ПИСАТЕЛЬ-НЕВИДИМКА [окончание]
Экскурс по его живому тернистому следу
(к 80-летию Г.П.Гунькина, 1930-2006)
Postscriptum
Гений нездешних наитий,
Генрих Павлович Гунн
озвучил в извивах лагун
глобальные вещие нити
духовных пронзительных струн…
Г.К., 18.03.2010
Итак, пройдя по стопам невидимки-Автора, по следу текста-невидимки «Откровение Виктора Вельского», мы, нежданно для себя, ухитрились вырулить еще и к самобытному продолжению этого текста – «ПсевдоЧеловек, или Мозг в банке»; выяснилось: оба эти произведения, рожденные с 10-летним интервалом между ними, принадлежат одному автору – Геннадию Русскому (псевдоним Г.П.Гунькина), хотя подписаны именами Вельского и ПсевдоВельского. Получилось в результате, как выражаются ныне, два в одном: Геннадий Русский выпустил в 2006 году единую книгу под названием «Вельский».
У кого-то из вероятных читателей данного очерка может сложиться мнение, будто Генрих Павлович Гунькин был, по существу, творцом одной книги (как это бывает у многих авторов, в том числе гениальных). Если и вправду так предположено будет, – заранее отвечу с полной убежденностью: более серьезного, даже прискорбного заблуждения быть не может. Геннадий Русский – многогранный писатель, масштабно и глубинно мыслящий, ревностно преданный поиску и утверждению нержавеющих ценностей бытия; говорить обо всех написанных им книгах, изданных и неизданных, прочитанных и (в большинстве своем) пока еще не прочитанных, пристало бы говорить особо. Мельком я уж высказался на эту тему. Не грех, надеюсь, добавить напоследок еще словечко.
Он не был, не пытался да и не хотел стать “подвижником”, “героем”, “общественным деятелем”. Он просто индевел сердцем – за всё, за всех, за грядущий день. Как мало кто другой, остро различал, предвидел многие угрозы, нависающие над нами и вызревающие в нас самих. В писательстве своем не мог – органически не мог – обходить, игнорировать колючие мотивы, мало-мальски кривить душой. Потому и стал (как сам себя аттестовал) писателем-невидимкой.
И вдруг, когда штурвал Истории совершил крутой выверт, писатель решился выйти из многолетнего своего полуподполья, из зоны невидимства. Публично – Исповедью своей – оповестил об этом читательскую аудиторию. Более того, предпринял, впервые в России, издание (уже открыто авторизованное) главной своей “крамолы”, а также других произведений-невидимок, прежде написанных… Невзирая на всё это, последние 15 лет его жизни, затем и годы, прошедшие после его кончины, показательны тем, что его невидимству не только не положен предел, но и придан новый, злокачественный импульс.
Ситуация на сей день такова. Книги его и само его имя пребывают (наподобие того “мозга в банке”) как бы в обложенном ватой вакууме, под бойкотом – “без предварительного сговора”. Ньюсмейкеры наши от литературы, активисты истеблишмента и проч. и проч. высоковыйно фланируют проторенными своими маршрутами мимо таких вот “псевдочеловеков” как мимо пустого места, как мимо приговоренных – бессудно – к пожизненному и посмертному невидимству…
Прежде чем подвести финишную черту в нашем экскурсе – не удержусь предложить читателю из первоисточника непритязательную композицию выдержек (см. Приложение): из тех книг Геннадия Русского, с которыми посчастливилось мне в минувшую зиму познакомиться. В прямом этом соприкосновении с живым словом и голосом Автора можно, мне кажется, уловить, хотя бы символически, конкретное представление о творческой его палитре, о спектре личностных его исканий, волнений, забот.
02 апреля 2010,
Страстная Пятница.
