тане отзвездовал самодовольного контру Анисимова.
Ввиду глухого непонимания со стороны окружающей части человечества я вынужден был уйти в подполье и призвать туда своих соратников. А соратниками на тот момент истории был у меня, сам понимаешь, Цыпа: кто же революции-то делает? Во главе революции должен стоять тандем: русский плюс еврей.
СТРАНИЧКА ВЕЛИКОЙ ЖИЗНИ
В 1918 году Владимир Ильич отнёсся с вопросом ко Льву Давидовичу:
– Лев Давидович, а, Лев Давидович! Как полагаете, батенька, если нас с вами убьют завтра враги революции, справятся ли с работой товарищи Бухарин и Свердлов, а?
– Ой, Владимир Ильич! Боюсь, не справятся.
– Гм-гм, и что же из этого следует, Лев Давидович?
– А что следует, Владимир Ильич? Следует, что не следует нам с вами позволять много врагам революции!
– То-то, батенька! Ну, пошутили, а теперь габотать, габотать, а то, внуки наши, пионеры, так и до луны, глядь, не долетят.
Но получилось так, что работал всё больше Цыплаков, а я его вдохновлял. И, заметь, не худо вдохновил. В течение летних каникул парень подтянулся на двери 3600 раз и тем самым здорово подтянулся физически. Избавился он также бесследно от дефекта речи, но почему-то кроме слов на «р», проникся необъяснимым энтузиазмом к русской матерщине, которую прежде, по общему тщехудосочию, как-то избегал. Это бы ещё полбеды, но, похоже стало на то, что потеряв свои цепи, классный пролетарий обуржуазился сознанием и потерял также интерес к светлому будущему. Вот что значит подменить стратегическую цель абстрактно-гуманистической благотворительностью…