Приложение
Краткие выдержки из некоторых книг Геннадия Русского (Г.П.Гунькина),
написанных в разные годы
…Свежим светлым утром послышался ему звонкий птичий посвист и поманил надеждой. И радостной радостью взыграло сердце, когда увидел он в просвете деревьев блеснувшую серебристую струйку. Маленькая речка бежала по камушкам с веселым шумом. Взомлевший пустынник встал на колени у воды, перекрестился, зачерпнул горстью воду, сладко напился. Присел на поваленное дерево, достал из пестеря корочку – последнюю, омочил в воде. Неспешно вкушал, радуясь, что Господь не оставил его, привел к ключам водным. Векша соскочила с ели на поваленное дерево, цокала, вертела рыжим хвостом, сверкала бусинками глаз, удивлялась на пришлеца. Пустынник отломил корочку, кинул белке. Та отскочила, поцокала, осмелела, схватила корочку, стала грызть. Две гагарки проплыли мимо, оглядели человека сердитым красным глазом. Пролетели утки над рекой, летели вверх. Сверху доносился птичий гомон, играла там водяная птица. Возблагодарил Господа пустынник, что через пернатую тварь указал дорогу: поначалу хотел он направиться по течению, а теперь знал, что идти ему встречь, и там, где гомонит птица, быть озеру…
Велик, долог и тяжек был его путь до места сего. Был Андрей уроженцем северной украйны, с великой реки Двины, из веси Кехты. В юности мечталось ему повидать белый свет. И когда умерли родители его, отправился в славный Новеград. Служил у знатного господина, оженился, народил детей. Но нашло моровое поветрие, унесло всё семейство его и господина его. И понял он, что Промысл заставляет его послужить иному Господину. Пошел он в знаменитый Юрьев монастырь, да не приняли там бывшего холопа. Говорили же боголюбивые люди, что истинное благочестие не за каменными стенами, не в богатых вертоградах, а в лесах полунощных, в кельях пустыннических, в области дышущаго моря-океана. Непрост туда путь, и не одолеть пешему: побьют лихие люди, растерзают дикие звери, сгубит глад и хлад. Пристал он к торговым людям, направлявшимся в земли заволочьские, без платы работал им в пути. Прошли они свирепое Онего, порожистую речку Водлу, неспокойное Водлозеро, через мелководные речки и трудные волоки вышли на Кенозеро и по Кене-реке – к быстроструйной темноводной Онеге. Отсюда поплыли торговые люди на устругах вниз, а он остался на Кене-реке в пустыни старца Пахомия.
Древен старец был Кенорецкий, бел, высок, сух. Строг был старец и беспокоен: дни проводил в работах, ночи в молитве, пищи вкушал малую толику, и столь же сурово жили с ним шестеро его иноков. Не хотел он принимать пришельца, несколько дней не замечал, не разговаривал. Решился Андрей и бросился старцу в ноги. “Чего тебе, неразумный?” - строго выговорил старец. “Постричься хочу, отче!” “Отъиди”, - рек старец и отвернулся. “Ни, отче, не уйду!” - вскричал. “Восстань, неразумный. Что тебе в житии иноческом?” “Спасения чаю, отче!” “Сие не каждый вместит. Тягче жернова иноческий подвиг. Воззри на ся”. С этими словами подвел его старец к берегу реки и заставил наклониться над водой. “Таков ты есмь”, - рек старец, указуя на отражение в воде. “А таков станешь”, - продолжал и слегка шевельнул рукой воду - и исказилось, вытянулось, изрябилось отражение. “Внимай словесам моим. Скорбно место сие, несть нам радостей земных, ни пития, ни ядения, ни иных утех, дни проводим в работе, сечем лес, пашем нивы, влачим жизнь гладную, умываемся слезьми, а помрешь от столь скорбного жития, бросим твое тело на растерзание лешим зверям и птицам”. “Не устрашусь, отче!” И тогда старец размахнулся и больно ударил по ланите. Но выдержал и это испытание и, подставив другую щеку, рек: “Так, отче!” И тогда старец облобызал его.
И пробыл он в послушниках год, и был пострижен в иноки под именем Антоний…
(«Клейма к иконам северорусских святых», 2002)
…Зло продолжало висеть над нами, и, когда я начинал размышлять о нашем положении, оно напоминало о себе, но одновременно крепло иное, успокаивающее чувство. Потому ли так, что непомерно злой представлялась плата за нашу детскую глупость, …потому ли, что всегда я жил иллюзиями и умел ими утешаться, но верилось и не верилось, и думалось иногда: вот проснешься – и всё кончено, будто и не было!
Предчувствием ли это было или детской наивностью, но искорка надежды не угасала [16]. Разрешение пришло внезапно – вестью об амнистии. Мы услышали об этом по радио, толком не поняли, но искорка вспыхнула ярче. Я побежал к Виталию, а он уже бежал ко мне, и на углу нашей улицы встретились. “Всё!” - крикнул он. “Может быть, это к нам не относится?” - засомневался я, хотя внутренний голос и мне пел: “всё! всё!”. “Ко всем относится и почище нас!”
Какое счастье испытать на себе чудо! Амнистия! – и всё! – неважно, прав ты или виноват, попал по-глупому или по-умному, для нас всё-всё кончено, всё хорошо. Ура, амнистия! Ура, победа! А говорят, что чудес на свете не бывает. Только чудо могло нас спасти, и оно спасло. Да и не могло иначе произойти этим счастливым победным летом! Теперь можно жить как прежде, будто не было всего того кошмара и зла. Жизнь снова прекрасна и свободна, будто и вправду вышел из заключения. Прежнее можно забыть и навсегда выбросить из памяти. Не было никакого шурум-бурума, ничего не было, мы как все люди.
Но окончательное спокойствие наступило после того, как нам выдали в прокуратуре справки, написанные от руки за неимением пишущих машинок, о том, что, согласно такому-то указу Президиума Верховного Совета и т.д., следствие по делу такому-то, по статье такой-то пункт “б” прекращено.
Это была знаменитая “калининская” амнистия, про которую всероссийская шпана распевала:
Дедушка Калинин, в рот тебя …ть,
Отпусти на волю, не буду воровать! [17]
(«Подросток в войне и после войны», 2004)
Скоморохи (сокращено)
В час погибели великой,
В смуту, мор, раззор и пропад
Вновь выходят на дороги
Зазывалы-скоморохи.
Дудки, бубны, тулумбасы,
Прибаутки да присказы.
Рожи в саже. Ражий Федя
На цепи ведет медведя.
Пьян-пьяным гудошник Сенька.
Завиднелась деревенька.
Динь-дилинь-дилинь-дон-дон!
Бух-бух-бух!
Ан-тарьян-тарьян-тан-тан!
Топ-топ-топ!
- Выходи, народ честной!
Вам кладем поклон земной!
- Ну-ка, Миша, попляши,
Добрым людям покажи,
Как малец горох ворует,
Баба старая лютует,
Как боярышня идет –
Весели честной народ!
- Эй, пляши, пляши, пляши!
На горбу четыре вши,
Под портами блохи скачут,
С тараканами судачут!
- Эх, пляши, пляши, нога,
Коли нету сапога!
- Ай, гударь, гударь, гударь!
Ай, веселый государь!
............................
Что? Поняли? Как хотите…
Кошели свои трясите –
Подарите пустяков,
Наградите песняков!
Динь-дилинь-дилинь-дон-дон!
Бух-бух-бух!
Ан-тарьян-тарьян-тан-тан!
Топ-топ-топ!
.........................
(«Лубочные стихи Геннадия Русского», 1996)
…Человечество должно научиться смеяться. Эту истину призвано было возродить Возрождение. Судя по средневековой литературе, может показаться, что люди разучились смеяться. В храме нет места смеху. Смеяться неприлично и даже грешно. Сам Спаситель никогда не смеялся, учили отцы церкви. (Но и представить, чтобы Спаситель осудил смеющихся людей, невозможно.)
Громким “гомерическим” смехом смеялись, попросту хохотали греческие боги. Но средневековье знало «Илиаду» лишь в переделке, как рыцарский роман. В яви в Средние века поистине гомерический смех звучал на площадях во время карнавалов. Смех культивировался в низшей народной среде. Из этого источника щедро черпал сюжеты Боккаччо и другие возрожденческие новеллисты. С Боккаччо в литературу вошел говорок площадей, уличный смех, непринужденное веселье, пестрая многоликая толпа. Смех, юмор, как одно из определяющих занимательность рассказа, царит в итальянских новеллах, продолжаясь в испанских “пикаресках”. Рядом с профессиональной литературой существует низовая смеховая культура, в виде народных книг, лубков, сборников шванков в Германии, фацетио и фаблио в Италии.
Есть одно замечательное и прославленное произведение, тоже порожденное этой средой, по времени даже предшествующее четырем великим образам. Это, конечно, «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле. Жаль, конечно, добродушных великанов – никак они не вмещаются в нашу галерею, и не только своими фантастическими размерами. Напомним, что мы не делаем обзор вершин мировой литературы, а говорим о великих образах, явление которых не всегда совпадает с великими книгами…
(«Роман о герое. Образы человечества. Книга итогов. Размышления у книжных полок о литературе и литературных героях», 2004)
…Собственно, это была характерная для своего времени атмосфера интеллектуальных бесед, бесконечного интеллигентского трепа, отчасти изображенная Александром Зиновьевым в «Зияющих высотах». (Имя его нам было известно, но Зиновьев зациклился на идеологии, принимая коммунизм как новую эпоху, хотя и бесчеловечную, сравнимую с крысятником и говноедами. Андрей же изначально отвергал коммунизм как недолжное и никогда, ни разу в речах своих не упоминал – это лежало вне сферы его интересов, хотя сама печальная действительность воспринималась им преувеличенно-болезненно).
…Неспокойно было на душе нашего друга, и он заражал этим других. Он произнес роковую фразу:
- Всех нас объединяет преступление!
Понять это можно было в разных аспектах… “Ты не можешь содержать свою семью, я не могу содержать свою мать!” - не раз кричал Андрей…
- Ты можешь стать подставной фигурой! - выпаливал он. Означало это в узком смысле – выполнять работу за других, обезличиться. Свою задетость он переносил на других, на меня, в сем грехе неповинного, - это ему приходилось так работать, и он остро ощущал недостойность этого [18]. Но и шире – свое положение в системе, где ты не можешь реализоваться как личность, а давление жизни толкает тебя к многочисленным формам конформизма.
Всё это было беспощадно-верно и воздействовало бы на душу покаянно, если бы не окутывались его рассуждения глухим мраком запугивания… Нависало возмездие. Осознание “экзистенциальной вины” порождало “экзистенциальный страх”… “Все мы на примете”, - годами твердил он…
Признавать себя без вины виноватым я не соглашался… Протестовал и потому, что видел в его нагнетании страха искорки безумия. Какая-то темная волна захлестывала его в это время, он входил в исступление…
Не все замечали в Андрее этого, глубинного, для иных он оставался занятным чудаком, оригиналом. Я же видел, как он постоянно старается подавлять болезнь, преодолевать в себе то непонятное, черное, зловещее, отчего другие попадают в сумасшедшие дома, и потому понятны мне были его маскировочные плоские бытовые разглагольствования и его изживание себя в других. Он был гениальный безумец – это я понимал…
В библиотеке появились “бесы”. Так назвали мы агентов, начавших дежурить в читальных залах и в кулуарах… Андрей, конечно, первым обратил на них внимание. Впрочем, заметить агентов было нетрудно – своими суконными рылами они выделялись среди интеллигентной читательской публики. Они либо сидели за столиками, взяв для вида какую-нибудь книжку легкого чтива, либо парами прогуливались по вестибюлю.
Явление “бесов” вселило в Андрея всё усиливавшееся беспокойство…
- Но тебе-то что? - говорили ему. - Пусть их. Их везде полно.
Но как раз то, что “их везде полно” и теперь наглядно в библиотеке, всего больше потрясало его… Понимал ли наш друг свое кризисное состояние или болезнь начинала подавлять критику, сказать трудно, но источник зла для него определенно сосредоточился в “бесах”…
(«Житие Андрея Дмитриева. Духовный портрет современника», 2000)
…Вообще, было заметно, что отношение к религии помягчело. Об этом много толковали в очередях. Бабки рассказывали о всяких чудесах, о таинственных явлениях, снах, предчувствиях, например, как чуяли родные жизнь или гибель своих близких на фронте, как близкие являлись во сне, говорили “я жив” или “я убит”, и все россказни сводили к разговору о Боге. “Даже партийные, и те верят, - убеждала других в очереди какая-то тетушка. - Говорят: а все-таки что-то такое есть”. “Значит, плохие они партийные”, - думал я про себя. А в почтовом ящике мы часто находили листочки с крестом и словами: “Господи помилуй! Перепиши это письмо девять раз и пошли в девять мест. Аминь”. Иные даже угрожали карой, если не перепишешь…
Сам я с детства был настроен резко атеистически. Религия казалась мне чем-то ужасным – так воспитала меня школа и окружение. Как-то в детстве прекрасным летним днем я проходил с тетушкой мимо церкви на Полянке (Георгия Неокесарийского, она еще действовала) и заглянул внутрь. Там было полно людей в темных одеяниях, мерцали лампадки и свечи, витал серебристый дымок, доносилось заунывное пение. Всё это казалось настолько чуждо жизни, солнечному сиянию, зелени – этот мрачный смертный погреб, что я в испуге отшатнулся от дверей. Я не понимал, зачем так мучать себя, заставлять ходить туда. Мне казалось, что людей принуждают к этому, как к тяжелой обязанности. Что-то подобное я читал про церковь и в литературе.
Меня отвращало от церкви, но и что-то притягивало к этим таинственным зданиям…
(«Ребёнок в войне», 2002)
…Солнце уже скрылось за черепичные крыши домов, а Сун и Ван продолжали изучать иностранных классиков, дабы отвергнуть их с полным знанием дела. В полдень им удалось съесть по чашке риса и выпить чаю. Днем они, привлеченные шумом, видели из окна, как по улице пробежал тигр. Потом приходили люди и рассказывали, что бешеный тигр уничтожил несколько красногвардейцев из отряда «Красное знамя». При этом известии Сун переменился в лице, и Ван, заметив это, участливо спросил, что с ним.
- Мой сын в этом отряде.
- Наверное, это слухи, - утешил его Ван.
Оба снова принялись за классиков, но у Суна дело не шло. Он читал рассказ известного русского писателя, которого тоже следовало отвергнуть, объявив мелкобуржуазным и упадочным. Это был рассказ про бедного человека, который работал кем-то вроде рикши. У него умер сын, но никто не ответил ему словом участия, и тогда он прижался к лошадиной морде и стал жаловаться лошади…
Когда раздался телефонный звонок, он понял, что непоправимое случилось, и Ван это тоже понял. Он первым снял трубку и передал ее Суну, сказав подчеркнуто серьезно: “Тебе, Сун!”
- Слава Председателю! - сказал Сун, чувствуя, как стучит и разрывается его бедное сердце. Но таково было приветствие, с которым все в штабе обращались друг к другу.
- Слава Председателю… - услышал он плачущий голос жены и понял, что да, самое ужасное, что могло случиться, случилось. - Наш бедный мальчик… Слава Председателю… Он погиб за правое дело… Слава Председателю…
(«Фантастический реализм. Рассказы прошедшего времени из двух папок», 2004)
…Нам неловко было расспрашивать дальше, но он сам продолжил…
- Ничего не осталось и никого… Усадьба была продана еще до моего рождения. Был еще дом в городе, в нем теперь библиотека…
- А вы… как стали капитаном? - осторожно спросил я.
- Судьба. В юности, в том возрасте, что вы, на меня произвели огромное впечатление произведения Сведенборга. Может быть потому, что в нашем роду есть шведская кровь, может потому, что предки были масонами, меня увлекло духовное знание. Я решил побывать во всех тех местах, где рождалось это знание. Пришла такая блажная идея. Для этого я ушел из дома и начал странствовать, денег у меня не было, я стал матросом на иностранных судах. Побывал почти везде, где хотел: в Греции, в Италии, в Египте, в Святой земле, был в Индии, был на Цейлоне, в земном раю. Вернулся домой и стал тем, кем я есть.
- Удивительно! Невероятно! - вырвалось у меня. - И вы объехали весь свет?
- Кроме обеих Америк и Австралии…
- Но почему вы стали речником, а не моряком?
- Предопределение. Я постоянно рвался ввысь, а мир низших духов погружал меня в обыденность. К тому же, сам мир вошел в новый эон, произошло иное распределение потенций.
Оба мы, удивленные этими диковинными словами, уставились на него…
- Вы плавали по этой реке? - невпопад спросил я.
- Нет, я волгарь. На Волге меня знали…
- Это было до революции?
- И до и после. В войну тоже водил пароход, плавучий госпиталь из Царицына, теперь это Сталинград, нас бомбили, подожгли, удалось пожар потушить… Теперь в отставке.
- Вас наградили?
- Представляли…
(«Три повести прошедшего и давно прошедшего времени», 2000)
…У нас нет будущего. Да, на словах мы живем во имя будущего, но на деле, чем рьянее мы устремляемся к будущему, тем всё далее оно от нас…
Жертвы можно было оправдать только именем близкого Будущего (на деле их ничем нельзя оправдать). Мы ликуя бросились к светозарной Стране Утопии. И тут надорвались. И вот оказалось, что впереди ничего нет, а реально только Прошлое, в котором незамоленные преступления.
Настолько мы себе омерзительны, что сами себе со злости желаем зла (неуспеха в государственных делах, потери влияния в мире, даже проигрыша своим спортсменам). Слишком много скопилось в нас желчного яда, и ему нет оттока, гниет общественный организм. Необходимо очищение…
(«Вельский», 2006)
…Черной памяти ждановские постановления 46-48 гг. знаменовали начало нашей “культурной революции”. Цель таких “революций” - как беззастенчиво сформулировали китайцы - “выпрямление мышления”. Порицались “безыдейщина” и “низкопоклонство перед Западом”, утверждалась идейность советского искусства и русского реалистического искусства. Статья «Об одной антипатриотической группе театральных критиков» в начале 1949 г. ввела в оборот презрительные клички “космополитизм” и “безродный космополит” с определенно погромным душком. В дальнейшем появились “гениальные” труды тов. Сталина по вопросам языкознания (1950) и не менее “гениальные” «Экономические проблемы социализма» (1952). Каждый год проводились идеологические мероприятия, поддерживалась напряженная обстановка. Так называемый “идеологический фронт”, куда относились все гуманитарные науки, постоянно трясло и лихорадило, летели всё новые головы, никто не чувствовал себя в безопасности.
То же самое происходило и в студенческой среде… Молодежь должна была… знать только то, что рекомендовалось, любить только то, что апробировано свыше, ненавидеть то, что осуждено. Поступая на филологический факультет, не то что нельзя было признаваться в любви к стихам Ахматовой – такого смельчака и близко бы не подпустили, – следовало гордиться, что этих упаднических стихов не знаешь и знать не хочешь. Точно так же и Есенина, за которым закрепилась кличка “кулацкого поэта” и “богемы”. Точно так же и безыдейного поэта Пастернака.
На вступительном экзамене по литературе экзаменатор спросил будущего Студента: “Как вы относитесь к Пастернаку?” Студент в ту пору Пастернака не читал, кроме некоторых переводов трагедий Шекспира… сказал уклончиво: “Пусть он лучше переводит”. Экзаменатор улыбнулся и поставил “отлично”…
(«Студент безвременья», 2005)
…Дамиан пробыл в темнице пять с половиной месяцев. Выйдя из темницы, он отправился на место своей пустыни и нашел ее разоренной. Верный себе, он возобновил келью и провел в пустыни шесть месяцев. В это время в монастыре жил (очевидно трудником) родной брат Дамиана. Он пошел навестить пустынника и нашел его лежащим без памяти и опухшим. Очнувшись, Дамиан поведал, что подвергся нашествию бесовского полка и те “емше зле биша мя”.
Бесы ли били Дамиана или же стрельцы, исполнявшие монастырский приказ, что вероятнее, но дальнейшее пребывание Дамиана в обители стало невозможным. Изгнали его или он сам вынужден был уйти, но Соловки пришлось покинуть, и “в малой лодейце… пучину морскую пройде без вреда”. Случилось это не позже 1619 года. Дамиану было в ту пору от 25 до 32 лет…
Дамиан с самого начала предстает нам великим неудачником. Это был человек чистой души, простой и твердой веры. Идеалом Древней Руси была святость, и он стремился к ней…. но золотой век русского монашества остался позади. Идеалы как будто бы оставались прежними, но время наступило другое… Ни Дамиан, ни его современники этого не ощущали… Ощущение это придет позже, во времена раскола, когда Аввакум произнесет знаменитые слова: “Последняя Русь – зде”. И все-таки что-то неуловимо изменилось. Это что-то относится к духовной сфере. Возникает чувство исчерпанности…
Но это отнюдь не означает, что в конце таких эпох не появляются героические характеры, цельные натуры. Напротив, закат великих эпох озаряется вспышкой последнего энтузиазма, и эпические образы Аввакума и его соратников тому примером. Так и Дамиан являет собой пример цельной натуры, традиционного древнерусского пустынника, поставленного в новые обстоятельства…
(«Клейма к иконам северорусских святых», 2002)
[16] Дело в том, что в 1945 году, уже после капитуляции Германии, герой этой автобиографической книги, живший тогда в буковинских Черновицах (его отец получил назначение в областной Военный Комиссариат) угодил вместе с приятелем Виталием – из романтической шалости и зашкалившего озорства – в пренеприятную уголовную историю. Им предъявлено было обвинение в “квартирной краже без применения технических средств”, что грозило тюремным сроком от двух до пяти лет. А пока что, до судебного разбирательства, их, несовершеннолетних школьников, выдали родителям на поруки, с непременной в таких случаях подпиской о невыезде.
[17] Этот и тому подобные великолепные образчики тогдашнего фольклора – наглядное опровержение бытующего у нас интеллигентского мифа: о чуть ли не поголовном в российских “низах” холуйстве, лизоблюдстве и раболепии перед всяким начальством, о всеподавляющем страхе-ужасе, поселившемся в простонародных сердцах и душах в годы чекистско-сталинской правящей паранойи. Две приведенные выше строчки дышат – под видом всепокорного повиновения – беспредельной волей, здравой и жизнерадостной силой духа, моральным превосходством и лукавым презрением ко всем “верхам”. “Не буду воровать…” ; вроде бы обещает всенародному старосте провинившийся з/к, но и он сам, и все мы, слушатели-читатели этой частушки, ни на миг не усомнимся в том, что всё и впредь будет не по сталинскому “закону”, а по “понятиям”.
[18] Речь идет, разумеется, об окололитературных и тому подобных интеллектуальных “рабах” – о том частном “рынке услуг” (в художественно-творческой, научной, изобретательской, учебно-педагогической сфере), который: а) нарождался и успешно рос еще в глухую, великопостную пору “недо-пере-зрелого” совкового социализма; б) ныне пышно цветет и махрово благоухает на всех площадях и перекрестках нашей “модернизирующейся” ярмарки тщеславия.
Москва, 09 апреля 2010.